Григорий Блехман “...Мишка, Мишка, где твоя улыбка...” повесть

«…Расплескалася в улочках окрестных
Та мелодия, а поющих нет…»

Б.Окуджава

Недалеко от школы, где учился Серега, рядом со спортивной площадкой была голубятня, и он любил туда приходить. Любил по двум причинам - с детства тянуло к голубям, и очень интересовали ребята, которые там постоянно обитали. Он даже не знал, кто именно был хозяином этой голубятни, потому что ему казалось - все они в равной степени имеют на нее права.
Так он думал, наверное, потому, что эти ребята одинаково уверенно чувствовали себя там. А, кроме того, были значительно старше его и почти все уже побывали «по ту сторону проволоки». Или, если кто-то еще не украсил свою биографию таким событием, то было заметно, что явно готов это сделать.
Судя по их разговорам, у подавляющего большинства из них не было отцов, а у кого и был, то либо тоже «припухал» на каком-нибудь из лесоповалов, либо пил, нередко, «по- черному».
Причины, по которым у этих ребят происходили конфликты с законом, были разные, но в основном мелкое воровство и уличные драки, в которых, порой, вынимались перочинные ножички, называемые их владельцами «перышками».
За решетку попадали обычно ненадолго. Может быть, потому что свое «холодное оружие» пускали в ход не часто, а пользовались им главным образом, чтобы попугать. Но, когда возвращались «от хозяина», их рассказы длились месяцами - один красочнее другого.
Конечно «пациенты» привирали, но даже те, кто уже на основании собственного опыта это понимал, слушали очень внимательно, и не перебивая. А уж о Сереге и говорить нечего. В его глазах все события этих рассказчиков выглядели очень романтично, а сами они - настоящими мужчинами и даже почти героями. Если и не Робин Гудами, то персонажами близкими этому рыцарю.
К тому же, вернувшись, некоторые из них подолгу ходили в поликлинику, а то и ложились в больницу. И он слышал разговоры про язву, или «отбитые» почки. И хотя в силу юного возраста и отменного здоровья особого внимания на этом почти не фиксировал, такие обстоятельства, конечно, тоже повышали в его глазах авторитет «невинно потерпевших».
Когда он впервые попал на голубятню, то внутри строения, на крыше которого она находилась, увидел комнату. Все ее называли «каморкой». В центре этой «каморки» был стол, за которым играли в карты и выпивали, сидя вокруг него на четырех скамейках. А в дальнем углу - широкий табурет, и на нем стоял патефон.
В середине 50-х такой предмет в нашей стране считался уже редкостью, поскольку его почти полностью вытеснил электрофон, называемый в быту проигрывателем. Когда патефон заводили, то в него вставляли единственную в этом «доме» пластинку, на которой в числе прочих была записана очень популярная в те годы песня, где припев начинался словами: «Мишка, Мишка, где твоя улыбка,/Полная задора и огня..?»
Эту песню Серега уже слышал в пионерском лагере, и испытывал к ней особое отношение. Объяснялось оно тем, что в пионерском лагере, где он танцевал с девочкой, которая ему очень нравилась, эта песня звучала на танцах чаще остальных. И когда он услышал ее здесь, то сразу вспомнил танцплощадку и несказанно волнующую его девочку, которую в ту пору только там - на танцах и только так, как партнер в танце, мог обнять.
- Позже, когда Серега освоится в этой «каморке», он часто сам будет ставить эту песню. -
И еще вдоль боковой стены лежал матрац, на котором почти всегда кто-то отдыхал, или спал. Потом он узнает, что этот матрац используется не только для отдыха, о чем, впрочем, будь тогда постарше, или увидь там барышень, составляющих достойную партию обитателям в «дегустации» того, что стояло на столе, мог бы и сам догадаться.

***
На голубятню Серега попал случайно. В ту пору он занимался боксом, и во время одного из турниров познакомился с Толиком Машковым - братом своего товарища по секции - Женьки. Толик был девятью годами старше их и тоже прежде занимался боксом. Но однажды попал в историю, где вынужден был пустить в ход кулаки, заступившись за девушку, причем, незнакомую. И, хотя, по сути Толик был прав, его «оппонентом», который получил легкое сотрясение мозга, оказался сын какого-то влиятельного чиновника МИДа. И Толику, придравшись именно к тому, что он боксер, определили год условно.
В ту пору законы в секциях бокса были строгими, и драться на улице боксерам категорически запрещалось. Единственное исключение представляли обстоятельства, когда речь шла о защите слабого, или о самообороне. Да и то в определенных пределах.
И, хотя, в данном случае Толик не нарушил этого негласного правила, из-за явно нелепой судимости на какое-то время был отстранен от тренировок. Если бы он занимался в другом спортивном обществе, наверное, давно бы возобновил занятия. Но он тренировался в «Динамо», а оно каким-то образом было связано с МИДом. И поэтому в Центральном Совете общества так долго решали, когда и под каким предлогом вернуть Толику возможность приходить в зал.
А пока решали, его сосед по коммунальной квартире, изрядно выпив, ощутил, очевидно, гормональный зуд. Жена была еще на работе, да и будь она дома, неизвестно, как бы отнеслась к его интимному порыву в предвечернее время суток, к тому же в таком состоянии. Поэтому он не нашел ничего лучшего, чем заглянуть в комнату к Толику, зная что в это время там была его сестра Танечка, которая готовилась к выпускным экзаменам в школе.
Конечно, с точки зрения опасности, как мужчина он в той фазе уже ничего не представлял, и девушка легко вытолкала его из комнаты. Но в это время вернулся Толик и, естественно, сразу же «закрепил» в памяти уже далеко не юного «Ромео», что это не та девушка, к которой тому следует проявлять знаки внимания, тем более таким способом.
И хотя «воспитательный момент» был достаточно мягким - Толик видел, что сосед не вполне адекватен, тот все же обиделся. Может быть, не столько на то, что «немножко получил», сколько на то - от кого. От мальчишки, которому нет еще и шестнадцати. И обиду эту затаил. А когда пару дней спустя Толик вечером возвращался домой, встретил его уже с приятелями, у которых были явные намерения «проучить щенка». Намерения угадывались сразу, а решимость этой троицы, скорее всего, подкреплялась еще и известным нам со времен Великой Отечественной эффектом, который давали «наркомовские сто грамм».
Вероятно, они не знали, или в силу того самого эффекта «наркомовских» уже не желали учитывать, что их приятель по отношению к Танечке явно был неправ, а также, что Толик к тому моменту уже дважды подряд становился чемпионом Москвы в среднем весе. В результате, эта троица, спустя небольшой отрезок времени от начала встречи, была обнаружена в том же месте - в арке одного из домов по 2-му Боткинскому проезду, за непонятным занятием: попыткой с помощью стены принять вертикальное состояние. Причем, одному из них сделать этого так и не удалось. Именно он в этот вечер с черепно-мозговой травмой средней тяжести оказался в Боткинской больнице, которая находилась не далее ста метров от той арки.
Обнаружил же эту троицу за таким своеобразным занятием участковый милиционер Павел Сергеевич, которого ребята между собой звали «Черчилль». Такой клички Павел Сергеевич был удостоен благодаря очень сильному внешнему сходству с тогдашним премьер-министром Великобритании. На этом, правда, сходство и заканчивалось, так как, в отличие от знаменитого политического деятеля середины пятидесятых, никакой «холодной войны», ни с кем он не вел. Да и заметим в скобках, Нобелевской премией по литературе похвастаться тоже не мог. Он был человеком скромным, доброжелательным и старался не обращать на себя лишнего внимания, хотя на участке его все знали. Тогда - в 50-е жильцы вообще своих участковых знали.
Ему-то и придется позвонить в скорую. А «беднягой» пострадавшим, по иронии судьбы, вновь окажется тот самый сосед Толика. Но на сей раз методом сравнения он уже в полной мере получит возможность оценить, насколько мягким было его наказание тогда в квартире. Трудно сказать какая оценка всей этой ситуации сложилась в его душе, но заявление в милицию он написал. И состоялся суд. И хотя все в этой истории выглядело, как говорят, «шитым белыми нитками», из-за того, что с Толика не была еще снята первая судимость, он получил год, но уже не условно. Этот год ему надлежало отбывать в колонии для малолетних преступников, поскольку суд состоялся за месяц до того, как Толику исполнится шестнадцать лет.

***
В той колонии он и познакомится с двумя ребятами из тех, что теперь были постоянными обитателями голубятни. Серега знал их по кличкам Пан и Кокач. И когда он впервые попал на голубятню, им, также как и Толику, было уже около двадцати. Толик бывал там очень редко, но уважение, которым пользовался, сразу бросалось в глаза. В «каморке» ему моментально уступали лучшее место, где обычно за игрой в карты, или выпивкой, что нередко совмещалось, сидел Пан, а в его отсутствие - Кокач. Если Толик что-нибудь рассказывал, слушали не перебивая. Если портвейн - неизменный атрибут любых мероприятий в «каморке», был к его приходу выпит, тут же скидывались и посылали кого-нибудь из «молодых» в гастроном. Причем, с портвейном, всегда приносили еще и хорошую (чайную) колбаску с хлебушком, что в отсутствие Толика на столе появлялось очень редко. Обычно выпивали этот привычный для «аборигенов каморки» напиток, который в ту пору в народе называли «партейным», не закусывая.

Для непосвященных было непонятным видеть такую картину, которая возникала с приходом Толика. Потому что и Пан, и Кокач после колонии, где тоже успели чем-то «отличиться», плавненько перешли уже во взрослый лагерь, а следовательно, их «послужной список» давал им основания считаться на той голубятне фигурами, более авторитетными, чем их редкий гость. И когда Серега спросил у Толика - почему в эти моменты не соблюдается «субординация», тот отшутился, сославшись на законы гостеприимства, хотя Серега понимал, что «каморка» не то место, где выказывают гостеприимство просто так. Даже по себе он чувствовал, что авторитет Толика здесь очень высок - Сереге, как его ставленнику, не только был открыт доступ на голубятню в любое время суток, но его и ни разу не послали сбегать в магазин, хотя он долгое время был там самым «молодым». А выпить предлагали всегда. Но Серега сделал это только в первый приход - из приличия и чтобы не думали, что совсем уж «салага». Потом же отказывался, ссылаясь на спортивный режим, что в «каморке» уважали. Тем более знали о Серегиных успехах на ринге, поскольку иной раз ходили за него поболеть

***
Феномен такого уважения к Толику он узнает позже, когда случайно окажется наедине с Паном и спросит у него об этом.
Дело в том, что в колониях, как, впрочем, и во взрослых лагерях существовал, да и сейчас существует закон, по которому методом естественного отбора - благодаря определенной силе духа, основательно подкрепленной крепостью кулаков, кто-то завоевывает себе «место под солнцем». Это означает, что более слабый обязан безропотно выполнять за него черновую работу: мыть полы, убирать территорию, разгружать и складировать прибывающие на эту территорию продукты…, а также, отдавать содержимое собственных передач «с воли», которые раз в месяц поступали на зону от родных. Зная уже немножко о Толике, нетрудно представить, что ему было вполне по силам добыть себе это «место под солнцем». Но он поступил иначе.
Когда прибыли посылки, он не только «не понял» установленных правил, но и прекратил такую традицию. Для этого ему потребовалось «положить», по словам Пана, пять далеко не самых слабых сверстников, среди которых были и двое нынешних знакомых Сереги - Пан и Кокач. Толику тоже досталось неслабо, причем и заточкой, отчего у него, теперь во всю щеку зиял шрам. Но когда прибежала охрана и стала выяснять причину побоища, а также происхождение этой полостной раны, из которой во всю хлестала кровь, он ничего не сказал, сославшись на то, что споткнулся и ударился об угол нар.
Когда вернулся из изолятора, его вызвали «на разговор», который состоялся за глухой стеной барака. Окончилась «беседа» примерно тем же, чем и при первом «близком знакомстве». Но тут уже Толик у одного из «бугров» вышиб заточку и приставил ее к горлу хозяина. Те, кто к этому времени успели подняться, замерли. Но продолжения не последовало. Толик лишь сказал, что «перышко» оставляет себе, и если кто его неправильно понял, или до сих пор не понял, будет иметь уже другую беседу.
Хозяином же этого «перышка» оказался Пан, который к тому времени занимал верхнюю ступеньку, среди самых авторитетных подростков колонии.
Пан был человеком отчаянным, и сколько он себя помнил, всегда верховодил, начиная с детдомовских времен, куда попал еще ребенком. И то, что происходило сейчас - с появлением Толика, стало для него настолько непривычным, что, по его словам, сначала даже оторопел. Растерялся и какое-то время не знал как в этом положении себя вести.
Но не уважать новенького уже не мог. Он чувствовал, что тот сильнее его во всех отношениях и легко мог занять то место, к которому Пан уже привык.
Но по каким-то причинам, ни для кого пока непонятным Толик, не стал этого делать. Больше того - вообще не стал никого преследовать и другим не позволял кого-то унизить.Теперь - после такой «беседы» за бараком, авторитета для этого у него было достаточно - лагерная почта всегда отличалась своей оперативностью.
Поначалу, правда, Пану предложили «убрать» новенького ночью, но что-то его остановило. А без его согласия там давно уже ничего не происходило. Как-то незаметно его злость стала уступать место симпатии.
- Видно не совсем я скурвился - сказал он Сереге.
Толик же вел себя скромно. Работал, как и остальные. О «беседе» за бараком вида не подавал. Когда Пан подошел к нему насчет «перышка» - отдал, но посоветовал выкинуть. Когда прибыла машина с посылками от родных, и «подчиненные» по привычке двинулись было к нарам Пана, наблюдал спокойно. Потом сказал, что хорошо бы жить по справедливости - объединить все, что кому-то прислали и поделить, чтобы те, кому передачи не приходили - а таких оказалось немало, тоже что-то получали. Будь Толик сам без посылок, это можно было бы трактовать иначе. Но ему они приходили регулярно, и мама приезжала на свидания в установленные для этого дни. И, конечно, тоже что-то всегда привозила. А Толик, не тронув, приносил это в барак и делил на всех. Поэтому его инициатива и вызвала огромное уважение среди заключенных.
И он как-то плавно и незаметно стал там фигурой номер один. Причем, настолько естественно, что эту его позицию никто и не обсуждал . Будто пришел он на нее изначально - кем-то назначенным.
Когда его срок вышел, многие из тех, кто оставался, жалели, что расстаются с ним. Может, опасались, что вернутся прежние порядки. А кроме того, им, видимо, было просто хорошо, что он здесь, рядом, поскольку нес он в себе что-то необходимое каждому из тех, кому волею судеб пришлось делить с ним будни заключенного.
Все это и расскажет Сереге Пан.

***
Вернется Толик в конце 52-го, как раз под Новый год. А через пару месяцев страна, затаив дыхание, на несколько дней прильнет к радиоприемникам, чтобы слушать о том, как обстоят дела с другим дыханием, которое очень многие в ту пору считали главным не только на нашей территории, но и далеко за ее пределами. Это дыхание почему-то будет называться именем таинственного иностранца Чейн-Стокса. О том, что это две фамилии Чейн и Стокс - ученые, которые открыли и описали патологическое дыхание - один из симптомов близкого конца, знали в те дни, пожалуй, лишь медики. И оно действительно полностью прекратится 5-го марта.
- Несколько позже, вернувшись из хорошо известных в ту пору мест, один из ведущих советских генетиков в своей диссертации выразит благодарность этим двум людям, написав, что «без их открытия, его работа не была бы завершена». Что он имел в виду, в медико-биологических кругах пояснять не требовалось. -
С этого времени - 5-го марта 53-го года - страна практически разделится на две части. Одни будут в глубоком трауре. В те дни они не смогут себе представить, что же теперь с ними станет. Поток слез вольется в поток людей, бесконечно заполняющих улицы Москвы, чтобы проводить «Единственного, Незаменимого, Неповторимого и Непобедимого». - Он и здесь, будто продолжая решать судьбы соотечественников, заберет с собой напоследок еще несколько их сотен, раздавленных, размятых и растертых в этой, казалось не знавшей аналога, обезумевшей толпе. Конечно, вряд ли кто-то в ней знал, что один гениальный безумец, который потом за это поплатился, сойдя с ума в Сучанах, написал почти двадцать лет назад:

«Мы живем, под собою не чуя страны.
Наши речи за десять шагов не слышны.
А где хватит на пол разговорца,
Так припомнят кремлевского горца…

…Как подкову кует за указом указ -
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него, то - малина…»

- Видно, внушение, исходившее десятилетиями из Кремля, было сильнее дотоле виданного радиационного излучения, заражения, или эпидемии. -
Это в лихие и смутные 90-е, когда мы станем практически бандитской страной, многие будут дивиться, с какими почестями и помпой провожают в мир иной всем известных криминальных авторитетов, положивших в землю стольких людей - тех, кто хоть как-то стоял на пути их обогащения. Но даже всем им вместе взятым окажется очень далеко до того, что творилось на улицах Москвы 5-го марта 53-го года, когда шло прощание с Главным Бандитом страны, наверное, всех ее времен.
Какой композитор? Какой Прокофьев, который так неосмотрительно перестал дышать в тот же день. Кто о нем говорил? Разве что единицы - мизер на фоне тех, кто не мог прийти в себя от главного события последних дней. Да и сообщение о кончине композитора прозвучало на том фоне как-то вскользь. Будто композиторы такого масштаба уходят от нас в мир иной ежедневно. Вот уж угораздило . А ведь заслужил он иного прощания. Ну, что поделаешь.
Но были и другие. Их голоса в те дни никто не слышал, потому что часть из них еще не прервала своего труда на многочисленных «бесплатных стройках коммунизма» под «заботливой» охраной людей в военной форме с автоматами и овчарками. А те, которым уже «посчастливилось» внести такую лепту, еще не могли по известным причинам выразить в тот момент своих ощущений вслух. Очень уж не хотелось им вновь проходить то «чистилище». Прочно закрепились в памяти каждого из них, да и соседей, подъезжающие к их домам фургоны, или черные эмки, щелканье дверец, топот сапог, пронзительный звонок, или стук кулаками в дверь и холодок неизвестности, недоумение, у кого-то еще надежда на ошибку, на то, что разберутся и отпустят, чего, впрочем, почти не бывало. Вспомним того же гениального безумца:
«…Он играет услугами полулюдей..».
А от них чего же можно ждать . Они план выполняли -чем больше «выявят», тем лучше для карьеры и прочих личных благ. Хотя, до каких-то пор были и такие, кто искренне считал, что именно для государства делает благое. Пока сами не оказывались в числе «выявленных».
- Так что все эти люди из «других», которых тоже были миллионы, вели себя в те дни тихо. Поэтому даже, если бы Главный Архитектор ГУЛАГа мог что-то слышать, мало бы что о себе от них узнал. -

***
Одним из тех, кто не собирался лить слез, а напротив, ощутил надежду на что-то лучшее, был Федор Васильевич Машков - отец Толика, Женьки и Танечки. Во время Отечественной войны 41-го года он настолько блестяще проявил себя, как хирург, спасший в полевых условиях несчитанное количество бойцов, что в начале 44-го, уже при нашем общем наступлении был отозван в Москву и назначен Главным хирургом одной из Градских больниц. Кроме того, стал постоянным консультантом кремлевской клиники и, порой, в особо серьезных случаях оперировал сам. То, что с ним произошло, многие считали нетипичным, поскольку непонятны были причины, по которым власти решили «забыть» его дворянские корни. Больше того, ему дали квартиру в элитном доме, который с легкой руки Ю.Трифонова мы станем называть «домом на набережной».
- Но когда в 49-м Федор Васильевич откажется поставить свою подпись под одним из писем коллег, которым велели клеймить «в злостном вредительстве» других своих коллег, и больше того, станет говорить, что некоторых из этих «вредителей» хорошо знает и уверен в том, что здесь какая-то ошибка, то наглядно убедится, насколько был наивен. И относительно того, что разберутся, и относительно памяти органов о его дворянском происхождении. Именно последнее инкриминировали ему в качестве неоспоримой улики в нелояльности главному курсу страны - «очистке наших рядов от всякой нечисти». И хотя к этой «нечисти» его, слава Богу, не причислят и в состав тех, кто проходил по так называемому «делу врачей», дополнительно не включат, под знаменитую пятьдесят восьмую статью подведут легко. Осудят его, правда, по самому мягкому для «врага народа» приговору : дадут «всего» пять лет. Но более опытные люди, идущие по той же статье, еще там - в изоляторе объяснят ему, что эти пять лет дают для «затравки», а потом на зоне сделают так, что добавят еще, как минимум, столько же. Благо способов для этого было много, и тюремное начальство к осужденным по пятьдесят восьмой статье их легко применяло. -
Но Федору Васильевичу повезет. Ему ничего не добавят, и в начале пятьдесят пятого он вернется домой. А причиной тому станет именно то, что двумя годами раньше «главное дыхание страны» ушло в небытие.

***
Когда Серега в первый раз зашел к Женьке, то был удивлен тем, что семья из пяти человек живет в одной комнате коммунальной квартиры. Не меньше его поразило и обилие книг. Ему даже показалось, что их больше, чем в его просторной двухкомнатной квартире, хотя библиотека его родителей считалась достаточно серьезной. Но тут у Женьки стеллажи с книгами стояли вдоль всех стен, а рядом - вдоль этих стеллажей стояли еще множество пачек, аккуратно перевязанных веревочками, где, казалось, книг не меньше, чем на стеллажах. - Тогда еще Серега не знал о «доме на набережной», о том, что родители Женьки были книголюбами, что та - прежняя пятикомнатная квартира позволяла не быть стесненными в пространстве и что не только папа, но и мама Женьки была «не того происхождения», на которое удобно было опираться власти. - Когда в 49-м их выселили в эту комнату, пришлось жить именно так. Кроме того, еще и перегородить ее ширмой на мужскую и женскую половины. Но никто из них никогда не жаловался. Напротив, в этой комнате - так и хотелось Сереге сказать «в этом доме» - всегда было не только гостеприимно, но и весело. И еще - в той семье сразу чувствовалось взаимное уважение друг к другу, вне зависимости от возраста. Они были очень дружны. - Наверное, это и помогало им не только пережить случившееся, но и достойно жить, что отмечал каждый, кто их знал. От них веяло какой-то человеческой надежностью, и к ним тянуло. -
Но о последнем Серега по молодости лет особо не задумывался. Ему просто нравилось зайти к Женьке, «поковыряться» в книгах, где всегда можно было выбрать что-нибудь почитать, поговорить с его мамой, или Танечкой, которая обожала своего младшего братика до такой степени, что невозможно было этого не почувствовать . А о случившемся с ними Серега узнает позже: когда Женькиной семье дадут двухкомнатную квартиру в «хрущовке» - Танечка к тому времени выйдет замуж и будет жить отдельно. И узнает он о перипетиях этих людей не только то, о чем уже я рассказал, но и значительно больше. Это случится совершенно неожиданно ни для Машковых, ни для Сереги.

