Виктор Крамаренко "Иван Балакин" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Виктор Викторович Крамаренко родился 27 октября 1959 года в Днепропетровске. Окончил Московский институт народного хозяйства им. Г.В.Плеханова. Печатался в журналах «Огонёк», «Техника молодёжи», «Сельский календарь», «Молодёжная эстрада», «Брега Тавриды», «Проза», «Московский вестник», «Российский колокол» и др. Автор книг «Все начинается с любви», «Парус надежды» «Встречи с ангелом», «Зиронька», «У Чёрного озера» и др. С журналом «Наша улица» сотрудничает с 2001 года.

вернуться
на главную страницу

Виктор Крамаренко

ИВАН БАЛАКИН

рассказ

«Ванюша! Ванюша-а!» - звучал голос мамы, звонкий и ласковый. Он летел издалёка сквозь овраги и пригорки, леса и поля, окунаясь в стелющуюся по долине пропахшую травами дымку. Голос мамы редко приходил во сне, только тогда, когда легко засыпалось, и тёплая земля под битым кирпичом ещё не дышала сыростью. Он являлся как луч доброго солнышка, гладил золотистые кудри и отражался звенящими вспышками на крошащейся кладке церкви.
Никто не помнит, когда поселился в этих развалинах Иван Балакин. Казалось, он жил в продуваемых голых стенах с незапамятных времён. Односельчане рождались и умирали, молодились и старились, а Ивановы кудри всё так же колосились, нетронутые бритвой щёки играли румянцем, и неимоверная сила в его огромном теле не иссякала.
Бывало, нa спор мужики забудут у магазина телегу с сеном, уведут колхозного мерина Гришку и наблюдают из-за кустов, как Ваня, грозя пальцем, волочит её к скотному двору. Кто там проспорил, кому из мужиков приходилось раскошеливаться, - это всё забывалось, а то, как пастух Балакин вместо мерина запрягался и тащил, всю зиму говорила деревня. Летом и того пуще: погрузит на плечи телёнка-одногодку и переходит вброд Селевянку, дабы тонкие ножки с нежными копытцами не засосало тиной. И тот сидит, не брыкается, и коровка следом идёт, благодарно машет головою. С таким здоровьем ему в районе надо выступать, а не хвосты крутить. Да кто ж его, дурачка, туда возьмёт? Разве что смеха ради.
Дурачок - он и есть дурачок. Правда, злобы от него никакой не было, можно сказать, добрый дурачок, тихий, но нелюдимый, чёрт, хотя фамилия и обязывает. Месяц, а то и два проходило, а о нём ни слуху, ни духу. Хорошо хоть коров пасёт, не колхозных, правда, общества, - ну и то, слава Богу. Ни однорукий председатель, ни комсомольский вожак Глаша, временами наведываясь к небольшому стаду, его не находили, - прячется, ирод, средь бурёнок и глазом не кажет. Они его со всех сторон обступят, как стеной, - попробуй подойди-ка! Ты что! Замычат, рога выставят, не рад будешь, что вообще сюда заявился. Но стадо в деревню всегда приходило вовремя, сытное, спокойное, и жалоб на пастуха меж селянами никогда не возникало. Наоборот, кто картошки, пока Вани не было, в его землянку на развалинах занесёт, кто одежонку какую надёванную справит, чтоб в аккурат сидела зимой на красной, как революция, рубашке. А мужики, - всё ж не всё можно пропить, - нет-нет, да и сварганят что-то вроде печурки, чтоб и погреться можно было, и что-нибудь вскипятить.     
И то верно, жил Ваня незаметно: ни к кому не ходил, никого не забижал присутствием, понимая свою убогость. Ни за трудоднями, ни за каким-таким делом в правление не захаживал. Что ему там делать?! Водку пить, что ли, или с бабами цапаться? Они, как сороки, трещат, друг дружку перебивают, аж голова кругом идёт. Обсмотрят его всего и давай лясы точить… То ли дело на лугу - тишина такая, что слышно как травы соками наливаются, колышутся под росой, пыжатся, словно пужаются надломиться раньше времени. А когда приминаются во рту пеструх и попадают в необъятное брюхо, вообще музыка такая звучит, заслушаешься: куда там гармонистам деревенским - заурчит, забултыхает там, забухает, будто гром шандарахает, лёд весной трогается на Севелянке. Но не громко отдаётся, так, эхом летит от коровки до коровки, дополняемое комариным писком и стрекотаньем кузнечиков. Сидишь и наслаждаешься тому, что видишь, тому, что слышишь. И нет ничего, что могло бы нарушить эту благодать.