НОВАЯ ЛАБОРАНТКА

Когда он учился в 11-м классе, в кабинете химии появилась новая лаборантка. Она была очень хороша собой, но не только - красота этой девушки по имени Вика выглядела какой-то даже вызывающей. А еще более вызывающей была ее походка. Точнее, сама походка, наверное, была вполне нормальной - достаточно грациозной, и вполне гармонировала с яркой внешностью новой сотрудницы. И это не привлекало бы такого внимания - особенно мужской части учеников, которым надлежало обучаться в кабинете химии, если бы, не одно обстоятельство. Этим обстоятельством был какой-то шелест, который исходил не от платья девушки, а от чего-то другого из элементов ее одежды. Откуда-то оттуда, куда так тянуло воображение той самой мужской части школьников, которые один, или два раза в неделю попадали по расписанию в этот кабинет.
Должен заметить, что подобный шелест и примерно из такой же области одежды исходил и от самой учительницы химии Софьи Марковны. И это тоже отмечали побывавшие на ее занятиях ученики. Но такого внимания он не привлекал. Да и отмечен был, скорее всего, лишь тогда, когда в школе появилась Вика. Так, наверное, происходило потому, что по разумению школьников Софья Марковна была уже не молодой - где-то около тридцати пяти. А женщины этого возраста у подавляющего большинства юношей -за очень редким исключением, любопытства еще не вызывает. Поэтому Софью Марковну «оставили в покое», хотя какое-то время и стали прислушиваться - не исходит ли подобный шелест еще от кого-то из учительниц, или старшеклассниц. Но результат этих наблюдений оказался отрицательным. И хотя кто-то иногда говорил, что у кого-то что-то и когда-то подобное слышал, на фоне конечного анализа этих «исследований» такую информацию можно было легко отнести к проценту погрешности, что допустимо при любых изысканиях. В конечном итоге, не только Софья Марковна, но и остальная часть женской половины школы перестала в этом плане вызывать интерес. И осталась только Вика.
Я уже отмечал, насколько девушка была хороша собой. Но, может, будь она блондинкой, или шатенкой, обсуждаемая интрига не так сильно будоражила бы внутреннее состояние созревающей, или созревшей для этой темы мужской части состава школы. Но Вика была брюнеткой, причем, жгучей. С черными глазами. В ней было что-то роковое, что-то цыганское, магическое. И, вероятно, это обстоятельство особенно усиливало глубину интриги и возводило тайну ее шелеста в невообразимо высокую степень любопытства. Я уж не говорю о том, что с момента поступления ее на работу у подавляющего большинства старшеклассников резко возросла посещаемость урока химии. На него приходили даже те, кто по освобождению школьного врача мог в этот день идти домой. Но, наряду с такими изменениями, резко упала и успеваемость по этому предмету. Ну, какие там щелочи, кислоты, основания и соли, какие там валентности, окислы, анионы и катионы, когда такой шелест и у такой брюнетки. И главное - в происходящих вокруг этого учебного предмета изменениях никто ничего не мог понять. Особенно Софья Марковна, которая умела преподавать и ладить с учениками, и успеваемость по ее дисциплине всегда была высокой. Тут же даже в средних классах некоторые ребята - совсем еще подростки, по непонятным причинам «съехали» на двойки-тройки.
Надо сказать, что Вика вела себя очень скромно. Если кто за чем-либо обращался, оставалась вежливой и доброжелательной. Но был явный контраст между ее поведением, от которого веяло каким-то целомудрием, и внешностью, от которой исходило нечто противоположное. А уж, когда она шла по кабинету, коридору, или школьному двору, и каждый шаг сопровождался этим таинственным шелестом, то о каком учебном процессе могла идти речь.
Было немало желающих ее проводить, или куда-то пригласить, но она настолько изящно умела уйти от этих инициатив, что обиды ни у кого не возникало. Больше того, ее искусство в этом было так высоко, что повторно свои предложения уже никто и не делал.
Как-то после уроков Серега спускался из актового зала и, проходя мимо кабинета химии, который как раз был недалеко от лестницы, услышал какой-то разговор. Он, было, хотел идти дальше, но невольно обратил внимание, что дверь кабинета, то открывается, то закрывается. Причем, происходит это, как ему показалось, громче обычного. Поэтому заглянул туда. И, когда вошел, увидел Вику и Мишку Кирпичникова, по кличке, естественно, Кирпич. Он был ровесником Сереги и до девятого класса учился в этой школе. Но дальше его не оставили из-за «раннего повзросления». Лет в пятнадцать Кирпич не только резко вырос и раздался в плечах, но и, вероятно, почувствовал усиленную выработку гормонов, которые неадекватно ударили в голову. Он стал испытывать повышенный интерес к старшеклассницам и молодым учительницам, порой, не давя им прохода. Серега, правда, этого не наблюдал, поскольку в тот возрастной период на первом месте для него был спорт, и в школу он заходил не часто. Но о том, что именно по такой причине Кирпича там не оставили, слышал. Его могли выгнать и раньше, но высокопоставленные родители как-то сумели договориться с директором о завершении восьмилетки. Иногда он встречал Кирпича. В основном на улице Горького у кафе «Молодежное» среди фарцовщиков, где Мишка явно был своим. И поскольку среди этой публики было немало бывших спортсменов, то Серега многих знал. А от них слышал и о его «подвигах», нередко венчавшихся приводами в милицию. Но, в конечном итоге, Кирпичу все сходило с рук. Даже, говорят, какое-то изнасилование. Видимо, родители умели улаживать многие проблемы своего отпрыска.
И вот кабинет. Слегка пахнет вином. Понятно, что Кирпич чуть «взбодрен». Глаза блестят. Но это и понятно - рядом с такой девушкой у кого не заблестят. Тем более была одна.
Вика немного бледнее обычного, но ничего не говорит, а как-то, будто изучающее, смотрит на Серегу. Кирпич поздоровался и стал говорить о том, как похорошели школьные кадры за годы его отсутствия, и что молва об этом идет далеко за пределы школы. И тут - посереди этого монолога, Вика обращается к Сереге - не проводит ли он ее до остановки автобуса. Не поможет ли донести сумку, которая сегодня тяжелее обычного. И когда Кирпич вызвался сделать то же самое, Серега почувствовал, что даже если бы здесь стояли десять таких Кирпичей - не уступил бы. Почувствовал это, видимо, и Кирпич, потому что хоть и ухмыльнулся, предпочел как-то незаметно уйти, пока Серега помогал девушке привести в порядок кабинет.
В том, что Кирпич поступил именно так, ничего удивительного не было. Серега хоть и не был замечен в драках, но Кирпичу однажды «перепало». В том самом кафе «Молодежное», где тот не обратит внимания, чья девушка отказывается пойти с ним танцевать. И станет тащить ее за руку, пока Серега на минутку отлучится, чтобы заказать у оркестрантов для нее песню. А когда увидит эту картину, разговаривать не станет, а «угостит» старого знакомого, который, поднявшись, долго будет объясняться и извиняться, наверное, потому что не захочет продолжения, зная о былых Серегиных успехах на ринге, хотя и сам когда-то ходил в тот же зал.
И вот они с Викой идут на остановку 6-го автобуса. Серега обнаруживает, что ему с ней легко и приятно, и никакой шелест его не отвлекает. Он, конечно, его слышит, но фиксирует как-то вскользь. А девушка не прочь и поговорить. Ему особенно нравится, что она с юмором. Он и не подозревал в ней такой смешливости. Да и, оказывается, достаточно наблюдательна. Некоторые сценки из школьной жизни в ее изложении и комментариях очень остроумны. Все это никак не сочетается с ее слегка потупленным и отстраненным взглядом, который он наблюдал в кабинете химии.
Когда подошел 6-й автобус, и он предложил ей донести до дома ее действительно тяжелую сумку, Вика поблагодарила, но сказала, что ее встретят. - С этого дня Серега станет единственным учеником в школе, кто, хоть и редко, но будет удостоен улыбки загадочной красавицы. А перед выпускными экзаменами она подарит ему маленькую сувенирную подковку, каких в нашей стране в ту пору еще не было.

***
Летом, когда он собирался готовиться к вступительным экзаменам в институт, в Москве состоялся очередной Международный кинофестиваль. И в один из вечеров они вместе с Женькой, который где-то достал пропуск на два лица, поехали в кинотеатр «Ударник», где перед началом сдвоенного сеанса, установленного программой кинофестиваля, встретили Вику с подружкой. По окончании просмотра Женька поехал проводить эту подружку, а Серега пошел провожать Вику, которая жила в одном из домов, близ кинотеатра. По пути они проходили плавучий ресторан «Поплавок», который в ту пору был едва ли не единственным на Москве реке. Было довольно поздно, и очень хотелось пить. Магазины в это время уже закрыты, а в ближайшем автомате газированная вода, очевидно, закончилась - как ни стучал по нему Серега кулаком, ничего в стакан не поступало ни после того, как бросил туда три копейки для воды с сиропом, ни после копейки для воды без сиропа. К тому же автомат оказался «хитрым», поскольку монет тоже не вернул.
Все это происходило неподалеку от того ресторана, из которого в это время вышли на трап покурить несколько ребят в белых рубашках и бабочках. Серега решил попытать счастья и пошел к трапу в надежде, что ребята помогут и вынесут бутылочку воды из ресторана. И только он вынул деньги, собираясь им отдать и попросить об этом, как один из них его окликнул. Серега не сразу его узнал, но потом вспомнил. С эти парнем они когда-то занимались музыкой в районном Доме пионеров. Но Серега бросил, потому что в какой-то момент это стало по времени совпадать с тренировками, а парень - Яшка, который играл на саксофоне, остался. И вот теперь работал в этом «Поплавке» и был очень доволен во всех отношениях.
«Поплавок» закрывался в час ночи, а до этого оставалось еще часа два. И ребята, познакомившись, пригласили молодую пару быть их гостями. Организовали столик и даже в честь Вики, обыграв ее полное имя, чтобы связать его с какой-то победой нашей футбольной команды в товарищеском матче то ли с Аргентиной, то ли еще с кем-то из Южной Америки, спели латиноамериканскую песню, а потом еще и сыграли блюз Так что продолжение вечера оказалось замечательным. Они много танцевали, и время пролетело незаметно. Когда Серега проводил девушку и намеревался поймать такси, она сказала, что в этом месте такое сделать ночью практически невозможно. И хотя пешком дойти до дома можно было часа за полтора-два, его это не смущало. Он любил ночную Москву. Тогда - в начале 60-х, город еще имел свое лицо, и ночью был несказанно красив, особенно в центре, через который ему предстояло идти домой. Но Вика оказалась против.
На цыпочках, чтобы не разбудить соседей, пробрались они в ее комнату. И когда утром она провожала Серегу домой, уходил он не только в восхищении от этой бессонной ночи, но и с двумя открытиями. Одно из них состояло в том, что теперь он знал природу того шелеста, тайна которого весь учебный год не давала покоя сильной половине старшеклассников. Это таинственное шуршание определялось тем, что во французских чулках, которые привезла Вике из той страны ее приятельница, была некая особая окантовка, которую французы придумали для каких-то удобств. Каких именно - Серега ни с кем бы обсуждать не стал, а может и не разобрался, поскольку в тот момент это было уже далеко не главным. Но сейчас - утром, почему-то вспомнил об этом, и ему стало приятно, что знает. Особенно на фоне того, что остальные, кто весь год этим интересовался, так и остались в неведении. Единственно, чего он теперь не мог понять - каким образом у Софьи Марковны могли оказаться такие чулки. Ведь в отличие от Вики, которая уже в ту пору одевалась практически во все импортное, Софья Марковна носила традиционные для того времени строгие отечественные костюмы и такую же обувь. Может, Вика подарила. Но такой вопрос появился в голове только сейчас - по пути домой, а тогда, когда он так неожиданно узнавал эту «тайну года», было не до него.
Второй неожиданностью стала одна из фотографий ее семейного альбома, который он рассматривал, пока Вика готовила чай. На этой фотографии девочка с бантиком сидела на коленях у мальчика, который был заметно старше ее. Фотография для тех лет достаточно традиционная, но все дело в том, что он узнал не только девочку, яркие черты которой мало изменились с возрастом. Очень знакомым показалось ему и лицо мальчика. И, когда спросил Вику - кто это, то узнал, что бывший сосед - Толик Машков.
Оказалось, что и семья Вики жила в том самом доме на набережной. И ее папа тоже был врачом. Окулистом. И тоже пользовал обитателей Кремля. Их семьи дружили, а девочка была тайно влюблена в Толика. Когда я сказал, что Женька его брат, она вспомнила, что кроме Толика и Танечки был еще и малыш, которого, конечно, не могла теперь узнать. В те дни, когда семья Толика так неожиданно для нее уехала из этого дома, Женьке было около четырех, а ей семь. Тот момент она помнит, потому что был канун Нового года, который их семьи обычно встречали вместе. А тут они почему-то остались дома. И было как-то тихо. А папа с мамой сказали, что Толик, который в основном ее тогда и интересовал, переехал в другое место. И оно далеко отсюда. Ей тогда стало очень грустно и непонятно, почему Толик даже не зашел попрощаться. И еще потому, что она так любила заснуть в детской своих соседей, а утром под их елочкой вместе с Толиком, Танечкой, а потом и с этим маленьким Женькой, которого теперь не узнала, находить подарки от Деда Мороза. А после этого все дети шли в квартиру Вики, которая была этажом ниже, где Дед Мороз тоже оставлял для них подарки.
А следующий Новый год Вика встречала уже в той комнате коммунальной квартиры, откуда утром вышел Серега. И уже только с мамой, поскольку папа «уехал в командировку на несколько лет, а такую большую квартиру вдвоем занимать нехорошо, потому что есть семьи, где много детей, и им тесно в маленьких квартирах». В какую « командировку» она узнает скоро, потому что ее, как дочь «врага народа» не примут в октябрята. Папа вернется, когда девочка пойдет в шестой класс. Ему, как и его бывшему другу, Федору Васильевичу Машкову, тоже «повезет» - «всего» пять лет и по той же причине, связанной с дыханием Чейна и Стокса. Но вернется он больной, и через полгода они с мамой его похоронят. А еще через год она похоронит и маму. Девочку возьмет к себе мамина школьная подруга тетя Рита. Эта тетя Рита обратит внимание на способности девочки к химии, и ее интерес к этому предмету. И через год после окончания школы Вика поступит на вечернее отделение химико-технологического института им. Д.И.Менделеева Днем же сначала будет работать в лаборатории одного из заводов, а потом перейдет в школу, как только ее возглавит тетя Рита - Маргарита Владимировна, которая станет директором там, где учился Серега.

***
Когда обо всем этом Серега расскажет Толику, то поначалу очень удивится его сдержанной реакции на грани равнодушия. А потом узнает об истории этих двух семей еще больше. Федор Васильевич хоть и проживет на воле дольше, чем отец Вики, к тому времени тоже уйдет из жизни. И в какой-то момент Толик получит возможность прочитать его дело в одном из многочисленных архивов Лубянки. А оттуда узнает, что дело заведено по якобы добровольному заявлению друга будущего подсудимого - отца Вики, который «сигнализировал» о «не тех настроениях» Федора Васильевича по отношению к работе органов, в частности, в «деле врачей». - Сейчас о тех временах мы хорошо осведомлены. Знаем и не такое - и как добывались эти «добровольные» заявления, а потом и показания, и судьбы таких «добровольцев» и еще многое от чего волосы до сих пор легко принимают вертикальное положение. Но тогда для Толика сам поступок близкого их семье человека был шоком. Также как и для Сереги, когда Толик ему все это расскажет.
Единственным человеком, который в той ситуации проявит мудрость, будет мама Толика. Когда она узнает о судьбе Вики и о том, что та очень хочет повидаться, скажет, что девочка ни в чем не виновата и «сын за отца не отвечает». И попросит своих взрослых уже детей ничего не говорить ей о ее отце, поскольку Вика тоже «хлебнула» и не меньше их. - В отличие от Толика, Вика почему-то не пойдет смотреть дело своего отца. Но причину этого Серега не знал, а спрашивать девушку о сугубо личном не счел возможным. -
Когда она пришла к Машковым, мама Толика обняла ее на пороге, и у обеих потекли слезы. И хотя за четырнадцать очень несладких лет, что они не виделись, та - некогда маленькая девочка и эта - некогда молодая женщина сильно изменились, руки обеих моментально вспомнили друг друга, и Вика снова стала «родной» в их доме. И очень подружилась с Танечкой.

***
То лето оказалось жарким и не только по показаниям столбиков на градусниках. Вовсю разгорелись отношения между Викой и Серегой. Вступительные экзамены на вечернее отделение института, в который он решил поступать были в августе. До них оставался еще месяц. И они с Викой почти не расставались. Кинофестиваль продолжался. Она сумела достать ему абонемент в тот же кинотеатр «Ударник», куда и сама ходила. В ту пору мы еще не были избалованы зарубежными фильмами. Особенно западными. И нам казалось, что едва ли не в каждом из них есть нечто такое, чего лишены наши подцензурные фильмы, и это надо смотреть. А уж «откровенные» и подавно. - Даже, когда в начале семидесятых в наших кинотеатрах появится, достаточно невинный в этом плане польский фильм «Анатомия любви», он моментально станет событием для миллионов соотечественников, которые будут выстраиваться в огромные очереди, чтобы достать билеты. - Поэтому на том фестивале почти каждый зритель, получавший возможность попасть в кинотеатр, смотрел все подряд. Иной раз терпел, но смотрел в надежде на чудо. А, если его не случалось, ругал по окончании, но на следующий день вновь смотрел до конца. И чудеса тоже случались и не раз. А главным чудом того кинофестиваля стал фильм Федерико Феллини «Восемь с половиной», который, хоть и не без труда, связанного с идеологической платформой московских форумов искусства, все же получил главный приз. И Вике с Серегой повезло. Они сумели его посмотреть.
Викины соседи уже знали Серегу и даже симпатизировали ему. Наверное, потому что он был с ними вежлив и доброжелателен. И как-то сама собой отпала у них с Викой необходимость дожидаться поздней ночи и пробираться в ее комнату на цыпочках. И хотя девушка была тремя годами старше ни внешне, ни в их взаимоотношениях этого не чувствовалось. Серега тоже рано повзрослел, но в отличие от Вики, которой, как мы уже знаем, досталось в этой жизни, причиной его взрослости был спорт, где такое - явление обычное. А, кроме того, Вика уже была не первой его женщиной, хотя о таком, что он испытывал с ней, даже не подозревал.
Той первой их ночью после «Поплавка» он был поражен разницей между ее поведением днем на людях и там в ее комнате. Будто сбрасывала она с себя вместе с одеждой что-то, что придавало манерам ее дневного облика пуританские черты, граничащие с застенчивостью. Здесь она была абсолютно раскована, а ее любовные фантазии нередко становились для Сереги неожиданными, хотя ему, как и всякому молодому человеку, уже вкусившему этот «пожар любви», мгновением раньше казалось, что удивить его в этом сложно. Он и не показывал таких удивлений. Больше того, мгновенно реагировал на любой нюанс поведения девушки, и порой, делал вид, будто сам к этому и вел. - Много лет спустя он поймет, что они еще и очень подходили друг другу по каким-то природным качествам, и поэтому всякий раз для каждого из них так неожиданно наступал очередной рассвет. -
В таких ситуациях, какая случилась между ними, люди нередко многое рассказывают друг другу о себе. Наверное, потому что эти рассказы являются продолжением их взаимного доверия. И Серега узнал, что в десятом классе Вика влюбилась в молодого учителя географии, и он стал ее первым мужчиной. Ее любовь была настолько сильной, что, когда она случайно узнала о его параллельном романе с бывшей однокурсницей, впала в такую депрессию, что оказалась в больнице и не смогла в год окончания школы поступить в институт. Да и не хотела. В тот год она вообще ничего не хотела. Порой, когда «накатывало» - даже жить. Да и выпускные экзамены не завалила лишь потому, что учителя, зная о случившемся, особо не спрашивали, и ставили отметки основываясь на годовых.
Депрессия была такой сильной и затяжной, что если бы не тетя Рита, которая зимой взяла отпуск и повезла девочку на Домбай, неизвестно, чем бы все кончилось. Но снег, горы, солнце, лыжи и атмосфера на этом в ту пору знаменитом курорте, где у тети Риты оказалось много приятных знакомых, сделали свое дело. Девочка вернулась оттуда совсем иной, чем была месяц назад. Конечно, не все отболело. Но теперь это казалось уже чем-то далеким, а главное прошло то, что определялось, как «жить без него не могу, хотя и с ним - с таким - тоже».

НАЧАЛО ВЗРОСЛОЙ ЖИЗНИ

Когда Серега поступит в институт, видеться они станут реже. У обоих днем - работа, вечером - учеба. Но порой, когда удавалось освободиться пораньше, Серега заходил в школу и провожал Вику домой, откуда они уже разъезжались по институтам. Хотя в такие дни на лекциях почему-то хотелось спать.
Работал Серега на станции переливания крови, что недалеко от школы. Устроился туда случайно. На место одного из постоянных обитателей голубятни Савела. Его кличка определялась вполне тривиальным происхождением от фамилии Савельев. Но на этом тривиальность Савела и заканчивалась. Он, например, мог писать стихи сходу и порой, этим зарабатывал, делая свои импровизации на спор в незнакомой «аудитории», которая, правда, в последние лет пятнадцать находилась по ту сторону проволоки. Кроме того, Савел обладал редкостной физической силой, данной ему от природы. Так, не занимаясь специально каким-либо видом спорта, мог подтянуться на перекладине, держась за нее лишь одной рукой, что очень мало кому под силу даже из профессиональных гимнастов. Да и вообще Савел любил придумывать себе разного рода рискованные и неординарные занятия, особенно после некоторой дозы портвейна. В частности, сделать стойку на руках, хватом о перила голубятни, которая, как мы помним, находились на уровне второго этажа. И однажды, из-за какого-то неверного движения сорвался и упал с такой высоты на землю. В результате - трещина в позвонке, корсет и покой минимум на полгода. После чего даже при благополучном исходе речь могла идти лишь об очень умеренных физических нагрузках в течение довольно долгого периода.
Когда Серега навестил его в больнице, и он, узнал, что тому необходимо устроиться на работу, поскольку для учебы на вечернем отделении института требуется справка, или копия трудовой книжки, посоветовал подойти к Евграфычу, который и заведовал складом, где Савел трудился до травмы.
Суть работы состояла в том, что необходимо было укладывать в штабеля ящики с плазмой крови, которые поступали туда со станции. А потом грузить эти ящики на машины, приходившие за этой плазмой из всех больниц города.
Вообще-то для такой работы требовалось два грузчика, поскольку нередко случалось, что нужно было выполнять обе эти операции одновременно. Поэтому Евграфычу и было выделено две штатных единицы. Но когда пришел Савел, второго грузчика еще не было. А после того, как Евграфыч увидел, что тот управляется с любой, возникающей по ходу дела обстановкой, предложил ему полторы ставки и по обоюдному согласию не стал брать напарника.
Конечно, на первый взгляд Евграфыч рисковал. Заболей Савел, и работа могла бы застопориться. Но, во-первых, очевидно, глядя на него, трудно было ассоциировать этого человека со словом «заболеть». А, во-вторых, в лабораториях станции работали санитары, которым на недельку-другую можно было предложить подработку, и каждый из них с удовольствием на это бы пошел. Да и Евграфыч при необходимости мог «тряхнуть стариной».
Ну и, наконец, был тут и еще один нюанс. Дело в том, что вторую половину свободной ставки Евграфыч взял себе. И поскольку Савел, по его словам, не перенапрягался на работе, то этой нехитрой комбинацией были довольны оба. Как это было сделано официально, Савел не знал, потому что в ведомости расписывался лишь за сумму, положенную по одному окладу. Остальные деньги приносил Евграфыч и делил их пополам. Не исключено, что в успехе такой операции немаловажную роль играла его жена, которая работала на станции заведующей отделом кадров.
Итак, по совету Савела Серега идет к Евграфычу. И вовремя - пока никого не взяли. Это было удобно, поскольку близко от дома, и еще, если все сделаешь, Евграфыч отпускает. Так что можно позаниматься перед институтом а, когда Вика в школе, зайти за ней. И это было сказочно, потому что их отношения были в самом разгаре.
Конечно, его трудовая деятельность не была сопряжена с будущей профессией, которую он намеревался получить в Автодорожном институте по специальности «Строительство мостов и тоннелей», но на данном этапе его все устраивало. Первые два года, пока еще не начались спецпредметы, многие работали, где им было удобно. И лишь к третьему курсу старались найти место с перспективой уже остаться там по окончании института.
А пока он свободен от этих размышлений. Заработок позволяет ему баловать любимую девушку. И родителей не обижает. Хоть они ни в чем и не нуждается, часть денег обязательно приносит домой. Во-первых, это приятно, а, во-вторых, в ту пору так было принято, потому что без этого никто не считал тебя взрослым, а ему так этого хотелось. Тем более рядом с такой красавицей. Они ходят в театры, на концерты, на каток, любят сесть в электричку и сойти на какой-нибудь незнакомой станции, чтобы немножко заблудиться. Последнее им особенно нравится. Также как и взять лодку в Серебряном бору и заплыть в какое-нибудь безлюдное место, откуда вернуться лишь вечером, перед закрытием лодочной станции. Иной раз и запаздывали. Тогда Серега сам ставил лодку, предварительно высадив Вику рядом. Дело в том, что прошлым летом - после десятого класса, он работал там спасателем, и его все знали, поэтому такие вольности для него допускали. Тем более видели и понимали, почему это происходит. Да и Вика на всех производила впечатление.
Как-то он рассказал ей о голубятне, и она спросила - можно ли с ним туда пойти. Оказалось, что ее папа в молодости увлекался голубями, и она помнит, как он брал ее из дома на набережной в их старый двор в Сокольниках, где стояла голубятня, и где его все знали, а ее голубятники угощали конфетами. И помнит, как впервые увидела голубей, умеющих в воздухе кувыркаться, и как постоянно боялась, что кто-то из них упадет и разобьется. Серега немного опасался того впечатления, какое может произвести на девушку обстановка в «каморке», поэтому решил, минуя эту «малину», подняться с ней сразу наверх. Голубей он выпускал по очереди, рассказывая Вике почти о каждом из них. Вот эти два называются турманами, потому что они, едва взлетев, начинают кувыркаться. Но кувыркаются не только они. Есть еще разновидность - это бойные голуби. В отличие от турманов те идут на кувырок, лишь, когда набирают определенную высоту, как говорят голубятники - при выходе в «столб». Кроме того, при кувырке бьют крылом о крыло, поэтому и называются бойными. Эти их «аплодисменты» довольно громкие, и далеко слышны. И еще некоторые из них, кувыркаясь, идут вниз, а есть такие, которые выбивая «столб», идут наверх. Но высшим пилотажем считается другое - если голубь во время взлета может как бы остановиться в воздухе, свернуться в кольцо, или шар и стремительно ринуться вниз, и в последний момент уже у самой земли, когда, казалось бы, разобьется, вмиг распрямиться и плавно вновь набирать высоту. Были там еще и почтовые голуби, о которых Серега в детстве много читал, как о «связистах» во время войны, потому что они могли находить свой дом более чем за тысячу километров и доставлять туда весточку. Показал Вике и тех, которые отличались очень необычным и красивым воркованием. Эти назывались Трубачами - Барабанщиками. В общем, рассказал ей столько, сколько и сам от себя не ожидал. Даже удивился, что все это помнит. Вика была в восторге, наблюдая такой необычный «воздушный парад», и слушая «любовные прелюдии» с неожиданными переливами и нескончаемыми вариациями.
Через какое-то время наверх поднялся Пан. Серега познакомил их. Пан оказался невероятно галантен. Таким Серега его еще не видел. - Позже он узнает, что папа этого будущего « вора в законе» был известным в 30-е годы дипломатом Панковым, которого в 40-м арестуют, как «японского шпиона», по той же самой знаменитой статье его страны, как и отцов Вики и Толика. Вслед за ним возьмут и маму. И опять же по этой - очень удобной для органов статье, инкриминируя ей пособничество мужу. А мальчика четырех лет определят сначала в казенный детский садик, потом в детдом, откуда и пойдет он сначала по детским колониям, а потом и по лагерям, о чем мы уже знаем. Но, несмотря на такую биографию, очевидно, что-то передалось ему по наследству - вспомним, как не позволил он «замочить» Толика, посягнувшего на его авторитет. -
Но о родителях Пана Серега тогда не знал, а лишь дивился изысканности манер главаря голубятни, да и, пожалуй, всей округи. В какой-то момент Пан извинился и сказал, что должен уйти, и если гостья захочет послушать музыку и посмотреть на уже исчезающий из обихода патефон, все будут рады ее визиту. И дал Сереге ключ от «каморки». Серега знал, где этот ключ хранится, поскольку входил в круг тех, кто мог приходить туда в любое время. Но вести Вику даже в пустующий «малинник» не очень хотел. Его смущал постоянно царивший там беспорядок, да и гостьи, порой приходившие туда, существенно отличались от Вики. Однако, девушка так загорелась желанием сама завести патефон, что отказать ей в этом убедительных аргументов у него не нашлось. Тем более, отданный ему ключ свидетельствовал о том, что «каморка» пуста, и ее «аборигенов» там не предвидится до тех пор, пока в ней будут они с Викой. Когда вошли внутрь, Серега был предельно удивлен. И прежде всего чистотой. Ни одного окурка, или крошки на столе. Пол тщательно подметен, стол вытерт, а на нем еще неоткрытая бутылка портвейна. Причем, не дешевого, как обычно, а достаточно в ту пору элитного - «три семерки». И рядышком - два чисто вымытых граненых стакана. Кроме того, матрац был накрыт каким-то чистым покрывалом, которого вчера Серега не видел. Все это было очень трогательно и свидетельствовало об отношении к нему обитателей «каморки». Он, конечно, иной раз выручал кого-то из этих ребят, в основном деньгами. Но, во-первых, суммы были небольшими, во-вторых, ему всегда их возвращали. Хотя там, порой, случалось, что у кого-то и из своих могли отобрать безвозмездно, если тот не имел достаточного авторитета. А уж, чтобы так для кого-нибудь была подготовлена «каморка», Серега не помнил. Он, конечно, понимал, что такое гостеприимство изначально определялось отношением к нему Толика, но и сам пару раз имел возможность показать, что не мальчик для битья. К примеру, «угостил» как-то одного из только что освободившихся, который был «не в теме» и позволил себе некоторую расхлябанность в поведении - попытался заставить Серегу сбегать за бутылкой.
«Ложе любви» они использовать не стали, и лишь полюбовались на покрывало в цветочках, так оживлявших достаточно пуританский вид «каморки». А бутылочку, из уважения к такому гостеприимству, Серега открыл. У них были мятные конфеты, которые оказались, весьма кстати. Вика завела патефон и поставила пластинку. И первое, что зазвучало, была та самая - любимая многими песня той поры: «…Мишка, Мишка, где твоя улыбка,/Полная задора и огня…». Они даже потанцевали. Потом Вика вырвала из тетрадки листок и написала: «Ребята. Спасибо за гостеприимство». И положила под бутылку, в которой осталось почти половина вина. На листок высыпала конфеты. Серега вымыл стаканы, закрыл « каморку», положил ключ под коврик и они ушли. - Потом он поблагодарит Пана, а тот скажет, что девушку Серега выбрал «правильную». Что он имел в виду, Серега не уточнял, а что Вика понравилась, не удивился.

***
Летом Вика уехала в Дагомыс, где в одном из пансионатов работала врачом приятельница тети Риты. Они хотели поехать вместе, но слег в больницу с сердечным приступом Евграфыч, и склад полностью остался на Серегу, к которому обратился заведующий станцией с просьбой немножко отложить отпуск.
И хотя желание уехать с Викой было огромным, не смог он все бросить и остался, в надежде приехать на пару недель позже, поскольку Евграфыч уже шел на поправку. Вика, конечно, огорчилась, но поняла его. Однако, через несколько дней после ее отъезда у Евграфыча уже в больнице случится еще один приступ, и выйдет он оттуда лишь через месяц, после чего ему в течение месяца будет положен домашний режим. Сереге же дадут в помощники одного из санитаров станции, поскольку работы в то лето окажется очень много.
Довольно большие партии плазмы пойдут с этого лета во Вьетнам, который вел освободительную войну с Америкой, а чтобы ее хватало и для московских больниц, людей стали стимулировать сдавать кровь. Теперь не только платили и бесплатно кормили обедом в день сдачи, но и предоставляли за это оплачиваемые отгулы в течение трех дней, которые при желании можно было присоединить к отпуску. А после десятикратной сдачи крови человек становился почетным донором, и получал право на бесплатный проезд в городском транспорте. Так что работы на станции прибавилось всем. И если раньше Серега, нередко управлялся часам к двум-трем, то теперь - не раньше пяти. А потом частенько ехал поплавать в Серебряный бор.
Это лето, как и прошлое, тоже было жарким. Причем, настолько, что к вечеру даже в Москве-реке вода становилась теплой. И Серега, подолгу плавая, обычно думал о том, что и там - на море в Дагомысе, наверное, вода тоже такая же теплая, и что, когда вернется Вика, они обязательно поедут в Серебряный бор возьмут лодку, и как прежде, не будут замечать времени.
Как летели дни этого лета, он тоже не замечал, хотя Вики ему не хватало, и думал о ней постоянно, несмотря на напряженный график работы, к которому, впрочем, быстро привык.
А еще - вновь стал писать стихи. Это было у него с детства. Вдруг что-то «накатывало» и он записывал, удивляясь потом, что именно он это написал, и нередко недоумевал, почему написал о том, что уже было давно, или вообще непонятно о чем - чего и не было.
Такие периоды длились недолго. Значительно дольше ничего не «накатывало» и он ничего не писал. Стихи он никому не показывал, потому что считал их слабыми, а как сделать настоящими, чтобы было не стыдно показать, не знал. Но очень надеялся, что когда-нибудь, хоть одно получится достойным, и он сможет его кому-нибудь прочесть. Слава Богу, он понимал, что такое настоящее стихотворение, потому что вырос на хороших книгах. И это шло с детства. В доме любили поэзию и знали в ней толк. А дети, конечно же, многое впитывают от родителей, сами того не замечая.
И вот сейчас был именно тот период, когда «накатило». И, как и прежде, ему вначале казалось, что это замечательно, и наконец что-то получилось, а чуть позже, слегка поостыв, опять видел, насколько еще от этого далек. Но все равно, сам процесс его увлекал своей непонятностью, а также теплилась в нем надежда, что когда-нибудь что-нибудь сможет прочесть Вике. Во всяком случае, очень этого хотел.
Вика прислала ему открытку, потом позвонила, и они никак не могли наговориться. В частности, вспоминали, как перед самым ее отъездом они из Нескучного сада услышали духовой оркестр. Оказалось, что он играл на танцплощадке в парке имени Горького. Играл в основном довоенные танго и вальсы. И они пришли туда и танцевали, упиваясь друг другом и этими мелодиями, удивительно соответствовавшими их состоянию той поры. А потом, вдруг, услышали что-то очень знакомое и почему-то, оказавшееся для них неожиданным. Это был «…Мишка..», который так непривычно, но тоже замечательно звучал в исполнении духового оркестра. Они даже попросили повторить. Вика сказала, что была на экскурсии в Сочи, где в одном из городских садов тоже играл духовой оркестр, и она жалеет, что все это происходило без Сереги. Они решили, что, когда он приедет, обязательно найдут этот сад и будут там танцевать, благо, Сочи от Дагомыса в двадцати минутах езды. И конечно же закажут «…Мишку…». Надо сказать, что духовые оркестры в ту пору - ближе к середине 60-х, в городских садах можно было встретить уже редко. Их вытесняли струнные, где главенствовала гитара, что, очевидно, стало результатом невероятной популярности во всем мире кудесников из Ливерпуля, именовавших себя «БИТЛЗ».
Потом написала, что приехала тетя Рита с семьей своих ленинградских друзей, и они просили Вику остаться в пансионате на второй срок. Сделать это было несложно, благодаря той самой приятельнице, что работала там врачом. Вика писала, что, когда он приедет, будет замечательно. Она ждет его.
Но он не сумеет. Евграфычу разрешат выйти на работу только в сентябре, да и какой из него грузчик после такой болезни в его уже не молодом возрасте.

***
А Вика приедет в двадцатых числах августа, и как покажется Сереге, немножко озадаченной. Сначала он подумает, что обиделась на него за неприезд в Дагомыс. Но - нет. Она понимала, почему не мог, и даже не думала, что мог иначе. С какими-то расспросами к ней Серега не приставал Он не был любителем выяснять отношения, хотя, если быть точным, в его жизни еще и не было к тому поводов. О причине такой озадаченности Вика расскажет ему сама какое-то время спустя.
Семью, которая приехала с тетей Ритой в Дагомыс они обе знали давно. Маргарита Владимировна - с момента, когда ее подруга - будущая мама Вики вышла замуж, а Вика - с момента рождения. Дело в том, что глава этой семьи и Викин папа были знакомы со студенческих времен и затем какое-то время работали в одной клинике. Потом судьба их разлучила. Та семья осталась в Ленинграде, а Викина, как мы уже знаем, попала в Москву.
Глава той семьи избежит участи своего товарища, и нынче будет занимать какой-то крупный пост в городском отделе здравоохранения. Его сын Володя - ровесник Толика, пойдет по стопам отца и станет хирургом. И вот теперь у этого Володи появился шанс уехать на пять лет в Кению, чтобы помочь очередной дружественной стране в развитии медицины. Студентов из той страны у нас в ту пору было много, но, становясь специалистами и возвращаясь домой, они сталкивались с организационными трудностями, и часто не знали, что делать. И поэтому в какой-то момент их правительство обратилось к нашему, с просьбой о командировках наших специалистов, чтобы те помогли справиться с подобными трудностями. И вот одна из таких командировок предстояла Володиному шефу, который должен был организовать крупную клинику в столице Кении. И на первых порах - до истечения срока командировки, ее возглавить. Шеф же очень хотел в качестве помощника взять туда своего любимого ученика Володю. И тот горел желанием поехать, что вполне понятно. В ту пору любые зарубежные командировки рассматривали, как подарок судьбы, потому что они решали практически все проблемы, в том числе и материальные. И хотя у Володи таковых не наблюдалось, от подарков судьбы кто же откажется.
Единственное, что препятствовало использовать такую возможность - это ответ на графу анкеты о семейном положении. В ту пору в такие командировки предпочитали брать людей семейных. Конечно, он легко мог найти вариант, потому что выйти замуж за молодого, многообещающего хирурга мечтали многие. К тому же он был приятной наружности , но даже, если бы и не был, вряд ли претенденток сильно бы убавилось. Но ему самому, видимо, пока не встретилась та, для которой хотелось бы петь: «…Лишь бы день начинался и кончался тобой…». А вот, когда увидел Вику, которую очень смутно помнил совсем еще маленькой, захотелось сразу.
И через несколько дней после их знакомства уже взрослыми он сделает ей предложение. Володя, конечно, нравился Вике, но не до такой степени, чтобы оставлять Серегу, по которому она все больше скучала. Однако, и тетя Рита, и Володина мама настолько хотели видеть их вместе и делали все от них зависящее, чтобы убедить ее в этом, что в какой-то момент девушка заколебалась. Ведь, в конце концов, разница с Серегой в три года, и неизвестно, что будет, когда они станут чуть старше. Не предпочтет ли он ей кого-нибудь помоложе. А тут все идет в руки. Абсолютно все. Без этой коммуналки, из которой еще неизвестно, когда удастся выбраться. Без этой необходимости днем зарабатывать на жизнь, а вечером учиться, чтобы потом на эту же жизнь зарабатывать более достойно. И хотя ей с Серегой было настолько хорошо, что все эти трудности и неудобства в тот период отступали на второй план, все же мысль о заманчивом будущем с Володей и неизвестно каким - с Серегой заронить в Вике им удалось. Действительно, кто знает, сделает ли ей когда-нибудь Серега предложение. Ведь сколько воды утечет, пока он хотя бы окончит три курса, а раньше - несерьезно, да и быт может заесть, и разлучить, если они будут вместе уже сейчас. Такие случаи сплошь и рядом.
Все эти аргументы тетя Рита и Володина мама понемногу, незаметно, но методично доводили до девушки, и в конечном итоге, добились желаемого. После довольно мучительных раздумий и колебаний Вика согласилась.
Но вот как сказать об этом Сереге - не знала. Боялась, что не сможет. Но, когда тетя Рита вызвалась помочь, отказалась.Это было бы совсем плохо. Не заслуживает Серега такого. Она должна сама. И видеть его глаза. И может быть, втайне даже от себя надеялась, что что-то при этом все же может измениться, и они останутся с Серегой. Но что - не знала. А может, надеялась, что Серега что-нибудь придумает. Бывают же на свете чудеса. Может все же она чего-то не учитывает. Она только сейчас подумала, как много их связывает. Во всех отношениях. И почему она так рано родилась, или он так поздно. Переиграть бы здесь что-нибудь - поменять, к примеру, эту разницу на противоположную. И почему именно сейчас возник Володя. И почему не увидела она в нем ничего неприятного, чтобы зацепиться за это и отказать ему. Хотя бы для себя зацепиться, чтобы просто отказать - ничего никому не объясняя. Но, будто нарочно, все против нее. И в то же время столько - за.
Эти мысли превращали ее настроение в качели и в конечном итоге путались, не приводя к тому, чтобы убедить себя окончательно, что решение принимает правильное.
Рассказала она ему обо всем под утро, положив голову на его плечо и глядя в потолок. Серега обратил внимание, что время от времени хлюпала носом и, очевидно, вытирала слезы.
Сам он слушал этот рассказ будто со стороны. Будто о ком-то другом - не о них. Может быть, бессонная и выхолостившая, как всегда их силы ночь, смягчила, или сильно притупила его эмоции. Он даже удивился, как спокойно слушает. Даже успокаивал потом Вику, вытирал ей слезы, говорил, что все правильно она решила, что ни у кого из них друг перед другом никакой вины нет, что жизнь подарила им «золотые дни » и они всегда будут их помнить. И что через какое-то время они обязательно увидятся, и может быть, будут дружить семьями. Но эти слова шли по какой-то инерции, и как в дурном фильме. И воспринимал он их, как чужие, какие-то абсурдные, будто идущие откуда-то не от него. А самому в этот момент хотелось закричать, чтобы не уходила, чтобы повременила, что все будет хорошо, и он что-нибудь придумает. Что - он пока не знал, а ее аргументы, как нарочно, были убедительны. И хотя обеспечить девушку он уже мог - его полторы ставки позволяли это сделать, но, несмотря на то, что у него была двухкомнатная квартира, в ней уже жили пятеро - кроме родителей, еще бабушка с дедушкой. А жить у Вики в коммуналке - тоже не вариант: во-первых, ему очень хотелось считать себя мужчиной и привести девушку к себе, а, во-вторых, именно из коммуналки так хотела вырваться Вика.
Можно было, наверное, подумать и о том, чтобы Серегину двухкомнатную и Викину комнату обменять на какие-то две квартиры. Но, очевидно, в силу своего возраста Серега еще не дозрел для таких размышлений. Скорее всего, он и о собственной семье пока не думал, а если и думал, то виделась она ему в каком-то отдалении. Но о том, что с Викой, в ту пору сомнений у него не было.
И еще - это он поймет много позже - что-то царапнуло в той истории. Что-то, кроме боли, с которой он тщательно боролся. Чтобы, не дай Бог, не показать, поскольку был еще в том «горячем» возрасте, когда стесняешься показать, что больно. Когда уж очень хочется выглядеть мужественно, даже, если ситуация требует обратного.
Царапнуло, наверное, то, что она не позвонила, или не написала о том, что там происходит, а приняла решение сама - без него. Может, в какой-то степени и от этого говорил ей те глупости, успокаивая ее, а на самом деле пытался собраться с мыслями. Ведь такого опыта у него еще не было.
Хотя, почему она должна с ним советоваться, а тем более отказываться от, может быть, подарка судьбы. - Так, что путаница терзала и его мысли, но он этого тоже не показывал.
Много всякого еще говорил, и она соглашалась и поддерживала, а когда он каким-то образом умудрился пошутить, даже рассмеялась. А слезы текли и текли, будто сами по себе. Она их уже и не замечала.
Потом они пили чай, а когда уходил, соседи приветливо улыбались. Он даже помог кому-то из них заменить перегоревшую лампочку. Три ее соседки были людьми пожилыми и, судя по всему, одинокими, поскольку, порой, обращались к полюбившемуся им «Сереженьке» с разными просьбами - то утюг починить, то приемник посмотреть, то будильник…
Вот и теперь одна из них сказала, что приятельница на днях отдает ей патефон, но тот, по ее словам, иной раз неизвестно отчего «заедает», и просила «Сереженьку», если нетрудно, заглянуть к ней в следующий раз. Конечно, он обещал. Но каким он будет - этот «следующий раз» и будет ли вообще - знать уже не мог. Хотя, почему-то подумал - есть ли у нее пластинка c «…Мишкой...».