Говорят, у дурачка душа болит и мается без присмотра. А может, это она-то и присматривает за блаженным, готовит его для праведных дел на том или на этом свете, и напоминает о себе лишь голосом мамы во сне?
- Ванюша! Ванюш-а-а! - звала мама издалёка, из пушистого леса, из пряного воздуха скирд на спешно скошенном поле, из той самой пыльной дороги, по которой погнали в глубь России его родное стадо. Её голос был напуган, как в репродукторе у магазина, когда объявили войну, в нём звучало всё: тревога, боль и заклинание.
Вот уже неделю Ваня не находил себе места: увели его коровок подальше от ворога; деток и баб оставили, а мужики, кто поздоровше, ушли вместе с отступающим войском. И жизнь его, подчинённая коровушкам, потеряла всякий смысл, вся стройность необходимых ежедневных поступков в одночасье нарушилась, походы на луг стали безутешными. Там всё так же колосились травы, журчал ручей, и копошились кузнечики, божьи коровки ползали по ладоням, стрекозы застывали над водою. Но сердце разрывалось от отчаянья, слёзы нескончаемыми ручьями текли из глаз, в ушах вместо родного фырканья и пережёвывания гудела тишина. Зачем ему теперь этот луг, эта речка, в которой некому стоять, глядеть на отражающиеся облака и пить спокойно воду?
- Ванюша, Ванюша-а! - уже не во сне, уже среди стен разграбленного иконостаса звучало мамино эхо. Он убегал снова на луг, но и там оно слышалось, заглушаемое шуршащими и качающимися серёжками ивы у ручья. Ваня тщетно ловил каждый звук, шёл на голос, но никого не встречал. А если бы даже и встретил, как он мог бы узнать мать, если никогда её не видел и не слыхивал о ней? Да он и побоялся бы подходить, чтоб испужать там или ещё какую вызвать насмешку. И так его детвора зымaла, и бабы трезвонили как о нечистой силе, что, мол, вот наказал их Господь блаженным за то, что дали безбожникам церковь разрушить, за то, что батюшку при всём честном народе ославили, содрав рясу с крестом и оставив в одном споднем. Ваня не хотел никого встречать, но как тут не откликнуться, если мама всё звала и звала.
День за днём медленно проходили в ожидании беды. Ваня часто стал наведываться к односельчанам - одним бабам с ребятишками не выдюжить без мужиков: то крышу поправить, то погреб укрепить, то чего подсобить в огороде… Как оно будет, когда заявится разбойник? А надо всё в схроны попрятать, подготовить место, где будут хорониться всем обществом, - разбойник ведь, известное дело, начнёт сразу грабить, насильничать, убивать. Вон, как бабахает за лесом, старухи бают, что не иначе как Антихрист на землю спустился и идёт по России и скалится. Только одна Глаша сторонилась, не пускала Ваню в дом, видно, опасалась испугать дитё своё малое.
И ворог пришёл… и стал грабить… и согнал всех к правлению, и Ваню в разрушенной церкви отыскал, не побрезговал. Стоит он среди ропщущих сельчан и растрёпанной детворы, глядит на расстрелянного председателя, кулачища сжимая. Здоровенный, выше всех, с золотистыми кудрями, в красной, как кровь, рубахе, и ладони, по которым недавно ползали божьи коровки, трещат от негодования. Так вот он какой, ворог, - наглый, безжалостный, за малейшее непослушание карающий пулями.
- Кому ещё жалько прёдовольствия для зольдат Великого Рейха? - не унимался офицер, прохаживаясь вдоль выстроенных как на параде автоматчиков. - Кто ещё есть паартизан? - Он пристально всматривался в толпу из-под натянутой на лоб фуражки и легонько бил голой веткой по начищенным до блеска сапогам.