Когда шестой автобус, которым в то утро Серега возвращался домой, остановился у Ваганьковского кладбища, он, вдруг, вышел. Почувствовал, что захотелось побыть одному.
Он любил иной раз здесь походить, «навестить» ребят, знакомых ему в основном по спорту, которых судьба поселила в этом месте уже навечно. Многие из них ушли совсем молодыми, не выдержав послеспортивной жизни, поскольку были к ней абсолютно не готовы. Почти каждый из них в такие периоды напоминал рыбу, выброшенную на берег, и глушил ощущение своей, внезапно свалившейся на него ненужности, до тех пор, пока не отказывала печень, или еще что-нибудь. Причины были разные. У кого-то обида за то, что рано «отцепили» от команды, кого-то бросила жена, выходившая замуж за того, кто прежде баловал ее импортными тряпками, которые по нескольку раз в году привозил из-за границы, и частыми походами в ресторан, а теперь не в силах это сделать:
- А вот знакомый зубной техник может, и давно уже глаз с нее не сводит. Ну и что ж, что в отцы ей годится. Не в этом счастье. Да и, если этого счастья захочет, вариант всегда можно найти. Важно, что не нужно снова привыкать к жизни на уже забытые сто двадцать, которые предлагают начинающему тренеру. Здесь уже никто не смотрит на твои спортивные регалии. Здесь ты опять, как в детстве - новичок. А каково это ощущать, когда тебе под тридцать, да еще вкусив славы и денег. Немало и других историй знал Серега, но почти все они заканчивались одинаково - душевная апатия - стакан - свежие цветы на холмик.
Но ни о чем таком он сейчас не думал, а просто ходил там, где как-то спокойно, не надо ничего решать, и главное - никто из знакомых тебя не видит, что ему сейчас и хотелось, чтобы успокоиться, привести мысли в порядок и попытаться привыкнуть к тому, что случилось. Немножко, вроде, удалось.
Он вышел на центральную аллею и пошел к выходу. Но не успел пройти и сотни метров, как увидел Шницеля, который шел ему навстречу и улыбался. В руке у него вместо привычной с детства клюшки был главный в его нынешней профессии инструмент - лопата.
- А где же двое с носилками? - пошутил Серега. Почему-то всегда веселый и доброжелательный Шницель снял с него оторопь этого утра.
- Щас вызовем, если надо - поддержал такое оптимистическое начало разговора давний друг, не переставая улыбаться. И продолжил:
- Ты чо, местечко присмотреть решил?
- Думаешь реально? У вас ведь тут только по блату.
- Так, если скажешь - сделаем. Резервы есть. Такие люди здесь нужны. И оформим все в лучшем виде и в хорошем месте. В сухом - продолжал импровизировать Шницель.
- Но, может, сначала закусим? А то я сегодня еще не завтракал.
- А как же твой трудовой день, если закусим - поинтересовался Серега, хорошо зная, к чему тот клонит.
Со Шницелем он «закусывал» не раз, в основном в Серебряном бору - на пляже в Татарово после футбольных матчей, которые обычно проводились «на интерес». В качестве «интереса» было либо пиво, либо коньяк. Последний фигурировал обычно, когда играли против представителей «солнечного Кавказа». С ними было особенно интересно. Горячие джигиты нередко предлагали сыграть на ящик: армяне - армянского, грузины - грузинского, осетины - осетинского.... Шницель, как негласный капитан команды, был в этом вопросе демократичен, поскольку, во-первых, уважал практически все, что льется и имеет градус, а особенно высокий и, во-вторых, как человек советский, воспитанный в духе интернационализма, не мог не уважать национального самосознания любого представителя своей страны. Да и не только своей. Если бы, к примеру, противоборствующей стороной были посланцы дружественной Кубы и предложили бы сразиться на ящик, а точнее, коробку их кубинского рома, согласился бы, не раздумывая. Однако, как человек православный, конечно, предпочитал водочку. Но о таком предпочтении, как мы уже понимаем, из-за деликатности в этом вопросе и правильном воспитании, знали немногие - только самые близкие.
И вот, если вкратце о результатах тех пляжных матчей, то следует заметить, что до их начала противники команды Шницеля горячились напрасно. Им «на новенького» не было известно, что ее состав был укомплектован бывшими и действующими футболистами. Или хоккеистами, что по тем временам было практически одно и то же, потому что подавляющее большинство хоккеистов летом играли в футбол. И наоборот. Поэтому поездки разгоряченных игрой гостей столицы на круг Серебряного бора носили регулярный характер и дирекция летнего ресторана, который располагался на этом кругу, была чрезвычайно благодарна Шницелю за ощутимое перевыполнение плана в такие дни.
Его там настолько уважали, что, если он заходил, и столики были заняты, ему ставили персональный, и обслуживали вне очереди. В дни же таких матчей гулял весь пляж, потому что знакомых там у этого обаятельного и компанейского человека набирался не один десяток. На том Серега с ним и познакомился. Во время одной из игр между своими, Шницель приметил крепкого паренька, который, как тогда говорили, «был на ходу», то есть умел играть, как надо. И позвал его в свою, как он это называл, «балду», куда и входили бывшие, или действующие профи, которые в то время назывались любителями, поскольку о наличии профессионального спорта в Советском Союзе почему-то умалчивалось.
Следует заметить, что и Серега к тому времени уже несколько лет, как сменил боксерские перчатки на клюшку с шайбой зимой и кожаный мяч летом, где (и там, и там) добился не меньших результатов, чем на ринге. - В этой «балде» он сразу пришелся ко двору, хотя и «призовыми» особо не злоупотреблял. Видимо, генетически не было у него к этому склонности, иначе вряд ли бы сейчас учился в институте, испытал бы умопомрачительный роман с Викой, да и многие другие прелести жизни.
Бог миловал. А вот Шницеля - нет. Некогда одаренный хоккеист Толик Городов был старше Сереги лет на десять. В восемнадцать попал в резервный состав ЦСКА, где его приметил знаменитый тренер Анатолий Владимирович Тарасов, благодаря чему Шницелю и определили действующую службу в армии проходить в Калинине (ныне Тверь), в качестве игрока команды СКА, где Тарасов и обкатывал молодежь, закаляя ее для будущих взрослых баталий. И все было бы замечательно, если бы не раннее «повзросление» Шницеля, которое состояло в его безотказности за столом с уже бывалыми «бойцами этого фронта».
И в результате ссылка в Куйбышев (ныне Самара), где тоже СКА, но уже не резервный клуб ЦСКА, а тот в котором в основном доигрывают те, кто по возрасту заканчивают с хоккеем И, хотя Шницель, порой, играл здорово - одно время даже стал лучшим бомбардиром среди игроков команд класса Б (ныне первая лига), неравнодушие к тому, что непременно ассоциируется с последующей закуской, не позволили получить приглашение в более классную команду.
А потом и вовсе его отчислили из СКА в возрасте двадцати восьми лет. Но, как говорится, «мастерство не пропьешь» и на пляже Шницель блистал, даже с таким режимом, хотя Сереге иной раз и приходилось подстраховывать те зоны, куда уже Шницель не успевал. А такое аппетитное прозвище приклеилось к нему потому, что его нос напоминал это кулинарное изделие. Когда же Шницель выпивал, «изделие» приобретало красноватый оттенок, и можно было подумать, что его заказали «с кровинкой»
Но вернемся к дружеской встрече на Ваганьковском кладбище и предложению старшего товарища «закусить» с утра. Дело в том, что к тому времени Шницель уже мог кое-что себе позволить на рабочем месте, если это не шло вразрез с текущим графиком работы «предприятия», поскольку довольно быстро стал продвигаться по служебной лестнице, и теперь ходил уже «в начальствах». В его подчинении было три помощника, и в полном веденьи «техника»: четыре лома, четыре лопаты, четыре черпака и четыре ведра, а также, сезонные комплекты спецодежды и обуви.
Такой стремительный «взлет в карьере» объяснялся, как минимум, двумя обстоятельствами. Несмотря на любовь «закусить», он знал меру, то есть, где, когда и сколько, что подвластно далеко не каждому, даже среди людей более «престижных» профессий. А, кроме того, имел среди тогдашнего рабочего контингента кладбища, самое высокое образование, поскольку окончил восемь классов. И, несмотря на то, что по его словам, из школьной программы в голове задержалась лишь арифметика, да и то, всего два ее действия: сложение и «разложение», природное остроумие, обаяние и явно из каких-то дальних кровей до него донесенная манера интеллигентно держаться, делали свое дело.
Его всегда просили в наиболее ответственные моменты, когда, например, провожали в последний путь кого-то из известных деятелей науки, искусства, литературы и спорта, не говоря уж о партийном, или номенклатурном чиновнике, возглавить последний акт захоронения. И он всегда это делал тонко, деликатно и умно. Наверное, в известной мере поэтому, родственники усопших именно ему постоянно предлагали какие-то деньги, которых он никогда не то, что не просил, но и не намекал на это, что, согласитесь, в подобных местах можно встретить не чаще, чем увидеть падающую звезду. Шницель всегда благодарил, но сначала отказывался. Однако, родственники практически во всех случаях, продолжали настаивать, тогда он деликатно брал со словами, что помянет сегодня, а также, на девятый и сороковой дни. И, поскольку, процесс поминания в его «рабочем графике» носил перманентный характер, то, конечно же, ни разу никого не обманул.
Кроме того, он нашел себе надежного помощника, которому доверял. Это был Рычаг, или Володька Рычагов, который тоже поиграл в командах мастеров и даже на более высоком, чем Шницель, уровне. А потом трудился грузчиком в мебельном магазине в Коломенском. И неплохо зарабатывал - поскольку некоторая импортная мебель, поступавшая туда постоянно, требовала еще и сборки, но у многих покупателей руки для этой процедуры «росли не из того места». А у Рычага - «из того», и он всегда помогал в эту «трудную минуту», поэтому в официальных премиях не нуждался. Однако, Шницель, проанализировав доход друга, быстро сумел убедить того, что в его «ведомстве» такие «премиальные» значительно серьезнее, так как носят регулярный характер, и спадов в этом вопросе не предвидится. И, кроме того, работа на свежем воздухе, гораздо лучше для здоровья и привычнее для бывших хоккеистов, чем атмосфера подвальной пыли магазинного склада. В общем, уговаривать Рычага долго не пришлось и товарищи воссоединились.
Вот такой информацией стал обладать Серега, пока Шницель в своем «рабочем кабинете» раскладывал огурчики, капустку, лучок и нарезал черный хлебушек. В какой-то момент зашел Рычаг, который тоже обрадовался Сереге, поскольку хорошо его знал все по той же «балде» Серебряного бора. Шницель вытащил из тумбочки не традиционную в обыденных случаях «Московскую особую» за два восемьдесят семь, а «Столичную» за три двенадцать, что в его кругах происходило при особом отношении к гостю. Серега это отметил и оценил.
Поскольку в этот день бригаде Шницеля работа предстояла часа через три, приятели не торопясь разливали «по чуть-чуть» и не чокаясь вспоминали тех, кто тоже был здесь -совсем рядом, но уже недоступен. Последним не так давно ушел Рыбка - Валерка Рыбнииов. Продал все свои золотые медали, потом мебель. А потом его нашли спящим, сидя за столом, на единственном в квартире стуле. И сон этот был уже вечным. Нашли, также, тетрадочку, в которой Рыбка писал стихи, о чем никто не знал -

Когда черемуха в цвету,
Она становится невестой.
А я тихонечко уйду -
Мне рядом с ней уже не место.

Я так всегда ее любил.
Она мне тем же отвечала.
Ну а теперь, когда нет сил,
Нет смысла начинать сначала.

Она и без меня в цвету.
И вновь становится невестой.
Я лишь тихонечко уйду,
Поскольку знаю свое место.

В спорте он был ярок и неистов. Вне его - скромен и, порой, даже застенчив. Он ни на кого не обижался, и казалось, очень боялся кого-нибудь хоть чем-нибудь потревожить. Поэтому никогда ни у кого и ни о чем не просил.
Он и ушел так - никого не потревожив, хотя руководители Госкомспорта могли и сами потревожиться - ведь столько сделал Валерка своими победами и для их личного процветания.
К Рыбке они потом сходили. Положили цветы. Посидели «не чокаясь» возле еще не осевшего холмика. И разошлись. Ребята трудиться, а Серега домой.
До дому было минут десять пешком, и пока шел, вдруг, подумал - насколько все относительно. То, что еще сегодня утором ему казалось таким больным и острым, сейчас виделось в каком-то отдалении.
Будто годы прошли с той поры. И те его переживания на фоне того, что случилось с тем же Рыбкой, казались теперь какими-то мелкими и даже неприличными. Хотя непонятная заноза в душе все же шевелилась.
По пути он зашел на голубятню, передал Пану привет от Шницеля и Рычага и поставил пластинку, где сразу нашел: «…Мишку...». Он уже настолько знал, в каком это месте, что почти безошибочно в него попадал.
Потом пошел домой. Захотелось спать.

Через два дня он провожал Вику в Ленинград. До самого отхода поезда шутил, пытаясь вообразить Вику в национальных кенийских одеждах и фантазируя на эту тему. Она поддерживала его фантазии и была благодарна за такую тональность разговора, которая позволяла им не рвать друг другу души.
Когда поезд отходил, оба улыбались, и Серега шел и шел по платформе до самого ее конца, хотя вагон, в котором была Вика, уже давно перестал быть виден, слившись в одну линию с остальными. А когда скрылся и последний вагон, Серега, вдруг, почувствовал, что ноги почти отказываются идти.
Он сел на вокзальную скамеечку, очень удивленный происходящему. Это напомнило ему эффект, с которым когда-то подействовал на него французский коньяк «Наполеон». Он пробовал его лишь однажды, когда из Парижа приехал папин коллега и привез этот знаменитый напиток. Но сходство было, все же, частичным, потому что тот коньяк обессилил только ноги, а в голове и на душе после него стало легко и приятно. А сейчас везде было одинаково - будто вынули из него что-то и взамен ничего не оставили. Единственное, что было приятно - сумел он, по его мнению, достойно проводить Вику, поскольку чувствовал, что ее состояние было не менее хрупким, чем его. Хотя, это «приятно» мало чем ему тогда помогало.
И еще подумает Серега - насколько непонятными бывают иной раз повороты в жизни. Ведь не согласись он тогда помочь на работе и поезжай с Викой на море, вряд ли сейчас провожал бы ее в Ленинград. А так - чистая совесть, что не подвел людей - выручил и даже получил за это серьезную премию и благодарность в приказе, да и на словах, что, пожалуй, важнее, но Вику-то потерял. И зачем ему теперь эта премия. Вот с Викой бы сейчас они нашли ей достойное применение. А так… Даже и не знал, куда сейчас пойти. На голубятню пока не хотелось - не так давно они там были еще вместе, и слишком все свежо. Может, к Шницелю. Пожалуй, да. Вот обрадуется. Да и ему, наверное, там сейчас полегче станет.

***
Много позже, когда он будет читать сборник стихов Ильи Эренбурга, сразу обратит внимание на одно из них -

Я смутно жил и неуверенно,
И говорил я о другом,
Но помню я большое дерево,
Чернильное на голубом,

И помню милую мне женщину,
Не знаю, мало ль было сил,
Но суеверно и застенчиво
Я руку взял и отпустил.

И все давным-давно потеряно,
И даже нет следа обид,
И только где-то то же дерево
Еще по-прежнему стоит. -

Он подумает, что за очень малым исключением, оно будто написано о нем. И хотя с той поры много утечет воды, неожиданно для себя отметит, что не только «нет следа обид», но и «то же дерево» для него не пустой звук.
А тогда, хоть и не сразу после ее отъезда, он снова часто будет заходить на голубятню, выпускать голубей, любоваться их пируэтами, а потом, когда последний из них вернется, заходить в «каморку», ставить пластинку с почему-то никогда не надоедавшей песней « … Мишка, Мишка, где твоя улыбка…»

***
Под Новый год раздался телефонный звонок, и женский голос попросил Сергея. Женщина представилась и сказала, что привезла для него передачу из Кении. Там была очень красивая открытка с объемным изображением Санта Клауса и надписью на картинке « Merry Christmas» и сувенирная глиняная подковка. А летом приехала Вика, заниматься каким-то сложным обменом своей комнаты. С тем, чтобы в Ленинграде была бы у них не одно, а двухкомнатная квартира. Вика позвонила сразу, и они увиделись. Она рассказала, что тоже работает в том же госпитале - делает в лаборатории биохимические анализы. Перевелась на заочный, и по линии МИДа есть договоренность с институтом, что приезжать на сессию может не каждые полгода, а раз в год и сразу сдавать за курс. Конечно, тяжело и, конечно, скучает. Но Володя - человек очень хороший и любит ее. И, вдруг -
- Прости меня, Серега.
А Сереге и прощать нечего. Видно, время лечит. Она попросила повести ее в тот «Поплавок». И те же Яшка с ребятами из оркестра организовали им столик. И было очень весело. И он вновь любовался своей спутницей. И все ей любовались, хотя она, как обычно, держалась на людях скромно.
А каким сумасшедшим был их твист. Будто оба чувствовали, что для них он последний. Потом они опять на цыпочках пробирались в ее уже почти пустую комнату.
И утром он даже забыл, что есть Нина, которая полгода назад делала ему уколы и снимала швы в Боткинской больнице, куда его привезли с аппендицитом. Не потому, что был «ходок». Он им не был, и Нина с момента отъезда Вики и по тот вечер была для него единственной. Но, наверное, что-то осталось между ними, что опять толкнуло их в эту комнату. Хотя, то утро станет для них уже действительно прощальным.

***
Сегодня - почти полвека спустя, из тех, о ком идет речь в этом рассказе в живых лишь Серега, Вика и Володя.
Серега стал известным конструктором и заведует одной из кафедр в том институте, который окончил. Лихие и смутные девяностые он пережил, подрабатывая по своей первой «профессии» - грузчиком на станции «Москва - товарная - Курская». И, хотя, в его возрасте это было непросто, помогло, видимо, спортивное прошлое.
На этой же кафедре еще дипломником он встретит Марину. Она как-то незаметно войдет в его жизнь до такой степени, что ему, порой, будет казаться, будто они знакомы с детства.
А потом подарит и двух сыновей. Один станет юристом, и в свою очередь подарит им с Мариной двух внучек. Второй - делает карьеру в профессиональном боксе. Уже провел восемь боев и в семи победил досрочно.
С Викой и Володей Серега пару раз виделся в Ленинграде, когда приезжал туда на симпозиумы по проблемам легких, средних и тяжелых конструкций.
И у Вики двое детей - мальчик и девочка, но уже четыре внука. И сейчас вся семья живет во Франции - той самой, откуда когда-то Вика получила тот, переполошивший едва ли не половину Серегиной школы, подарок.

Григорий Блехман “...Мишка, Мишка, где твоя улыбка...” повесть "наша улица" ежемесячный литературный журнал основатель и главный редактор юрий кувалдин москва
Блехман Григорий Исаакович, член Союза писателей России. Родился в 1945-м году на Кубани в казачьей станице Бесскорбная, где жил в течение 10-ти лет. В 1955-м году отца перевели на работу в Москву, и с ним переехала вся семья. С тех пор здесь и живёт. По профессии физиолог и биохимик. Доктор биологических наук. Сейчас основное занятие – литературная работа. Стихи пишет с детства, а художественную прозу, эссе и публицистику – с довольно зрелого возраста. Повести, рассказы, очерки о поэзии и поэтах, публицистика, а также, стихи опубликованы в газетах «Российский писатель» (Москва), «Слово» (Москва), журналах «Наша улица» (Москва), «Литературная учёба» (Москва), «Ковчег – Крым», «Золотой ковчег» (Крым), «Чёрное море» (Крым), «Зарубежные задворки» (Германия, Дюссельдорф) и на сайтах «Российский писатель», «Наша улица», «Зарубежные задворки». На сегодняшний день (2013г) – 42 публикации, включая 3 сборника. В первый сборник «Тропинки памяти» (М. Изд. «Российский писатель», 2010. – 416с) вошли цикл стихов разных лет и биографическая проза. Во второй сборник «Времена не выбирают» (М., Изд. «Российский писатель», – 2011. – 312с) тоже вошли стихи и проза. В третьем сборнике «Начать всё с чистого листа» (М., Изд. «Российский писатель – 2012 – 120с) – только стихи. Подготовлен к печати в издательстве «Российский писатель» четвёртый сборник «Когда строку диктует чувство», куда вошли очерки о поэзии и поэтах – Н.Гумилёве, А. Твардовском, А. Межирове и нескольких наиболее ярких современных поэтах. вернуться на главную страницу	Григорий Блехман …МИШКА, МИШКА, ГДЕ ТВОЯ УЛЫБКА… повесть «…Расплескалася в улочках окрестных Та мелодия, а поющих нет…» Б.Окуджава ТОЛИК Недалеко от школы, где учился Серега, рядом со спортивной площадкой была голубятня, и он любил туда приходить. Любил по двум причинам - с детства тянуло к голубям, и очень интересовали ребята, которые там постоянно обитали. Он даже не знал, кто именно был хозяином этой голубятни, потому что ему казалось - все они в равной степени имеют на нее права. Так он думал, наверное, потому, что эти ребята одинаково уверенно чувствовали себя там. А, кроме того, были значительно старше его и почти все уже побывали «по ту сторону проволоки». Или, если кто-то еще не украсил свою биографию таким событием, то было заметно, что явно готов это сделать. Судя по их разговорам, у подавляющего большинства из них не было отцов, а у кого и был, то либо тоже «припухал» на каком-нибудь из лесоповалов, либо пил, нередко, «по- черному». Причины, по которым у этих ребят происходили конфликты с законом, были разные, но в основном мелкое воровство и уличные драки, в которых, порой, вынимались перочинные ножички, называемые их владельцами «перышками». За решетку попадали обычно ненадолго. Может быть, потому что свое «холодное оружие» пускали в ход не часто, а пользовались им главным образом, чтобы попугать. Но, когда возвращались «от хозяина», их рассказы длились месяцами - один красочнее другого. Конечно «пациенты» привирали, но даже те, кто уже на основании собственного опыта это понимал, слушали очень внимательно, и не перебивая. А уж о Сереге и говорить нечего. В его глазах все события этих рассказчиков выглядели очень романтично, а сами они - настоящими мужчинами и даже почти героями. Если и не Робин Гудами, то персонажами близкими этому рыцарю. К тому же, вернувшись, некоторые из них подолгу ходили в поликлинику, а то и ложились в больницу. И он слышал разговоры про язву, или «отбитые» почки. И хотя в силу юного возраста и отменного здоровья особого внимания на этом почти не фиксировал, такие обстоятельства, конечно, тоже повышали в его глазах авторитет «невинно потерпевших». Когда он впервые попал на голубятню, то внутри строения, на крыше которого она находилась, увидел комнату. Все ее называли «каморкой». В центре этой «каморки» был стол, за которым играли в карты и выпивали, сидя вокруг него на четырех скамейках. А в дальнем углу - широкий табурет, и на нем стоял патефон. В середине 50-х такой предмет в нашей стране считался уже редкостью, поскольку его почти полностью вытеснил электрофон, называемый в быту проигрывателем. Когда патефон заводили, то в него вставляли единственную в этом «доме» пластинку, на которой в числе прочих была записана очень популярная в те годы песня, где припев начинался словами: «Мишка, Мишка, где твоя улыбка,/Полная задора и огня..?» Эту песню Серега уже слышал в пионерском лагере, и испытывал к ней особое отношение. Объяснялось оно тем, что в пионерском лагере, где он танцевал с девочкой, которая ему очень нравилась, эта песня звучала на танцах чаще остальных. И когда он услышал ее здесь, то сразу вспомнил танцплощадку и несказанно волнующую его девочку, которую в ту пору только там - на танцах и только так, как партнер в танце, мог обнять. - Позже, когда Серега освоится в этой «каморке», он часто сам будет ставить эту песню. - И еще вдоль боковой стены лежал матрац, на котором почти всегда кто-то отдыхал, или спал. Потом он узнает, что этот матрац используется не только для отдыха, о чем, впрочем, будь тогда постарше, или увидь там барышень, составляющих достойную партию обитателям в «дегустации» того, что стояло на столе, мог бы и сам догадаться. *** На голубятню Серега попал случайно. В ту пору он занимался боксом, и во время одного из турниров познакомился с Толиком Машковым - братом своего товарища по секции - Женьки. Толик был девятью годами старше их и тоже прежде занимался боксом. Но однажды попал в историю, где вынужден был пустить в ход кулаки, заступившись за девушку, причем, незнакомую. И, хотя, по сути Толик был прав, его «оппонентом», который получил легкое сотрясение мозга, оказался сын какого-то влиятельного чиновника МИДа. И Толику, придравшись именно к тому, что он боксер, определили год условно. В ту пору законы в секциях бокса были строгими, и драться на улице боксерам категорически запрещалось. Единственное исключение представляли обстоятельства, когда речь шла о защите слабого, или о самообороне. Да и то в определенных пределах. И, хотя, в данном случае Толик не нарушил этого негласного правила, из-за явно нелепой судимости на какое-то время был отстранен от тренировок. Если бы он занимался в другом спортивном обществе, наверное, давно бы возобновил занятия. Но он тренировался в «Динамо», а оно каким-то образом было связано с МИДом. И поэтому в Центральном Совете общества так долго решали, когда и под каким предлогом вернуть Толику возможность приходить в зал. А пока решали, его сосед по коммунальной квартире, изрядно выпив, ощутил, очевидно, гормональный зуд. Жена была еще на работе, да и будь она дома, неизвестно, как бы отнеслась к его интимному порыву в предвечернее время суток, к тому же в таком состоянии. Поэтому он не нашел ничего лучшего, чем заглянуть в комнату к Толику, зная что в это время там была его сестра Танечка, которая готовилась к выпускным экзаменам в школе. Конечно, с точки зрения опасности, как мужчина он в той фазе уже ничего не представлял, и девушка легко вытолкала его из комнаты. Но в это время вернулся Толик и, естественно, сразу же «закрепил» в памяти уже далеко не юного «Ромео», что это не та девушка, к которой тому следует проявлять знаки внимания, тем более таким способом. И хотя «воспитательный момент» был достаточно мягким - Толик видел, что сосед не вполне адекватен, тот все же обиделся. Может быть, не столько на то, что «немножко получил», сколько на то - от кого. От мальчишки, которому нет еще и шестнадцати. И обиду эту затаил. А когда пару дней спустя Толик вечером возвращался домой, встретил его уже с приятелями, у которых были явные намерения «проучить щенка». Намерения угадывались сразу, а решимость этой троицы, скорее всего, подкреплялась еще и известным нам со времен Великой Отечественной эффектом, который давали «наркомовские сто грамм». Вероятно, они не знали, или в силу того самого эффекта «наркомовских» уже не желали учитывать, что их приятель по отношению к Танечке явно был неправ, а также, что Толик к тому моменту уже дважды подряд становился чемпионом Москвы в среднем весе. В результате, эта троица, спустя небольшой отрезок времени от начала встречи, была обнаружена в том же месте - в арке одного из домов по 2-му Боткинскому проезду, за непонятным занятием: попыткой с помощью стены принять вертикальное состояние. Причем, одному из них сделать этого так и не удалось. Именно он в этот вечер с черепно-мозговой травмой средней тяжести оказался в Боткинской больнице, которая находилась не далее ста метров от той арки. Обнаружил же эту троицу за таким своеобразным занятием участковый милиционер Павел Сергеевич, которого ребята между собой звали «Черчилль». Такой клички Павел Сергеевич был удостоен благодаря очень сильному внешнему сходству с тогдашним премьер-министром Великобритании. На этом, правда, сходство и заканчивалось, так как, в отличие от знаменитого политического деятеля середины пятидесятых, никакой «холодной войны», ни с кем он не вел. Да и заметим в скобках, Нобелевской премией по литературе похвастаться тоже не мог. Он был человеком скромным, доброжелательным и старался не обращать на себя лишнего внимания, хотя на участке его все знали. Тогда - в 50-е жильцы вообще своих участковых знали. Ему-то и придется позвонить в скорую. А «беднягой» пострадавшим, по иронии судьбы, вновь окажется тот самый сосед Толика. Но на сей раз методом сравнения он уже в полной мере получит возможность оценить, насколько мягким было его наказание тогда в квартире. Трудно сказать какая оценка всей этой ситуации сложилась в его душе, но заявление в милицию он написал. И состоялся суд. И хотя все в этой истории выглядело, как говорят, «шитым белыми нитками», из-за того, что с Толика не была еще снята первая судимость, он получил год, но уже не условно. Этот год ему надлежало отбывать в колонии для малолетних преступников, поскольку суд состоялся за месяц до того, как Толику исполнится шестнадцать лет. *** В той колонии он и познакомится с двумя ребятами из тех, что теперь были постоянными обитателями голубятни. Серега знал их по кличкам Пан и Кокач. И когда он впервые попал на голубятню, им, также как и Толику, было уже около двадцати. Толик бывал там очень редко, но уважение, которым пользовался, сразу бросалось в глаза. В «каморке» ему моментально уступали лучшее место, где обычно за игрой в карты, или выпивкой, что нередко совмещалось, сидел Пан, а в его отсутствие - Кокач. Если Толик что-нибудь рассказывал, слушали не перебивая. Если портвейн - неизменный атрибут любых мероприятий в «каморке», был к его приходу выпит, тут же скидывались и посылали кого-нибудь из «молодых» в гастроном. Причем, с портвейном, всегда приносили еще и хорошую (чайную) колбаску с хлебушком, что в отсутствие Толика на столе появлялось очень редко. Обычно выпивали этот привычный для «аборигенов каморки» напиток, который в ту пору в народе называли «партейным», не закусывая. Для непосвященных было непонятным видеть такую картину, которая возникала с приходом Толика. Потому что и Пан, и Кокач после колонии, где тоже успели чем-то «отличиться», плавненько перешли уже во взрослый лагерь, а следовательно, их «послужной список» давал им основания считаться на той голубятне фигурами, более авторитетными, чем их редкий гость. И когда Серега спросил у Толика - почему в эти моменты не соблюдается «субординация», тот отшутился, сославшись на законы гостеприимства, хотя Серега понимал, что «каморка» не то место, где выказывают гостеприимство просто так. Даже по себе он чувствовал, что авторитет Толика здесь очень высок - Сереге, как его ставленнику, не только был открыт доступ на голубятню в любое время суток, но его и ни разу не послали сбегать в магазин, хотя он долгое время был там самым «молодым». А выпить предлагали всегда. Но Серега сделал это только в первый приход - из приличия и чтобы не думали, что совсем уж «салага». Потом же отказывался, ссылаясь на спортивный режим, что в «каморке» уважали. Тем более знали о Серегиных успехах на ринге, поскольку иной раз ходили за него поболеть *** Феномен такого уважения к Толику он узнает позже, когда случайно окажется наедине с Паном и спросит у него об этом. Дело в том, что в колониях, как, впрочем, и во взрослых лагерях существовал, да и сейчас существует закон, по которому методом естественного отбора - благодаря определенной силе духа, основательно подкрепленной крепостью кулаков, кто-то завоевывает себе «место под солнцем». Это означает, что более слабый обязан безропотно выполнять за него черновую работу: мыть полы, убирать территорию, разгружать и складировать прибывающие на эту территорию продукты…, а также, отдавать содержимое собственных передач «с воли», которые раз в месяц поступали на зону от родных. Зная уже немножко о Толике, нетрудно представить, что ему было вполне по силам добыть себе это «место под солнцем». Но он поступил иначе. Когда прибыли посылки, он не только «не понял» установленных правил, но и прекратил такую традицию. Для этого ему потребовалось «положить», по словам Пана, пять далеко не самых слабых сверстников, среди которых были и двое нынешних знакомых Сереги - Пан и Кокач. Толику тоже досталось неслабо, причем и заточкой, отчего у него, теперь во всю щеку зиял шрам. Но когда прибежала охрана и стала выяснять причину побоища, а также происхождение этой полостной раны, из которой во всю хлестала кровь, он ничего не сказал, сославшись на то, что споткнулся и ударился об угол нар. Когда вернулся из изолятора, его вызвали «на разговор», который состоялся за глухой стеной барака. Окончилась «беседа» примерно тем же, чем и при первом «близком знакомстве». Но тут уже Толик у одного из «бугров» вышиб заточку и приставил ее к горлу хозяина. Те, кто к этому времени успели подняться, замерли. Но продолжения не последовало. Толик лишь сказал, что «перышко» оставляет себе, и если кто его неправильно понял, или до сих пор не понял, будет иметь уже другую беседу. Хозяином же этого «перышка» оказался Пан, который к тому времени занимал верхнюю ступеньку, среди самых авторитетных подростков колонии. Пан был человеком отчаянным, и сколько он себя помнил, всегда верховодил, начиная с детдомовских времен, куда попал еще ребенком. И то, что происходило сейчас - с появлением Толика, стало для него настолько непривычным, что, по его словам, сначала даже оторопел. Растерялся и какое-то время не знал как в этом положении себя вести. Но не уважать новенького уже не мог. Он чувствовал, что тот сильнее его во всех отношениях и легко мог занять то место, к которому Пан уже привык. Но по каким-то причинам, ни для кого пока непонятным Толик, не стал этого делать. Больше того - вообще не стал никого преследовать и другим не позволял кого-то унизить.Теперь - после такой «беседы» за бараком, авторитета для этого у него было достаточно - лагерная почта всегда отличалась своей оперативностью. Поначалу, правда, Пану предложили «убрать» новенького ночью, но что-то его остановило. А без его согласия там давно уже ничего не происходило. Как-то незаметно его злость стала уступать место симпатии. - Видно не совсем я скурвился - сказал он Сереге. Толик же вел себя скромно. Работал, как и остальные. О «беседе» за бараком вида не подавал. Когда Пан подошел к нему насчет «перышка» - отдал, но посоветовал выкинуть. Когда прибыла машина с посылками от родных, и «подчиненные» по привычке двинулись было к нарам Пана, наблюдал спокойно. Потом сказал, что хорошо бы жить по справедливости - объединить все, что кому-то прислали и поделить, чтобы те, кому передачи не приходили - а таких оказалось немало, тоже что-то получали. Будь Толик сам без посылок, это можно было бы трактовать иначе. Но ему они приходили регулярно, и мама приезжала на свидания в установленные для этого дни. И, конечно, тоже что-то всегда привозила. А Толик, не тронув, приносил это в барак и делил на всех. Поэтому его инициатива и вызвала огромное уважение среди заключенных. И он как-то плавно и незаметно стал там фигурой номер один. Причем, настолько естественно, что эту его позицию никто и не обсуждал . Будто пришел он на нее изначально - кем-то назначенным. Когда его срок вышел, многие из тех, кто оставался, жалели, что расстаются с ним. Может, опасались, что вернутся прежние порядки. А кроме того, им, видимо, было просто хорошо, что он здесь, рядом, поскольку нес он в себе что-то необходимое каждому из тех, кому волею судеб пришлось делить с ним будни заключенного. Все это и расскажет Сереге Пан. *** Вернется Толик в конце 52-го, как раз под Новый год. А через пару месяцев страна, затаив дыхание, на несколько дней прильнет к радиоприемникам, чтобы слушать о том, как обстоят дела с другим дыханием, которое очень многие в ту пору считали главным не только на нашей территории, но и далеко за ее пределами. Это дыхание почему-то будет называться именем таинственного иностранца Чейн-Стокса. О том, что это две фамилии Чейн и Стокс - ученые, которые открыли и описали патологическое дыхание - один из симптомов близкого конца, знали в те дни, пожалуй, лишь медики. И оно действительно полностью прекратится 5-го марта. - Несколько позже, вернувшись из хорошо известных в ту пору мест, один из ведущих советских генетиков в своей диссертации выразит благодарность этим двум людям, написав, что «без их открытия, его работа не была бы завершена». Что он имел в виду, в медико-биологических кругах пояснять не требовалось. - С этого времени - 5-го марта 53-го года - страна практически разделится на две части. Одни будут в глубоком трауре. В те дни они не смогут себе представить, что же теперь с ними станет. Поток слез вольется в поток людей, бесконечно заполняющих улицы Москвы, чтобы проводить «Единственного, Незаменимого, Неповторимого и Непобедимого». - Он и здесь, будто продолжая решать судьбы соотечественников, заберет с собой напоследок еще несколько их сотен, раздавленных, размятых и растертых в этой, казалось не знавшей аналога, обезумевшей толпе. Конечно, вряд ли кто-то в ней знал, что один гениальный безумец, который потом за это поплатился, сойдя с ума в Сучанах, написал почти двадцать лет назад: «Мы живем, под собою не чуя страны. Наши речи за десять шагов не слышны. А где хватит на пол разговорца, Так припомнят кремлевского горца… …Как подкову кует за указом указ - Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз. Что ни казнь у него, то - малина…» - Видно, внушение, исходившее десятилетиями из Кремля, было сильнее дотоле виданного радиационного излучения, заражения, или эпидемии. - Это в лихие и смутные 90-е, когда мы станем практически бандитской страной, многие будут дивиться, с какими почестями и помпой провожают в мир иной всем известных криминальных авторитетов, положивших в землю стольких людей - тех, кто хоть как-то стоял на пути их обогащения. Но даже всем им вместе взятым окажется очень далеко до того, что творилось на улицах Москвы 5-го марта 53-го года, когда шло прощание с Главным Бандитом страны, наверное, всех ее времен. Какой композитор? Какой Прокофьев, который так неосмотрительно перестал дышать в тот же день. Кто о нем говорил? Разве что единицы - мизер на фоне тех, кто не мог прийти в себя от главного события последних дней. Да и сообщение о кончине композитора прозвучало на том фоне как-то вскользь. Будто композиторы такого масштаба уходят от нас в мир иной ежедневно. Вот уж угораздило . А ведь заслужил он иного прощания. Ну, что поделаешь. Но были и другие. Их голоса в те дни никто не слышал, потому что часть из них еще не прервала своего труда на многочисленных «бесплатных стройках коммунизма» под «заботливой» охраной людей в военной форме с автоматами и овчарками. А те, которым уже «посчастливилось» внести такую лепту, еще не могли по известным причинам выразить в тот момент своих ощущений вслух. Очень уж не хотелось им вновь проходить то «чистилище». Прочно закрепились в памяти каждого из них, да и соседей, подъезжающие к их домам фургоны, или черные эмки, щелканье дверец, топот сапог, пронзительный звонок, или стук кулаками в дверь и холодок неизвестности, недоумение, у кого-то еще надежда на ошибку, на то, что разберутся и отпустят, чего, впрочем, почти не бывало. Вспомним того же гениального безумца: «…Он играет услугами полулюдей..». А от них чего же можно ждать . Они план выполняли -чем больше «выявят», тем лучше для карьеры и прочих личных благ. Хотя, до каких-то пор были и такие, кто искренне считал, что именно для государства делает благое. Пока сами не оказывались в числе «выявленных». - Так что все эти люди из «других», которых тоже были миллионы, вели себя в те дни тихо. Поэтому даже, если бы Главный Архитектор ГУЛАГа мог что-то слышать, мало бы что о себе от них узнал. - *** Одним из тех, кто не собирался лить слез, а напротив, ощутил надежду на что-то лучшее, был Федор Васильевич Машков - отец Толика, Женьки и Танечки. Во время Отечественной войны 41-го года он настолько блестяще проявил себя, как хирург, спасший в полевых условиях несчитанное количество бойцов, что в начале 44-го, уже при нашем общем наступлении был отозван в Москву и назначен Главным хирургом одной из Градских больниц. Кроме того, стал постоянным консультантом кремлевской клиники и, порой, в особо серьезных случаях оперировал сам. То, что с ним произошло, многие считали нетипичным, поскольку непонятны были причины, по которым власти решили «забыть» его дворянские корни. Больше того, ему дали квартиру в элитном доме, который с легкой руки Ю.