И тут взгляд его остановился на Глаше:
- Этё ты и есть - мёлёдая паартизанка?
- Я, - неожиданно выдохнула Глаша и вышла, прижав дитё к груди.
Зашипели бабы, зашушукались за спиной:
- Ты куда? Сдурела!
- С дитём?!
- Не дури, оставь хоть Нинку…
Но, видать, в голове у Глаши помутилось, ненависть к фашисту пересилила страх за свою жизнь и жизнь дочери. Безумная, она вырвалась из рук односельчан и встала рядом с лежащим на земле председателем.
- Ты и есть жадина, - удивленно промолвил офицер, приближаясь к ней, всё так же продолжая играть по сапогам тростиночкой. - Гуут, гуут. Тогда я буду учить тебя покорности. Ну-ка целуй мои сапоги! Или первым расстреляют твоего кляйн э… ребёёнка. А потом и всех…
Трость фашиста несколько раз прошлась по непокорной спине девушки, дула автоматов как по команде повернулись в её сторону, роптанье приговорённых людей усилилось и переросло в гул.
- Ну, целюй, мёлёдая паартизанка! Большевикам целёвала! - продолжал настаивать офицер, оглядываясь на солдат и криво улыбаясь.
Солнце обожгло соломенные волосы Ивана, вскипела мокрая рубаха, заныл затылок. Чёрные тени солдат, словно крысы, шмыгали перед глазами и рыскали по площади, выбегая из дворов, откуда доносились визжанье свиней, кудахтанье кур и гогот немчуры. Воздуха не хватало, останавливалось сердце. Ване казалось, что он умирает, что доживает последние минуты на этой земле и уходит своей смертью, а не от пули германца. Так бывает, когда несправедливость сжимает горло, когда чужая боль становится своей, и ты принимаешь её, родимую, как благо.
Не понимая, что делает - дурачок, ведь, - пока немчура ждала приказа, он выбежал из толпы, красный, как пламя, как сорванный с правления флаг, прильнул к сапогу офицера, обнял голенище и стал лобызать его, да не просто лобызать, а причмокивать. Тот не успел опомниться, как Ваня подбежал к солдатам и всё повторил с каждым от начала и до конца, собрав всю пыль, гарь и засохшие комья своими губами. Соль земли перекашивало рот, нёбо, словно от горькой полыни, немело, и язык, прикушенный и придавленный зубами, ныл.
Ржанью немцев не было предела, чёрные пилотки открыли вспотевшие от гогота лица, из некогда суровых глаз полились слёзы. Наступившее враз преображение повергло в шок и баб: они силились не смеяться вместе с ворогом, наблюдая за Иваном, проделывающим своё паскудное дело по второму кругу. Но как тут удержишься, если немчура побросала автоматы и глядит на всех по-доброму, с нисхождением. Один солдат даже протянул ребятишкам шоколад.
- Домой, домой, - наконец приказал скрюченный в три погибели офицер, тщетно пытаясь вернуть себе строгость и осанку победителя. - На зегодня всё!
Видя такое благодушие, толпа мигом растаяла, ушли досмеиваться в правление солдаты, и вскоре площадь опустела, оставив под палящими лучами лишь расстрелянного председателя и застывшего на земле Ваню. Сердце бедняги не выдержало. И была бы на месте Глаши другая, ни жена и ни полюбовница какая, оно всё равно бы не выдержало. Уж такое оно у него было, сердце… глупое, блаженное.
Председателя немцы долго не отдавали, а Ивана Балакина бабы похоронили той же ночью, там, где он обитал, где красная церковная стена совсем сровнялась с землёю. Похоронили у дороги, чтоб он видел, как приведут его коровок, когда прогонят разбойников, и чтоб они, коровки-то, его не забывали. А мы-то не забудем.
- Ванюша! Ванюша-а! - звучал голос мамы издалёка, из глубокой вышины, где мерцали одинокие звёзды, из онемевшего леса, в котором, может быть, и были партизаны… живые или убитые.

"Наша улица” №160 (3) март 2013