Трифонова мы станем называть «домом на набережной». - Но когда в 49-м Федор Васильевич откажется поставить свою подпись под одним из писем коллег, которым велели клеймить «в злостном вредительстве» других своих коллег, и больше того, станет говорить, что некоторых из этих «вредителей» хорошо знает и уверен в том, что здесь какая-то ошибка, то наглядно убедится, насколько был наивен. И относительно того, что разберутся, и относительно памяти органов о его дворянском происхождении. Именно последнее инкриминировали ему в качестве неоспоримой улики в нелояльности главному курсу страны - «очистке наших рядов от всякой нечисти». И хотя к этой «нечисти» его, слава Богу, не причислят и в состав тех, кто проходил по так называемому «делу врачей», дополнительно не включат, под знаменитую пятьдесят восьмую статью подведут легко. Осудят его, правда, по самому мягкому для «врага народа» приговору : дадут «всего» пять лет. Но более опытные люди, идущие по той же статье, еще там - в изоляторе объяснят ему, что эти пять лет дают для «затравки», а потом на зоне сделают так, что добавят еще, как минимум, столько же. Благо способов для этого было много, и тюремное начальство к осужденным по пятьдесят восьмой статье их легко применяло. - Но Федору Васильевичу повезет. Ему ничего не добавят, и в начале пятьдесят пятого он вернется домой. А причиной тому станет именно то, что двумя годами раньше «главное дыхание страны» ушло в небытие. * Когда Серега в первый раз зашел к Женьке, то был удивлен тем, что семья из пяти человек живет в одной комнате коммунальной квартиры. Не меньше его поразило и обилие книг. Ему даже показалось, что их больше, чем в его просторной двухкомнатной квартире, хотя библиотека его родителей считалась достаточно серьезной. Но тут у Женьки стеллажи с книгами стояли вдоль всех стен, а рядом - вдоль этих стеллажей стояли еще множество пачек, аккуратно перевязанных веревочками, где, казалось, книг не меньше, чем на стеллажах. - Тогда еще Серега не знал о «доме на набережной», о том, что родители Женьки были книголюбами, что та - прежняя пятикомнатная квартира позволяла не быть стесненными в пространстве и что не только папа, но и мама Женьки была «не того происхождения», на которое удобно было опираться власти. - Когда в 49-м их выселили в эту комнату, пришлось жить именно так. Кроме того, еще и перегородить ее ширмой на мужскую и женскую половины. Но никто из них никогда не жаловался. Напротив, в этой комнате - так и хотелось Сереге сказать «в этом доме» - всегда было не только гостеприимно, но и весело. И еще - в той семье сразу чувствовалось взаимное уважение друг к другу, вне зависимости от возраста. Они были очень дружны. - Наверное, это и помогало им не только пережить случившееся, но и достойно жить, что отмечал каждый, кто их знал. От них веяло какой-то человеческой надежностью, и к ним тянуло. - Но о последнем Серега по молодости лет особо не задумывался. Ему просто нравилось зайти к Женьке, «поковыряться» в книгах, где всегда можно было выбрать что-нибудь почитать, поговорить с его мамой, или Танечкой, которая обожала своего младшего братика до такой степени, что невозможно было этого не почувствовать . А о случившемся с ними Серега узнает позже: когда Женькиной семье дадут двухкомнатную квартиру в «хрущовке» - Танечка к тому времени выйдет замуж и будет жить отдельно. И узнает он о перипетиях этих людей не только то, о чем уже я рассказал, но и значительно больше. Это случится совершенно неожиданно ни для Машковых, ни для Сереги. НОВАЯ ЛАБОРАНТКА Когда он учился в 11-м классе, в кабинете химии появилась новая лаборантка. Она была очень хороша собой, но не только - красота этой девушки по имени Вика выглядела какой-то даже вызывающей. А еще более вызывающей была ее походка. Точнее, сама походка, наверное, была вполне нормальной - достаточно грациозной, и вполне гармонировала с яркой внешностью новой сотрудницы. И это не привлекало бы такого внимания - особенно мужской части учеников, которым надлежало обучаться в кабинете химии, если бы, не одно обстоятельство. Этим обстоятельством был какой-то шелест, который исходил не от платья девушки, а от чего-то другого из элементов ее одежды. Откуда-то оттуда, куда так тянуло воображение той самой мужской части школьников, которые один, или два раза в неделю попадали по расписанию в этот кабинет. Должен заметить, что подобный шелест и примерно из такой же области одежды исходил и от самой учительницы химии Софьи Марковны. И это тоже отмечали побывавшие на ее занятиях ученики. Но такого внимания он не привлекал. Да и отмечен был, скорее всего, лишь тогда, когда в школе появилась Вика. Так, наверное, происходило потому, что по разумению школьников Софья Марковна была уже не молодой - где-то около тридцати пяти. А женщины этого возраста у подавляющего большинства юношей -за очень редким исключением, любопытства еще не вызывает. Поэтому Софью Марковну «оставили в покое», хотя какое-то время и стали прислушиваться - не исходит ли подобный шелест еще от кого-то из учительниц, или старшеклассниц. Но результат этих наблюдений оказался отрицательным. И хотя кто-то иногда говорил, что у кого-то что-то и когда-то подобное слышал, на фоне конечного анализа этих «исследований» такую информацию можно было легко отнести к проценту погрешности, что допустимо при любых изысканиях. В конечном итоге, не только Софья Марковна, но и остальная часть женской половины школы перестала в этом плане вызывать интерес. И осталась только Вика. Я уже отмечал, насколько девушка была хороша собой. Но, может, будь она блондинкой, или шатенкой, обсуждаемая интрига не так сильно будоражила бы внутреннее состояние созревающей, или созревшей для этой темы мужской части состава школы. Но Вика была брюнеткой, причем, жгучей. С черными глазами. В ней было что-то роковое, что-то цыганское, магическое. И, вероятно, это обстоятельство особенно усиливало глубину интриги и возводило тайну ее шелеста в невообразимо высокую степень любопытства. Я уж не говорю о том, что с момента поступления ее на работу у подавляющего большинства старшеклассников резко возросла посещаемость урока химии. На него приходили даже те, кто по освобождению школьного врача мог в этот день идти домой. Но, наряду с такими изменениями, резко упала и успеваемость по этому предмету. Ну, какие там щелочи, кислоты, основания и соли, какие там валентности, окислы, анионы и катионы, когда такой шелест и у такой брюнетки. И главное - в происходящих вокруг этого учебного предмета изменениях никто ничего не мог понять. Особенно Софья Марковна, которая умела преподавать и ладить с учениками, и успеваемость по ее дисциплине всегда была высокой. Тут же даже в средних классах некоторые ребята - совсем еще подростки, по непонятным причинам «съехали» на двойки-тройки. Надо сказать, что Вика вела себя очень скромно. Если кто за чем-либо обращался, оставалась вежливой и доброжелательной. Но был явный контраст между ее поведением, от которого веяло каким-то целомудрием, и внешностью, от которой исходило нечто противоположное. А уж, когда она шла по кабинету, коридору, или школьному двору, и каждый шаг сопровождался этим таинственным шелестом, то о каком учебном процессе могла идти речь. Было немало желающих ее проводить, или куда-то пригласить, но она настолько изящно умела уйти от этих инициатив, что обиды ни у кого не возникало. Больше того, ее искусство в этом было так высоко, что повторно свои предложения уже никто и не делал. Как-то после уроков Серега спускался из актового зала и, проходя мимо кабинета химии, который как раз был недалеко от лестницы, услышал какой-то разговор. Он, было, хотел идти дальше, но невольно обратил внимание, что дверь кабинета, то открывается, то закрывается. Причем, происходит это, как ему показалось, громче обычного. Поэтому заглянул туда. И, когда вошел, увидел Вику и Мишку Кирпичникова, по кличке, естественно, Кирпич. Он был ровесником Сереги и до девятого класса учился в этой школе. Но дальше его не оставили из-за «раннего повзросления». Лет в пятнадцать Кирпич не только резко вырос и раздался в плечах, но и, вероятно, почувствовал усиленную выработку гормонов, которые неадекватно ударили в голову. Он стал испытывать повышенный интерес к старшеклассницам и молодым учительницам, порой, не давя им прохода. Серега, правда, этого не наблюдал, поскольку в тот возрастной период на первом месте для него был спорт, и в школу он заходил не часто. Но о том, что именно по такой причине Кирпича там не оставили, слышал. Его могли выгнать и раньше, но высокопоставленные родители как-то сумели договориться с директором о завершении восьмилетки. Иногда он встречал Кирпича. В основном на улице Горького у кафе «Молодежное» среди фарцовщиков, где Мишка явно был своим. И поскольку среди этой публики было немало бывших спортсменов, то Серега многих знал. А от них слышал и о его «подвигах», нередко венчавшихся приводами в милицию. Но, в конечном итоге, Кирпичу все сходило с рук. Даже, говорят, какое-то изнасилование. Видимо, родители умели улаживать многие проблемы своего отпрыска. И вот кабинет. Слегка пахнет вином. Понятно, что Кирпич чуть «взбодрен». Глаза блестят. Но это и понятно - рядом с такой девушкой у кого не заблестят. Тем более была одна. Вика немного бледнее обычного, но ничего не говорит, а как-то, будто изучающее, смотрит на Серегу. Кирпич поздоровался и стал говорить о том, как похорошели школьные кадры за годы его отсутствия, и что молва об этом идет далеко за пределы школы. И тут - посереди этого монолога, Вика обращается к Сереге - не проводит ли он ее до остановки автобуса. Не поможет ли донести сумку, которая сегодня тяжелее обычного. И когда Кирпич вызвался сделать то же самое, Серега почувствовал, что даже если бы здесь стояли десять таких Кирпичей - не уступил бы. Почувствовал это, видимо, и Кирпич, потому что хоть и ухмыльнулся, предпочел как-то незаметно уйти, пока Серега помогал девушке привести в порядок кабинет. В том, что Кирпич поступил именно так, ничего удивительного не было. Серега хоть и не был замечен в драках, но Кирпичу однажды «перепало». В том самом кафе «Молодежное», где тот не обратит внимания, чья девушка отказывается пойти с ним танцевать. И станет тащить ее за руку, пока Серега на минутку отлучится, чтобы заказать у оркестрантов для нее песню. А когда увидит эту картину, разговаривать не станет, а «угостит» старого знакомого, который, поднявшись, долго будет объясняться и извиняться, наверное, потому что не захочет продолжения, зная о былых Серегиных успехах на ринге, хотя и сам когда-то ходил в тот же зал. И вот они с Викой идут на остановку 6-го автобуса. Серега обнаруживает, что ему с ней легко и приятно, и никакой шелест его не отвлекает. Он, конечно, его слышит, но фиксирует как-то вскользь. А девушка не прочь и поговорить. Ему особенно нравится, что она с юмором. Он и не подозревал в ней такой смешливости. Да и, оказывается, достаточно наблюдательна. Некоторые сценки из школьной жизни в ее изложении и комментариях очень остроумны. Все это никак не сочетается с ее слегка потупленным и отстраненным взглядом, который он наблюдал в кабинете химии. Когда подошел 6-й автобус, и он предложил ей донести до дома ее действительно тяжелую сумку, Вика поблагодарила, но сказала, что ее встретят. - С этого дня Серега станет единственным учеником в школе, кто, хоть и редко, но будет удостоен улыбки загадочной красавицы. А перед выпускными экзаменами она подарит ему маленькую сувенирную подковку, каких в нашей стране в ту пору еще не было. * Летом, когда он собирался готовиться к вступительным экзаменам в институт, в Москве состоялся очередной Международный кинофестиваль. И в один из вечеров они вместе с Женькой, который где-то достал пропуск на два лица, поехали в кинотеатр «Ударник», где перед началом сдвоенного сеанса, установленного программой кинофестиваля, встретили Вику с подружкой. По окончании просмотра Женька поехал проводить эту подружку, а Серега пошел провожать Вику, которая жила в одном из домов, близ кинотеатра. По пути они проходили плавучий ресторан «Поплавок», который в ту пору был едва ли не единственным на Москве реке. Было довольно поздно, и очень хотелось пить. Магазины в это время уже закрыты, а в ближайшем автомате газированная вода, очевидно, закончилась - как ни стучал по нему Серега кулаком, ничего в стакан не поступало ни после того, как бросил туда три копейки для воды с сиропом, ни после копейки для воды без сиропа. К тому же автомат оказался «хитрым», поскольку монет тоже не вернул. Все это происходило неподалеку от того ресторана, из которого в это время вышли на трап покурить несколько ребят в белых рубашках и бабочках. Серега решил попытать счастья и пошел к трапу в надежде, что ребята помогут и вынесут бутылочку воды из ресторана. И только он вынул деньги, собираясь им отдать и попросить об этом, как один из них его окликнул. Серега не сразу его узнал, но потом вспомнил. С эти парнем они когда-то занимались музыкой в районном Доме пионеров. Но Серега бросил, потому что в какой-то момент это стало по времени совпадать с тренировками, а парень - Яшка, который играл на саксофоне, остался. И вот теперь работал в этом «Поплавке» и был очень доволен во всех отношениях. «Поплавок» закрывался в час ночи, а до этого оставалось еще часа два. И ребята, познакомившись, пригласили молодую пару быть их гостями. Организовали столик и даже в честь Вики, обыграв ее полное имя, чтобы связать его с какой-то победой нашей футбольной команды в товарищеском матче то ли с Аргентиной, то ли еще с кем-то из Южной Америки, спели латиноамериканскую песню, а потом еще и сыграли блюз Так что продолжение вечера оказалось замечательным. Они много танцевали, и время пролетело незаметно. Когда Серега проводил девушку и намеревался поймать такси, она сказала, что в этом месте такое сделать ночью практически невозможно. И хотя пешком дойти до дома можно было часа за полтора-два, его это не смущало. Он любил ночную Москву. Тогда - в начале 60-х, город еще имел свое лицо, и ночью был несказанно красив, особенно в центре, через который ему предстояло идти домой. Но Вика оказалась против. На цыпочках, чтобы не разбудить соседей, пробрались они в ее комнату. И когда утром она провожала Серегу домой, уходил он не только в восхищении от этой бессонной ночи, но и с двумя открытиями. Одно из них состояло в том, что теперь он знал природу того шелеста, тайна которого весь учебный год не давала покоя сильной половине старшеклассников. Это таинственное шуршание определялось тем, что во французских чулках, которые привезла Вике из той страны ее приятельница, была некая особая окантовка, которую французы придумали для каких-то удобств. Каких именно - Серега ни с кем бы обсуждать не стал, а может и не разобрался, поскольку в тот момент это было уже далеко не главным. Но сейчас - утром, почему-то вспомнил об этом, и ему стало приятно, что знает. Особенно на фоне того, что остальные, кто весь год этим интересовался, так и остались в неведении. Единственно, чего он теперь не мог понять - каким образом у Софьи Марковны могли оказаться такие чулки. Ведь в отличие от Вики, которая уже в ту пору одевалась практически во все импортное, Софья Марковна носила традиционные для того времени строгие отечественные костюмы и такую же обувь. Может, Вика подарила. Но такой вопрос появился в голове только сейчас - по пути домой, а тогда, когда он так неожиданно узнавал эту «тайну года», было не до него. Второй неожиданностью стала одна из фотографий ее семейного альбома, который он рассматривал, пока Вика готовила чай. На этой фотографии девочка с бантиком сидела на коленях у мальчика, который был заметно старше ее. Фотография для тех лет достаточно традиционная, но все дело в том, что он узнал не только девочку, яркие черты которой мало изменились с возрастом. Очень знакомым показалось ему и лицо мальчика. И, когда спросил Вику - кто это, то узнал, что бывший сосед - Толик Машков. Оказалось, что и семья Вики жила в том самом доме на набережной. И ее папа тоже был врачом. Окулистом. И тоже пользовал обитателей Кремля. Их семьи дружили, а девочка была тайно влюблена в Толика. Когда я сказал, что Женька его брат, она вспомнила, что кроме Толика и Танечки был еще и малыш, которого, конечно, не могла теперь узнать. В те дни, когда семья Толика так неожиданно для нее уехала из этого дома, Женьке было около четырех, а ей семь. Тот момент она помнит, потому что был канун Нового года, который их семьи обычно встречали вместе. А тут они почему-то остались дома. И было как-то тихо. А папа с мамой сказали, что Толик, который в основном ее тогда и интересовал, переехал в другое место. И оно далеко отсюда. Ей тогда стало очень грустно и непонятно, почему Толик даже не зашел попрощаться. И еще потому, что она так любила заснуть в детской своих соседей, а утром под их елочкой вместе с Толиком, Танечкой, а потом и с этим маленьким Женькой, которого теперь не узнала, находить подарки от Деда Мороза. А после этого все дети шли в квартиру Вики, которая была этажом ниже, где Дед Мороз тоже оставлял для них подарки. А следующий Новый год Вика встречала уже в той комнате коммунальной квартиры, откуда утром вышел Серега. И уже только с мамой, поскольку папа «уехал в командировку на несколько лет, а такую большую квартиру вдвоем занимать нехорошо, потому что есть семьи, где много детей, и им тесно в маленьких квартирах». В какую « командировку» она узнает скоро, потому что ее, как дочь «врага народа» не примут в октябрята. Папа вернется, когда девочка пойдет в шестой класс. Ему, как и его бывшему другу, Федору Васильевичу Машкову, тоже «повезет» - «всего» пять лет и по той же причине, связанной с дыханием Чейна и Стокса. Но вернется он больной, и через полгода они с мамой его похоронят. А еще через год она похоронит и маму. Девочку возьмет к себе мамина школьная подруга тетя Рита. Эта тетя Рита обратит внимание на способности девочки к химии, и ее интерес к этому предмету. И через год после окончания школы Вика поступит на вечернее отделение химико-технологического института им. Д.И.Менделеева Днем же сначала будет работать в лаборатории одного из заводов, а потом перейдет в школу, как только ее возглавит тетя Рита - Маргарита Владимировна, которая станет директором там, где учился Серега. * Когда обо всем этом Серега расскажет Толику, то поначалу очень удивится его сдержанной реакции на грани равнодушия. А потом узнает об истории этих двух семей еще больше. Федор Васильевич хоть и проживет на воле дольше, чем отец Вики, к тому времени тоже уйдет из жизни. И в какой-то момент Толик получит возможность прочитать его дело в одном из многочисленных архивов Лубянки. А оттуда узнает, что дело заведено по якобы добровольному заявлению друга будущего подсудимого - отца Вики, который «сигнализировал» о «не тех настроениях» Федора Васильевича по отношению к работе органов, в частности, в «деле врачей». - Сейчас о тех временах мы хорошо осведомлены. Знаем и не такое - и как добывались эти «добровольные» заявления, а потом и показания, и судьбы таких «добровольцев» и еще многое от чего волосы до сих пор легко принимают вертикальное положение. Но тогда для Толика сам поступок близкого их семье человека был шоком. Также как и для Сереги, когда Толик ему все это расскажет. Единственным человеком, который в той ситуации проявит мудрость, будет мама Толика. Когда она узнает о судьбе Вики и о том, что та очень хочет повидаться, скажет, что девочка ни в чем не виновата и «сын за отца не отвечает». И попросит своих взрослых уже детей ничего не говорить ей о ее отце, поскольку Вика тоже «хлебнула» и не меньше их. - В отличие от Толика, Вика почему-то не пойдет смотреть дело своего отца. Но причину этого Серега не знал, а спрашивать девушку о сугубо личном не счел возможным. - Когда она пришла к Машковым, мама Толика обняла ее на пороге, и у обеих потекли слезы. И хотя за четырнадцать очень несладких лет, что они не виделись, та - некогда маленькая девочка и эта - некогда молодая женщина сильно изменились, руки обеих моментально вспомнили друг друга, и Вика снова стала «родной» в их доме. И очень подружилась с Танечкой. * То лето оказалось жарким и не только по показаниям столбиков на градусниках. Вовсю разгорелись отношения между Викой и Серегой. Вступительные экзамены на вечернее отделение института, в который он решил поступать были в августе. До них оставался еще месяц. И они с Викой почти не расставались. Кинофестиваль продолжался. Она сумела достать ему абонемент в тот же кинотеатр «Ударник», куда и сама ходила. В ту пору мы еще не были избалованы зарубежными фильмами. Особенно западными. И нам казалось, что едва ли не в каждом из них есть нечто такое, чего лишены наши подцензурные фильмы, и это надо смотреть. А уж «откровенные» и подавно. - Даже, когда в начале семидесятых в наших кинотеатрах появится, достаточно невинный в этом плане польский фильм «Анатомия любви», он моментально станет событием для миллионов соотечественников, которые будут выстраиваться в огромные очереди, чтобы достать билеты. - Поэтому на том фестивале почти каждый зритель, получавший возможность попасть в кинотеатр, смотрел все подряд. Иной раз терпел, но смотрел в надежде на чудо. А, если его не случалось, ругал по окончании, но на следующий день вновь смотрел до конца. И чудеса тоже случались и не раз. А главным чудом того кинофестиваля стал фильм Федерико Феллини «Восемь с половиной», который, хоть и не без труда, связанного с идеологической платформой московских форумов искусства, все же получил главный приз. И Вике с Серегой повезло. Они сумели его посмотреть. Викины соседи уже знали Серегу и даже симпатизировали ему. Наверное, потому что он был с ними вежлив и доброжелателен. И как-то сама собой отпала у них с Викой необходимость дожидаться поздней ночи и пробираться в ее комнату на цыпочках. И хотя девушка была тремя годами старше ни внешне, ни в их взаимоотношениях этого не чувствовалось. Серега тоже рано повзрослел, но в отличие от Вики, которой, как мы уже знаем, досталось в этой жизни, причиной его взрослости был спорт, где такое - явление обычное. А, кроме того, Вика уже была не первой его женщиной, хотя о таком, что он испытывал с ней, даже не подозревал. Той первой их ночью после «Поплавка» он был поражен разницей между ее поведением днем на людях и там в ее комнате. Будто сбрасывала она с себя вместе с одеждой что-то, что придавало манерам ее дневного облика пуританские черты, граничащие с застенчивостью. Здесь она была абсолютно раскована, а ее любовные фантазии нередко становились для Сереги неожиданными, хотя ему, как и всякому молодому человеку, уже вкусившему этот «пожар любви», мгновением раньше казалось, что удивить его в этом сложно. Он и не показывал таких удивлений. Больше того, мгновенно реагировал на любой нюанс поведения девушки, и порой, делал вид, будто сам к этому и вел. - Много лет спустя он поймет, что они еще и очень подходили друг другу по каким-то природным качествам, и поэтому всякий раз для каждого из них так неожиданно наступал очередной рассвет. - В таких ситуациях, какая случилась между ними, люди нередко многое рассказывают друг другу о себе. Наверное, потому что эти рассказы являются продолжением их взаимного доверия. И Серега узнал, что в десятом классе Вика влюбилась в молодого учителя географии, и он стал ее первым мужчиной. Ее любовь была настолько сильной, что, когда она случайно узнала о его параллельном романе с бывшей однокурсницей, впала в такую депрессию, что оказалась в больнице и не смогла в год окончания школы поступить в институт. Да и не хотела. В тот год она вообще ничего не хотела. Порой, когда «накатывало» - даже жить. Да и выпускные экзамены не завалила лишь потому, что учителя, зная о случившемся, особо не спрашивали, и ставили отметки основываясь на годовых. Депрессия была такой сильной и затяжной, что если бы не тетя Рита, которая зимой взяла отпуск и повезла девочку на Домбай, неизвестно, чем бы все кончилось. Но снег, горы, солнце, лыжи и атмосфера на этом в ту пору знаменитом курорте, где у тети Риты оказалось много приятных знакомых, сделали свое дело. Девочка вернулась оттуда совсем иной, чем была месяц назад. Конечно, не все отболело. Но теперь это казалось уже чем-то далеким, а главное прошло то, что определялось, как «жить без него не могу, хотя и с ним - с таким - тоже». НАЧАЛО ВЗРОСЛОЙ ЖИЗНИ Когда Серега поступит в институт, видеться они станут реже. У обоих днем - работа, вечером - учеба. Но порой, когда удавалось освободиться пораньше, Серега заходил в школу и провожал Вику домой, откуда они уже разъезжались по институтам. Хотя в такие дни на лекциях почему-то хотелось спать. Работал Серега на станции переливания крови, что недалеко от школы. Устроился туда случайно. На место одного из постоянных обитателей голубятни Савела. Его кличка определялась вполне тривиальным происхождением от фамилии Савельев. Но на этом тривиальность Савела и заканчивалась. Он, например, мог писать стихи сходу и порой, этим зарабатывал, делая свои импровизации на спор в незнакомой «аудитории», которая, правда, в последние лет пятнадцать находилась по ту сторону проволоки. Кроме того, Савел обладал редкостной физической силой, данной ему от природы. Так, не занимаясь специально каким-либо видом спорта, мог подтянуться на перекладине, держась за нее лишь одной рукой, что очень мало кому под силу даже из профессиональных гимнастов. Да и вообще Савел любил придумывать себе разного рода рискованные и неординарные занятия, особенно после некоторой дозы портвейна. В частности, сделать стойку на руках, хватом о перила голубятни, которая, как мы помним, находились на уровне второго этажа. И однажды, из-за какого-то неверного движения сорвался и упал с такой высоты на землю. В результате - трещина в позвонке, корсет и покой минимум на полгода. После чего даже при благополучном исходе речь могла идти лишь об очень умеренных физических нагрузках в течение довольно долгого периода. Когда Серега навестил его в больнице, и он, узнал, что тому необходимо устроиться на работу, поскольку для учебы на вечернем отделении института требуется справка, или копия трудовой книжки, посоветовал подойти к Евграфычу, который и заведовал складом, где Савел трудился до травмы. Суть работы состояла в том, что необходимо было укладывать в штабеля ящики с плазмой крови, которые поступали туда со станции. А потом грузить эти ящики на машины, приходившие за этой плазмой из всех больниц города. Вообще-то для такой работы требовалось два грузчика, поскольку нередко случалось, что нужно было выполнять обе эти операции одновременно. Поэтому Евграфычу и было выделено две штатных единицы. Но когда пришел Савел, второго грузчика еще не было. А после того, как Евграфыч увидел, что тот управляется с любой, возникающей по ходу дела обстановкой, предложил ему полторы ставки и по обоюдному согласию не стал брать напарника. Конечно, на первый взгляд Евграфыч рисковал. Заболей Савел, и работа могла бы застопориться. Но, во-первых, очевидно, глядя на него, трудно было ассоциировать этого человека со словом «заболеть». А, во-вторых, в лабораториях станции работали санитары, которым на недельку-другую можно было предложить подработку, и каждый из них с удовольствием на это бы пошел. Да и Евграфыч при необходимости мог «тряхнуть стариной». Ну и, наконец, был тут и еще один нюанс. Дело в том, что вторую половину свободной ставки Евграфыч взял себе. И поскольку Савел, по его словам, не перенапрягался на работе, то этой нехитрой комбинацией были довольны оба. Как это было сделано официально, Савел не знал, потому что в ведомости расписывался лишь за сумму, положенную по одному окладу. Остальные деньги приносил Евграфыч и делил их пополам. Не исключено, что в успехе такой операции немаловажную роль играла его жена, которая работала на станции заведующей отделом кадров. Итак, по совету Савела Серега идет к Евграфычу. И вовремя - пока никого не взяли. Это было удобно, поскольку близко от дома, и еще, если все сделаешь, Евграфыч отпускает. Так что можно позаниматься перед институтом а, когда Вика в школе, зайти за ней. И это было сказочно, потому что их отношения были в самом разгаре. Конечно, его трудовая деятельность не была сопряжена с будущей профессией, которую он намеревался получить в Автодорожном институте по специальности «Строительство мостов и тоннелей», но на данном этапе его все устраивало. Первые два года, пока еще не начались спецпредметы, многие работали, где им было удобно. И лишь к третьему курсу старались найти место с перспективой уже остаться там по окончании института. А пока он свободен от этих размышлений. Заработок позволяет ему баловать любимую девушку. И родителей не обижает. Хоть они ни в чем и не нуждается, часть денег обязательно приносит домой. Во-первых, это приятно, а, во-вторых, в ту пору так было принято, потому что без этого никто не считал тебя взрослым, а ему так этого хотелось. Тем более рядом с такой красавицей. Они ходят в театры, на концерты, на каток, любят сесть в электричку и сойти на какой-нибудь незнакомой станции, чтобы немножко заблудиться. Последнее им особенно нравится. Также как и взять лодку в Серебряном бору и заплыть в какое-нибудь безлюдное место, откуда вернуться лишь вечером, перед закрытием лодочной станции. Иной раз и запаздывали. Тогда Серега сам ставил лодку, предварительно высадив Вику рядом. Дело в том, что прошлым летом - после десятого класса, он работал там спасателем, и его все знали, поэтому такие вольности для него допускали. Тем более видели и понимали, почему это происходит. Да и Вика на всех производила впечатление. Как-то он рассказал ей о голубятне, и она спросила - можно ли с ним туда пойти. Оказалось, что ее папа в молодости увлекался голубями, и она помнит, как он брал ее из дома на набережной в их старый двор в Сокольниках, где стояла голубятня, и где его все знали, а ее голубятники угощали конфетами. И помнит, как впервые увидела голубей, умеющих в воздухе кувыркаться, и как постоянно боялась, что кто-то из них упадет и разобьется. Серега немного опасался того впечатления, какое может произвести на девушку обстановка в «каморке», поэтому решил, минуя эту «малину», подняться с ней сразу наверх. Голубей он выпускал по очереди, рассказывая Вике почти о каждом из них. Вот эти два называются турманами, потому что они, едва взлетев, начинают кувыркаться. Но кувыркаются не только они. Есть еще разновидность - это бойные голуби. В отличие от турманов те идут на кувырок, лишь, когда набирают определенную высоту, как говорят голубятники - при выходе в «столб». Кроме того, при кувырке бьют крылом о крыло, поэтому и называются бойными. Эти их «аплодисменты» довольно громкие, и далеко слышны. И еще некоторые из них, кувыркаясь, идут вниз, а есть такие, которые выбивая «столб», идут наверх. Но высшим пилотажем считается другое - если голубь во время взлета может как бы остановиться в воздухе, свернуться в кольцо, или шар и стремительно ринуться вниз, и в последний момент уже у самой земли, когда, казалось бы, разобьется, вмиг распрямиться и плавно вновь набирать высоту. Были там еще и почтовые голуби, о которых Серега в детстве много читал, как о «связистах» во время войны, потому что они могли находить свой дом более чем за тысячу километров и доставлять туда весточку. Показал Вике и тех, которые отличались очень необычным и красивым воркованием. Эти назывались Трубачами - Барабанщиками. В общем, рассказал ей столько, сколько и сам от себя не ожидал. Даже удивился, что все это помнит. Вика была в восторге, наблюдая такой необычный «воздушный парад», и слушая «любовные прелюдии» с неожиданными переливами и нескончаемыми вариациями. Через какое-то время наверх поднялся Пан. Серега познакомил их. Пан оказался невероятно галантен. Таким Серега его еще не видел. - Позже он узнает, что папа этого будущего « вора в законе» был известным в 30-е годы дипломатом Панковым, которого в 40-м арестуют, как «японского шпиона», по той же самой знаменитой статье его страны, как и отцов Вики и Толика. Вслед за ним возьмут и маму. И опять же по этой - очень удобной для органов статье, инкриминируя ей пособничество мужу. А мальчика четырех лет определят сначала в казенный детский садик, потом в детдом, откуда и пойдет он сначала по детским колониям, а потом и по лагерям, о чем мы уже знаем. Но, несмотря на такую биографию, очевидно, что-то передалось ему по наследству - вспомним, как не позволил он «замочить» Толика, посягнувшего на его авторитет. - Но о родителях Пана Серега тогда не знал, а лишь дивился изысканности манер главаря голубятни, да и, пожалуй, всей округи. В какой-то момент Пан извинился и сказал, что должен уйти, и если гостья захочет послушать музыку и посмотреть на уже исчезающий из обихода патефон, все будут рады ее визиту. И дал Сереге ключ от «каморки». Серега знал, где этот ключ хранится, поскольку входил в круг тех, кто мог приходить туда в любое время. Но вести Вику даже в пустующий «малинник» не очень хотел. Его смущал постоянно царивший там беспорядок, да и гостьи, порой приходившие туда, существенно отличались от Вики. Однако, девушка так загорелась желанием сама завести патефон, что отказать ей в этом убедительных аргументов у него не нашлось. Тем более, отданный ему ключ свидетельствовал о том, что «каморка» пуста, и ее «аборигенов» там не предвидится до тех пор, пока в ней будут они с Викой. Когда вошли внутрь, Серега был предельно удивлен. И прежде всего чистотой. Ни одного окурка, или крошки на столе. Пол тщательно подметен, стол вытерт, а на нем еще неоткрытая бутылка портвейна. Причем, не дешевого, как обычно, а достаточно в ту пору элитного - «три семерки». И рядышком - два чисто вымытых граненых стакана. Кроме того, матрац был накрыт каким-то чистым покрывалом, которого вчера Серега не видел. Все это было очень трогательно и свидетельствовало об отношении к нему обитателей «каморки». Он, конечно, иной раз выручал кого-то из этих ребят, в основном деньгами. Но, во-первых, суммы были небольшими, во-вторых, ему всегда их возвращали. Хотя там, порой, случалось, что у кого-то и из своих могли отобрать безвозмездно, если тот не имел достаточного авторитета. А уж, чтобы так для кого-нибудь была подготовлена «каморка», Серега не помнил. Он, конечно, понимал, что такое гостеприимство изначально определялось отношением к нему Толика, но и сам пару раз имел возможность показать, что не мальчик для битья. К примеру, «угостил» как-то одного из только что освободившихся, который был «не в теме» и позволил себе некоторую расхлябанность в поведении - попытался заставить Серегу сбегать за бутылкой. «Ложе любви» они использовать не стали, и лишь полюбовались на покрывало в цветочках, так оживлявших достаточно пуританский вид «каморки». А бутылочку, из уважения к такому гостеприимству, Серега открыл. У них были мятные конфеты, которые оказались, весьма кстати. Вика завела патефон и поставила пластинку. И первое, что зазвучало, была та самая - любимая многими песня той поры: «…Мишка, Мишка, где твоя улыбка,/Полная задора и огня…». Они даже потанцевали. Потом Вика вырвала из тетрадки листок и написала: «Ребята. Спасибо за гостеприимство». И положила под бутылку, в которой осталось почти половина вина. На листок высыпала конфеты. Серега вымыл стаканы, закрыл « каморку», положил ключ под коврик и они ушли. - Потом он поблагодарит Пана, а тот скажет, что девушку Серега выбрал «правильную». Что он имел в виду, Серега не уточнял, а что Вика понравилась, не удивился. *** Летом Вика уехала в Дагомыс, где в одном из пансионатов работала врачом приятельница тети Риты. Они хотели поехать вместе, но слег в больницу с сердечным приступом Евграфыч, и склад полностью остался на Серегу, к которому обратился заведующий станцией с просьбой немножко отложить отпуск. И хотя желание уехать с Викой было огромным, не смог он все бросить и остался, в надежде приехать на пару недель позже, поскольку Евграфыч уже шел на поправку. Вика, конечно, огорчилась, но поняла его. Однако, через несколько дней после ее отъезда у Евграфыча уже в больнице случится еще один приступ, и выйдет он оттуда лишь через месяц, после чего ему в течение месяца будет положен домашний режим. Сереге же дадут в помощники одного из санитаров станции, поскольку работы в то лето окажется очень много. Довольно большие партии плазмы пойдут с этого лета во Вьетнам, который вел освободительную войну с Америкой, а чтобы ее хватало и для московских больниц, людей стали стимулировать сдавать кровь. Теперь не только платили и бесплатно кормили обедом в день сдачи, но и предоставляли за это оплачиваемые отгулы в течение трех дней, которые при желании можно было присоединить к отпуску. А после десятикратной сдачи крови человек становился почетным донором, и получал право на бесплатный проезд в городском транспорте. Так что работы на станции прибавилось всем. И если раньше Серега, нередко управлялся часам к двум-трем, то теперь - не раньше пяти. А потом частенько ехал поплавать в Серебряный бор. Это лето, как и прошлое, тоже было жарким. Причем, настолько, что к вечеру даже в Москве-реке вода становилась теплой. И Серега, подолгу плавая, обычно думал о том, что и там - на море в Дагомысе, наверное, вода тоже такая же теплая, и что, когда вернется Вика, они обязательно поедут в Серебряный бор возьмут лодку, и как прежде, не будут замечать времени. Как летели дни этого лета, он тоже не замечал, хотя Вики ему не хватало, и думал о ней постоянно, несмотря на напряженный график работы, к которому, впрочем, быстро привык. А еще - вновь стал писать стихи. Это было у него с детства. Вдруг что-то «накатывало» и он записывал, удивляясь потом, что именно он это написал, и нередко недоумевал, почему написал о том, что уже было давно, или вообще непонятно о чем - чего и не было. Такие периоды длились недолго. Значительно дольше ничего не «накатывало» и он ничего не писал. Стихи он никому не показывал, потому что считал их слабыми, а как сделать настоящими, чтобы было не стыдно показать, не знал. Но очень надеялся, что когда-нибудь, хоть одно получится достойным, и он сможет его кому-нибудь прочесть. Слава Богу, он понимал, что такое настоящее стихотворение, потому что вырос на хороших книгах. И это шло с детства. В доме любили поэзию и знали в ней толк. А дети, конечно же, многое впитывают от родителей, сами того не замечая. И вот сейчас был именно тот период, когда «накатило». И, как и прежде, ему вначале казалось, что это замечательно, и наконец что-то получилось, а чуть позже, слегка поостыв, опять видел, насколько еще от этого далек. Но все равно, сам процесс его увлекал своей непонятностью, а также теплилась в нем надежда, что когда-нибудь что-нибудь сможет прочесть Вике. Во всяком случае, очень этого хотел. Вика прислала ему открытку, потом позвонила, и они никак не могли наговориться. В частности, вспоминали, как перед самым ее отъездом они из Нескучного сада услышали духовой оркестр. Оказалось, что он играл на танцплощадке в парке имени Горького. Играл в основном довоенные танго и вальсы. И они пришли туда и танцевали, упиваясь друг другом и этими мелодиями, удивительно соответствовавшими их состоянию той поры. А потом, вдруг, услышали что-то очень знакомое и почему-то, оказавшееся для них неожиданным. Это был «…Мишка..», который так непривычно, но тоже замечательно звучал в исполнении духового оркестра. Они даже попросили повторить. Вика сказала, что была на экскурсии в Сочи, где в одном из городских садов тоже играл духовой оркестр, и она жалеет, что все это происходило без Сереги. Они решили, что, когда он приедет, обязательно найдут этот сад и будут там танцевать, благо, Сочи от Дагомыса в двадцати минутах езды. И конечно же закажут «…Мишку…». Надо сказать, что духовые оркестры в ту пору - ближе к середине 60-х, в городских садах можно было встретить уже редко. Их вытесняли струнные, где главенствовала гитара, что, очевидно, стало результатом невероятной популярности во всем мире кудесников из Ливерпуля, именовавших себя «БИТЛЗ». Потом написала, что приехала тетя Рита с семьей своих ленинградских друзей, и они просили Вику остаться в пансионате на второй срок. Сделать это было несложно, благодаря той самой приятельнице, что работала там врачом. Вика писала, что, когда он приедет, будет замечательно. Она ждет его. Но он не сумеет. Евграфычу разрешат выйти на работу только в сентябре, да и какой из него грузчик после такой болезни в его уже не молодом возрасте. *** А Вика приедет в двадцатых числах августа, и как покажется Сереге, немножко озадаченной. Сначала он подумает, что обиделась на него за неприезд в Дагомыс. Но - нет. Она понимала, почему не мог, и даже не думала, что мог иначе. С какими-то расспросами к ней Серега не приставал Он не был любителем выяснять отношения, хотя, если быть точным, в его жизни еще и не было к тому поводов. О причине такой озадаченности Вика расскажет ему сама какое-то время спустя. Семью, которая приехала с тетей Ритой в Дагомыс они обе знали давно. Маргарита Владимировна - с момента, когда ее подруга - будущая мама Вики вышла замуж, а Вика - с момента рождения. Дело в том, что глава этой семьи и Викин папа были знакомы со студенческих времен и затем какое-то время работали в одной клинике. Потом судьба их разлучила. Та семья осталась в Ленинграде, а Викина, как мы уже знаем, попала в Москву. Глава той семьи избежит участи своего товарища, и нынче будет занимать какой-то крупный пост в городском отделе здравоохранения. Его сын Володя - ровесник Толика, пойдет по стопам отца и станет хирургом. И вот теперь у этого Володи появился шанс уехать на пять лет в Кению, чтобы помочь очередной дружественной стране в развитии медицины. Студентов из той страны у нас в ту пору было много, но, становясь специалистами и возвращаясь домой, они сталкивались с организационными трудностями, и часто не знали, что делать. И поэтому в какой-то момент их правительство обратилось к нашему, с просьбой о командировках наших специалистов, чтобы те помогли справиться с подобными трудностями. И вот одна из таких командировок предстояла Володиному шефу, который должен был организовать крупную клинику в столице Кении. И на первых порах - до истечения срока командировки, ее возглавить. Шеф же очень хотел в качестве помощника взять туда своего любимого ученика Володю. И тот горел желанием поехать, что вполне понятно. В ту пору любые зарубежные командировки рассматривали, как подарок судьбы, потому что они решали практически все проблемы, в том числе и материальные. И хотя у Володи таковых не наблюдалось, от подарков судьбы кто же откажется. Единственное, что препятствовало использовать такую возможность - это ответ на графу анкеты о семейном положении. В ту пору в такие командировки предпочитали брать людей семейных. Конечно, он легко мог найти вариант, потому что выйти замуж за молодого, многообещающего хирурга мечтали многие. К тому же он был приятной наружности , но даже, если бы и не был, вряд ли претенденток сильно бы убавилось. Но ему самому, видимо, пока не встретилась та, для которой хотелось бы петь: «…Лишь бы день начинался и кончался тобой…». А вот, когда увидел Вику, которую очень смутно помнил совсем еще маленькой, захотелось сразу. И через несколько дней после их знакомства уже взрослыми он сделает ей предложение. Володя, конечно, нравился Вике, но не до такой степени, чтобы оставлять Серегу, по которому она все больше скучала. Однако, и тетя Рита, и Володина мама настолько хотели видеть их вместе и делали все от них зависящее, чтобы убедить ее в этом, что в какой-то момент девушка заколебалась. Ведь, в конце концов, разница с Серегой в три года, и неизвестно, что будет, когда они станут чуть старше. Не предпочтет ли он ей кого-нибудь помоложе. А тут все идет в руки. Абсолютно все. Без этой коммуналки, из которой еще неизвестно, когда удастся выбраться. Без этой необходимости днем зарабатывать на жизнь, а вечером учиться, чтобы потом на эту же жизнь зарабатывать более достойно. И хотя ей с Серегой было настолько хорошо, что все эти трудности и неудобства в тот период отступали на второй план, все же мысль о заманчивом будущем с Володей и неизвестно каким - с Серегой заронить в Вике им удалось. Действительно, кто знает, сделает ли ей когда-нибудь Серега предложение. Ведь сколько воды утечет, пока он хотя бы окончит три курса, а раньше - несерьезно, да и быт может заесть, и разлучить, если они будут вместе уже сейчас. Такие случаи сплошь и рядом. Все эти аргументы тетя Рита и Володина мама понемногу, незаметно, но методично доводили до девушки, и в конечном итоге, добились желаемого. После довольно мучительных раздумий и колебаний Вика согласилась. Но вот как сказать об этом Сереге - не знала. Боялась, что не сможет. Но, когда тетя Рита вызвалась помочь, отказалась.Это было бы совсем плохо. Не заслуживает Серега такого. Она должна сама. И видеть его глаза. И может быть, втайне даже от себя надеялась, что что-то при этом все же может измениться, и они останутся с Серегой. Но что - не знала. А может, надеялась, что Серега что-нибудь придумает. Бывают же на свете чудеса. Может все же она чего-то не учитывает. Она только сейчас подумала, как много их связывает. Во всех отношениях. И почему она так рано родилась, или он так поздно. Переиграть бы здесь что-нибудь - поменять, к примеру, эту разницу на противоположную. И почему именно сейчас возник Володя. И почему не увидела она в нем ничего неприятного, чтобы зацепиться за это и отказать ему. Хотя бы для себя зацепиться, чтобы просто отказать - ничего никому не объясняя. Но, будто нарочно, все против нее. И в то же время столько - за. Эти мысли превращали ее настроение в качели и в конечном итоге путались, не приводя к тому, чтобы убедить себя окончательно, что решение принимает правильное. Рассказала она ему обо всем под утро, положив голову на его плечо и глядя в потолок. Серега обратил внимание, что время от времени хлюпала носом и, очевидно, вытирала слезы. Сам он слушал этот рассказ будто со стороны. Будто о ком-то другом - не о них. Может быть, бессонная и выхолостившая, как всегда их силы ночь, смягчила, или сильно притупила его эмоции. Он даже удивился, как спокойно слушает. Даже успокаивал потом Вику, вытирал ей слезы, говорил, что все правильно она решила, что ни у кого из них друг перед другом никакой вины нет, что жизнь подарила им «золотые дни » и они всегда будут их помнить. И что через какое-то время они обязательно увидятся, и может быть, будут дружить семьями. Но эти слова шли по какой-то инерции, и как в дурном фильме. И воспринимал он их, как чужие, какие-то абсурдные, будто идущие откуда-то не от него. А самому в этот момент хотелось закричать, чтобы не уходила, чтобы повременила, что все будет хорошо, и он что-нибудь придумает. Что - он пока не знал, а ее аргументы, как нарочно, были убедительны. И хотя обеспечить девушку он уже мог - его полторы ставки позволяли это сделать, но, несмотря на то, что у него была двухкомнатная квартира, в ней уже жили пятеро - кроме родителей, еще бабушка с дедушкой. А жить у Вики в коммуналке - тоже не вариант: во-первых, ему очень хотелось считать себя мужчиной и привести девушку к себе, а, во-вторых, именно из коммуналки так хотела вырваться Вика. Можно было, наверное, подумать и о том, чтобы Серегину двухкомнатную и Викину комнату обменять на какие-то две квартиры. Но, очевидно, в силу своего возраста Серега еще не дозрел для таких размышлений. Скорее всего, он и о собственной семье пока не думал, а если и думал, то виделась она ему в каком-то отдалении. Но о том, что с Викой, в ту пору сомнений у него не было. И еще - это он поймет много позже - что-то царапнуло в той истории. Что-то, кроме боли, с которой он тщательно боролся. Чтобы, не дай Бог, не показать, поскольку был еще в том «горячем» возрасте, когда стесняешься показать, что больно. Когда уж очень хочется выглядеть мужественно, даже, если ситуация требует обратного. Царапнуло, наверное, то, что она не позвонила, или не написала о том, что там происходит, а приняла решение сама - без него. Может, в какой-то степени и от этого говорил ей те глупости, успокаивая ее, а на самом деле пытался собраться с мыслями. Ведь такого опыта у него еще не было. Хотя, почему она должна с ним советоваться, а тем более отказываться от, может быть, подарка судьбы. - Так, что путаница терзала и его мысли, но он этого тоже не показывал. Много всякого еще говорил, и она соглашалась и поддерживала, а когда он каким-то образом умудрился пошутить, даже рассмеялась. А слезы текли и текли, будто сами по себе. Она их уже и не замечала. Потом они пили чай, а когда уходил, соседи приветливо улыбались. Он даже помог кому-то из них заменить перегоревшую лампочку. Три ее соседки были людьми пожилыми и, судя по всему, одинокими, поскольку, порой, обращались к полюбившемуся им «Сереженьке» с разными просьбами - то утюг починить, то приемник посмотреть, то будильник… Вот и теперь одна из них сказала, что приятельница на днях отдает ей патефон, но тот, по ее словам, иной раз неизвестно отчего «заедает», и просила «Сереженьку», если нетрудно, заглянуть к ней в следующий раз. Конечно, он обещал. Но каким он будет - этот «следующий раз» и будет ли вообще - знать уже не мог. Хотя, почему-то подумал - есть ли у нее пластинка c «…Мишкой...». ДРУЖЕСКАЯ ВСТРЕЧА Когда шестой автобус, которым в то утро Серега возвращался домой, остановился у Ваганьковского кладбища, он, вдруг, вышел. Почувствовал, что захотелось побыть одному. Он любил иной раз здесь походить, «навестить» ребят, знакомых ему в основном по спорту, которых судьба поселила в этом месте уже навечно. Многие из них ушли совсем молодыми, не выдержав послеспортивной жизни, поскольку были к ней абсолютно не готовы. Почти каждый из них в такие периоды напоминал рыбу, выброшенную на берег, и глушил ощущение своей, внезапно свалившейся на него ненужности, до тех пор, пока не отказывала печень, или еще что-нибудь. Причины были разные. У кого-то обида за то, что рано «отцепили» от команды, кого-то бросила жена, выходившая замуж за того, кто прежде баловал ее импортными тряпками, которые по нескольку раз в году привозил из-за границы, и частыми походами в ресторан, а теперь не в силах это сделать: - А вот знакомый зубной техник может, и давно уже глаз с нее не сводит. Ну и что ж, что в отцы ей годится. Не в этом счастье. Да и, если этого счастья захочет, вариант всегда можно найти. Важно, что не нужно снова привыкать к жизни на уже забытые сто двадцать, которые предлагают начинающему тренеру. Здесь уже никто не смотрит на твои спортивные регалии. Здесь ты опять, как в детстве - новичок. А каково это ощущать, когда тебе под тридцать, да еще вкусив славы и денег. Немало и других историй знал Серега, но почти все они заканчивались одинаково - душевная апатия - стакан - свежие цветы на холмик. Но ни о чем таком он сейчас не думал, а просто ходил там, где как-то спокойно, не надо ничего решать, и главное - никто из знакомых тебя не видит, что ему сейчас и хотелось, чтобы успокоиться, привести мысли в порядок и попытаться привыкнуть к тому, что случилось. Немножко, вроде, удалось. Он вышел на центральную аллею и пошел к выходу. Но не успел пройти и сотни метров, как увидел Шницеля, который шел ему навстречу и улыбался. В руке у него вместо привычной с детства клюшки был главный в его нынешней профессии инструмент - лопата. - А где же двое с носилками? - пошутил Серега. Почему-то всегда веселый и доброжелательный Шницель снял с него оторопь этого утра. - Щас вызовем, если надо - поддержал такое оптимистическое начало разговора давний друг, не переставая улыбаться. И продолжил: - Ты чо, местечко присмотреть решил? - Думаешь реально? У вас ведь тут только по блату. - Так, если скажешь - сделаем. Резервы есть. Такие люди здесь нужны. И оформим все в лучшем виде и в хорошем месте. В сухом - продолжал импровизировать Шницель. - Но, может, сначала закусим? А то я сегодня еще не завтракал. - А как же твой трудовой день, если закусим - поинтересовался Серега, хорошо зная, к чему тот клонит. Со Шницелем он «закусывал» не раз, в основном в Серебряном бору - на пляже в Татарово после футбольных матчей, которые обычно проводились «на интерес». В качестве «интереса» было либо пиво, либо коньяк. Последний фигурировал обычно, когда играли против представителей «солнечного Кавказа». С ними было особенно интересно. Горячие джигиты нередко предлагали сыграть на ящик: армяне - армянского, грузины - грузинского, осетины - осетинского.... Шницель, как негласный капитан команды, был в этом вопросе демократичен, поскольку, во-первых, уважал практически все, что льется и имеет градус, а особенно высокий и, во-вторых, как человек советский, воспитанный в духе интернационализма, не мог не уважать национального самосознания любого представителя своей страны. Да и не только своей. Если бы, к примеру, противоборствующей стороной были посланцы дружественной Кубы и предложили бы сразиться на ящик, а точнее, коробку их кубинского рома, согласился бы, не раздумывая. Однако, как человек православный, конечно, предпочитал водочку. Но о таком предпочтении, как мы уже понимаем, из-за деликатности в этом вопросе и правильном воспитании, знали немногие - только самые близкие. И вот, если вкратце о результатах тех пляжных матчей, то следует заметить, что до их начала противники команды Шницеля горячились напрасно. Им «на новенького» не было известно, что ее состав был укомплектован бывшими и действующими футболистами. Или хоккеистами, что по тем временам было практически одно и то же, потому что подавляющее большинство хоккеистов летом играли в футбол. И наоборот. Поэтому поездки разгоряченных игрой гостей столицы на круг Серебряного бора носили регулярный характер и дирекция летнего ресторана, который располагался на этом кругу, была чрезвычайно благодарна Шницелю за ощутимое перевыполнение плана в такие дни. Его там настолько уважали, что, если он заходил, и столики были заняты, ему ставили персональный, и обслуживали вне очереди. В дни же таких матчей гулял весь пляж, потому что знакомых там у этого обаятельного и компанейского человека набирался не один десяток. На том Серега с ним и познакомился. Во время одной из игр между своими, Шницель приметил крепкого паренька, который, как тогда говорили, «был на ходу», то есть умел играть, как надо. И позвал его в свою, как он это называл, «балду», куда и входили бывшие, или действующие профи, которые в то время назывались любителями, поскольку о наличии профессионального спорта в Советском Союзе почему-то умалчивалось. Следует заметить, что и Серега к тому времени уже несколько лет, как сменил боксерские перчатки на клюшку с шайбой зимой и кожаный мяч летом, где (и там, и там) добился не меньших результатов, чем на ринге. - В этой «балде» он сразу пришелся ко двору, хотя и «призовыми» особо не злоупотреблял. Видимо, генетически не было у него к этому склонности, иначе вряд ли бы сейчас учился в институте, испытал бы умопомрачительный роман с Викой, да и многие другие прелести жизни. Бог миловал. А вот Шницеля - нет. Некогда одаренный хоккеист Толик Городов был старше Сереги лет на десять. В восемнадцать попал в резервный состав ЦСКА, где его приметил знаменитый тренер Анатолий Владимирович Тарасов, благодаря чему Шницелю и определили действующую службу в армии проходить в Калинине (ныне Тверь), в качестве игрока команды СКА, где Тарасов и обкатывал молодежь, закаляя ее для будущих взрослых баталий. И все было бы замечательно, если бы не раннее «повзросление» Шницеля, которое состояло в его безотказности за столом с уже бывалыми «бойцами этого фронта». И в результате ссылка в Куйбышев (ныне Самара), где тоже СКА, но уже не резервный клуб ЦСКА, а тот в котором в основном доигрывают те, кто по возрасту заканчивают с хоккеем И, хотя Шницель, порой, играл здорово - одно время даже стал лучшим бомбардиром среди игроков команд класса Б (ныне первая лига), неравнодушие к тому, что непременно ассоциируется с последующей закуской, не позволили получить приглашение в более классную команду. А потом и вовсе его отчислили из СКА в возрасте двадцати восьми лет. Но, как говорится, «мастерство не пропьешь» и на пляже Шницель блистал, даже с таким режимом, хотя Сереге иной раз и приходилось подстраховывать те зоны, куда уже Шницель не успевал. А такое аппетитное прозвище приклеилось к нему потому, что его нос напоминал это кулинарное изделие. Когда же Шницель выпивал, «изделие» приобретало красноватый оттенок, и можно было подумать, что его заказали «с кровинкой» Но вернемся к дружеской встрече на Ваганьковском кладбище и предложению старшего товарища «закусить» с утра. Дело в том, что к тому времени Шницель уже мог кое-что себе позволить на рабочем месте, если это не шло вразрез с текущим графиком работы «предприятия», поскольку довольно быстро стал продвигаться по служебной лестнице, и теперь ходил уже «в начальствах». В его подчинении было три помощника, и в полном веденьи «техника»: четыре лома, четыре лопаты, четыре черпака и четыре ведра, а также, сезонные комплекты спецодежды и обуви. Такой стремительный «взлет в карьере» объяснялся, как минимум, двумя обстоятельствами. Несмотря на любовь «закусить», он знал меру, то есть, где, когда и сколько, что подвластно далеко не каждому, даже среди людей более «престижных» профессий. А, кроме того, имел среди тогдашнего рабочего контингента кладбища, самое высокое образование, поскольку окончил восемь классов. И, несмотря на то, что по его словам, из школьной программы в голове задержалась лишь арифметика, да и то, всего два ее действия: сложение и «разложение», природное остроумие, обаяние и явно из каких-то дальних кровей до него донесенная манера интеллигентно держаться, делали свое дело. Его всегда просили в наиболее ответственные моменты, когда, например, провожали в последний путь кого-то из известных деятелей науки, искусства, литературы и спорта, не говоря уж о партийном, или номенклатурном чиновнике, возглавить последний акт захоронения. И он всегда это делал тонко, деликатно и умно. Наверное, в известной мере поэтому, родственники усопших именно ему постоянно предлагали какие-то деньги, которых он никогда не то, что не просил, но и не намекал на это, что, согласитесь, в подобных местах можно встретить не чаще, чем увидеть падающую звезду. Шницель всегда благодарил, но сначала отказывался. Однако, родственники практически во всех случаях, продолжали настаивать, тогда он деликатно брал со словами, что помянет сегодня, а также, на девятый и сороковой дни. И, поскольку, процесс поминания в его «рабочем графике» носил перманентный характер, то, конечно же, ни разу никого не обманул. Кроме того, он нашел себе надежного помощника, которому доверял. Это был Рычаг, или Володька Рычагов, который тоже поиграл в командах мастеров и даже на более высоком, чем Шницель, уровне. А потом трудился грузчиком в мебельном магазине в Коломенском. И неплохо зарабатывал - поскольку некоторая импортная мебель, поступавшая туда постоянно, требовала еще и сборки, но у многих покупателей руки для этой процедуры «росли не из того места». А у Рычага - «из того», и он всегда помогал в эту «трудную минуту», поэтому в официальных премиях не нуждался. Однако, Шницель, проанализировав доход друга, быстро сумел убедить того, что в его «ведомстве» такие «премиальные» значительно серьезнее, так как носят регулярный характер, и спадов в этом вопросе не предвидится. И, кроме того, работа на свежем воздухе, гораздо лучше для здоровья и привычнее для бывших хоккеистов, чем атмосфера подвальной пыли магазинного склада. В общем, уговаривать Рычага долго не пришлось и товарищи воссоединились. Вот такой информацией стал обладать Серега, пока Шницель в своем «рабочем кабинете» раскладывал огурчики, капустку, лучок и нарезал черный хлебушек. В какой-то момент зашел Рычаг, который тоже обрадовался Сереге, поскольку хорошо его знал все по той же «балде» Серебряного бора. Шницель вытащил из тумбочки не традиционную в обыденных случаях «Московскую особую» за два восемьдесят семь, а «Столичную» за три двенадцать, что в его кругах происходило при особом отношении к гостю. Серега это отметил и оценил. Поскольку в этот день бригаде Шницеля работа предстояла часа через три, приятели не торопясь разливали «по чуть-чуть» и не чокаясь вспоминали тех, кто тоже был здесь -совсем рядом, но уже недоступен. Последним не так давно ушел Рыбка - Валерка Рыбнииов. Продал все свои золотые медали, потом мебель. А потом его нашли спящим, сидя за столом, на единственном в квартире стуле. И сон этот был уже вечным. Нашли, также, тетрадочку, в которой Рыбка писал стихи, о чем никто не знал - Когда черемуха в цвету, Она становится невестой. А я тихонечко уйду - Мне рядом с ней уже не место. Я так всегда ее любил. Она мне тем же отвечала. Ну а теперь, когда нет сил, Нет смысла начинать сначала. Она и без меня в цвету. И вновь становится невестой. Я лишь тихонечко уйду, Поскольку знаю свое место. В спорте он был ярок и неистов. Вне его - скромен и, порой, даже застенчив. Он ни на кого не обижался, и казалось, очень боялся кого-нибудь хоть чем-нибудь потревожить. Поэтому никогда ни у кого и ни о чем не просил. Он и ушел так - никого не потревожив, хотя руководители Госкомспорта могли и сами потревожиться - ведь столько сделал Валерка своими победами и для их личного процветания. К Рыбке они потом сходили. Положили цветы. Посидели «не чокаясь» возле еще не осевшего холмика. И разошлись. Ребята трудиться, а Серега домой. До дому было минут десять пешком, и пока шел, вдруг, подумал - насколько все относительно. То, что еще сегодня утором ему казалось таким больным и острым, сейчас виделось в каком-то отдалении. Будто годы прошли с той поры. И те его переживания на фоне того, что случилось с тем же Рыбкой, казались теперь какими-то мелкими и даже неприличными. Хотя непонятная заноза в душе все же шевелилась. По пути он зашел на голубятню, передал Пану привет от Шницеля и Рычага и поставил пластинку, где сразу нашел: «…Мишку...». Он уже настолько знал, в каком это месте, что почти безошибочно в него попадал. Потом пошел домой. Захотелось спать. …Я РУКУ ВЗЯЛ и ОТПУСТИЛ… Через два дня он провожал Вику в Ленинград. До самого отхода поезда шутил, пытаясь вообразить Вику в национальных кенийских одеждах и фантазируя на эту тему. Она поддерживала его фантазии и была благодарна за такую тональность разговора, которая позволяла им не рвать друг другу души. Когда поезд отходил, оба улыбались, и Серега шел и шел по платформе до самого ее конца, хотя вагон, в котором была Вика, уже давно перестал быть виден, слившись в одну линию с остальными. А когда скрылся и последний вагон, Серега, вдруг, почувствовал, что ноги почти отказываются идти. Он сел на вокзальную скамеечку, очень удивленный происходящему. Это напомнило ему эффект, с которым когда-то подействовал на него французский коньяк «Наполеон». Он пробовал его лишь однажды, когда из Парижа приехал папин коллега и привез этот знаменитый напиток. Но сходство было, все же, частичным, потому что тот коньяк обессилил только ноги, а в голове и на душе после него стало легко и приятно. А сейчас везде было одинаково - будто вынули из него что-то и взамен ничего не оставили. Единственное, что было приятно - сумел он, по его мнению, достойно проводить Вику, поскольку чувствовал, что ее состояние было не менее хрупким, чем его. Хотя, это «приятно» мало чем ему тогда помогало. И еще подумает Серега - насколько непонятными бывают иной раз повороты в жизни. Ведь не согласись он тогда помочь на работе и поезжай с Викой на море, вряд ли сейчас провожал бы ее в Ленинград. А так - чистая совесть, что не подвел людей - выручил и даже получил за это серьезную премию и благодарность в приказе, да и на словах, что, пожалуй, важнее, но Вику-то потерял. И зачем ему теперь эта премия. Вот с Викой бы сейчас они нашли ей достойное применение. А так… Даже и не знал, куда сейчас пойти. На голубятню пока не хотелось - не так давно они там были еще вместе, и слишком все свежо. Может, к Шницелю. Пожалуй, да. Вот обрадуется. Да и ему, наверное, там сейчас полегче станет. *** Много позже, когда он будет читать сборник стихов Ильи Эренбурга, сразу обратит внимание на одно из них - Я смутно жил и неуверенно, И говорил я о другом, Но помню я большое дерево, Чернильное на голубом, И помню милую мне женщину, Не знаю, мало ль было сил, Но суеверно и застенчиво Я руку взял и отпустил. И все давным-давно потеряно, И даже нет следа обид, И только где-то то же дерево Еще по-прежнему стоит. - Он подумает, что за очень малым исключением, оно будто написано о нем. И хотя с той поры много утечет воды, неожиданно для себя отметит, что не только «нет следа обид», но и «то же дерево» для него не пустой звук. А тогда, хоть и не сразу после ее отъезда, он снова часто будет заходить на голубятню, выпускать голубей, любоваться их пируэтами, а потом, когда последний из них вернется, заходить в «каморку», ставить пластинку с почему-то никогда не надоедавшей песней « … Мишка, Мишка, где твоя улыбка…» * Под Новый год раздался телефонный звонок, и женский голос попросил Сергея. Женщина представилась и сказала, что привезла для него передачу из Кении. Там была очень красивая открытка с объемным изображением Санта Клауса и надписью на картинке « Merry Christmas» и сувенирная глиняная подковка. А летом приехала Вика, заниматься каким-то сложным обменом своей комнаты. С тем, чтобы в Ленинграде была бы у них не одно, а двухкомнатная квартира. Вика позвонила сразу, и они увиделись. Она рассказала, что тоже работает в том же госпитале - делает в лаборатории биохимические анализы. Перевелась на заочный, и по линии МИДа есть договоренность с институтом, что приезжать на сессию может не каждые полгода, а раз в год и сразу сдавать за курс. Конечно, тяжело и, конечно, скучает. Но Володя - человек очень хороший и любит ее. И, вдруг - - Прости меня, Серега. А Сереге и прощать нечего. Видно, время лечит. Она попросила повести ее в тот «Поплавок». И те же Яшка с ребятами из оркестра организовали им столик. И было очень весело. И он вновь любовался своей спутницей. И все ей любовались, хотя она, как обычно, держалась на людях скромно. А каким сумасшедшим был их твист. Будто оба чувствовали, что для них он последний. Потом они опять на цыпочках пробирались в ее уже почти пустую комнату. И утром он даже забыл, что есть Нина, которая полгода назад делала ему уколы и снимала швы в Боткинской больнице, куда его привезли с аппендицитом. Не потому, что был «ходок». Он им не был, и Нина с момента отъезда Вики и по тот вечер была для него единственной. Но, наверное, что-то осталось между ними, что опять толкнуло их в эту комнату. Хотя, то утро станет для них уже действительно прощальным. * Сегодня - почти полвека спустя, из тех, о ком идет речь в этом рассказе в живых лишь Серега, Вика и Володя. Серега стал известным конструктором и заведует одной из кафедр в том институте, который окончил. Лихие и смутные девяностые он пережил, подрабатывая по своей первой «профессии» - грузчиком на станции «Москва - товарная - Курская». И, хотя, в его возрасте это было непросто, помогло, видимо, спортивное прошлое. На этой же кафедре еще дипломником он встретит Марину. Она как-то незаметно войдет в его жизнь до такой степени, что ему, порой, будет казаться, будто они знакомы с детства. А потом подарит и двух сыновей. Один станет юристом, и в свою очередь подарит им с Мариной двух внучек. Второй - делает карьеру в профессиональном боксе. Уже провел восемь боев и в семи победил досрочно. С Викой и Володей Серега пару раз виделся в Ленинграде, когда приезжал туда на симпозиумы по проблемам легких, средних и тяжелых конструкций. И у Вики двое детей - мальчик и девочка, но уже четыре внука. И сейчас вся семья живет во Франции - той самой, откуда когда-то Вика получила тот, переполошивший едва ли не половину Серегиной школы, подарок. Голубятни тоже давно нет. На ее месте нечто высокое из стеклопластика, где очень много окон, и ни в одном из них не видно ни одного лица. Также как и в других окнах огромных домов, которые теперь поглотили почти все пространство вокруг его бывшей школы, где, казалось, еще недавно было так уютно и зелено. Да и школу скоро снесут. Говорят, жена и приятели столичного градоначальника прибрали к рукам самые лакомые куски строительного бизнеса в городе и не щадят ничего, стоящего на пути их коммерческих интересов. Поэтому там, где, некогда цвела сирень, пели птицы и летали над своей голубятней ее законные «жильцы», строят теперь нечто многоэтажное, многоофисное и недоступное пониманию «простого смертного» - для чего. А Серега всякий раз, когда проходит мимо этих мест, вспоминает одну и ту же песенку: «…Мишка, Мишка…». Хотя и понимает, что «в одну и ту же реку…». Да и ни к чему. Но мысли-то не остановишь. “Наша улица” №160 (3) март 2013

kuvaldin-yuriy@mail.ru	Copyright © писатель Юрий Кувалдин 2008 Охраняется законом РФ об авторском праве
адрес в интернете (официальный сайт) http://kuvaldn-nu.narod.ru/