Инна Иохвидович "Первый день свободы" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

 

 

 

вернуться
на главную страницу

Инна Иохвидович родилась в Харькове. Окончила Литературный институт им. Горького. Прозаик, также пишет эссе и критические статьи. Публикуется в русскоязычной журнальной периодике России, Украины, Австрии, Великобритании, Германии, Дании, Израиля, Италии, Финляндии, Чехии, США . Публикации в литературных сборниках , альманахах и в интернете. Отдельные рассказы опубликованы в переводе на украинский и немецкий языки. Автор пятнадцати книг прозы и одной аудиокниги. Лауреат международной литературной премии «Серебряная пуля» издательства «Franc-TireurUSA», лауреат газеты «Литературные известия» 2010 года, лауреат журнала «Дети Ра» за 2010. В "Нашей улице" публикуется с №162 (5) май 2013.
Живёт в Штутгарте (Германия).

Инна Иохвидович

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ СВОБОДЫ

рассказ

- Понимаешь, - голос выпившего зазвучал по-громовому, - как теперь жить?! Вроде того, что, блин, жизнь начинать с «чистого листа»?! Сволочи, суки, как им такое в голову только пришло, скоты!!! Ведь раньше у них же гриф имелся «Хранить вечно»! - и мужчина заплакал, размазывая слёзы по щекам, по свежей щетине над губой, и по подбородку.

А Гарик не мог и языком пошевелить, был он не просто поражён или сражён этим известием, не только одновременно верил и не верил этой новости, не знал радоваться ему или нет, и также, как и этот крепко выпивший давний знакомец думал, как жить дальше, что будет, что делать??? Куда идти, а может даже и бежать?! Куда, зачем, а главное, к кому?!

И с места сдвинуться Гарик не мог, ноги будто приросли чугунно к полу в этой десятилетиями посещаемой им «рюмочной». Он смотрел в свой, до краёв налитый водкой фужер, словно удивляясь, зачем и почему в него налита эта жидкость. Наконец, будто прозрев, он слегка приподнял бокал и чуть прикоснувшись стеклянным боком к такому же, но наполовину отпитому, этого полузнакомого поэта-любителя, произнёс:
- За нашу и вашу свободу! - и залпом, в один глоток, осушил его.
- Да уж, - прокомментировал, вроде бы слегка успокоившийся тот, чтобы тут же вновь заныть, - что наделали козлы поганые?!

Трезвый Гарик, будто бы и не выпивший без малого литр водки, по ступенькам круто вбегавшим вверх выбрался из из винно-водочного подвальчика.

В прохладном осеннем скверу, присел на скамейку, раскурил сигарету и задумался...

Всё, что рассказывал пьяный мужчина было не только похоже на правду, это было правдой. Этот поэт-аматор был ещё и прежде преуспевающим руководителем учреждения, большого государственного учреждения. Ему и смысла никакого не было - врать. Известие, конечно, было ошеломляющим: оказалось, что весь архив управления государственной безопасности города и области, та часть его, где хранились все записи «бесед - допросов», ещё не оформленных в «дела», либо информация, что не стала позже основанием для судебного дела... то есть всё то, что было связано с так называемой антисоветской деятельностью, был уничтожен, сожжён! Сам поэт-то был уверен, что в «конторе» на него хранится огромный компромат, ведь поэтом он был, а не просто чиновником! К тому ж часто высказывался против устоявшегося мения, линии партии, членом которой состоял... Да и с Первым отделом у него отношения были не самые радужные! Он подозревал, и не беспочвенно, что на него в Первый сотрудники стучали... И когда, некий гебешник, в прошлом высокий чин, захотел для своего офиса (был он из новых предпринимателей) арендовать в вверенном «поэту» учреждении площадь, поэт согласился, но одним из условий поставил, что бывший гебист, а как известно их, «бывших» не бывает, даст на день или на сутки почитать имеющееся там на него, на поэта, досье. Полковник согласился, но уже через день ему сообщил, эту, уже «старую» новость! Поэт был в отчаянии, ведь он десятилетиями, ужасаясь, но горделиво, думал о том, что там о нём не забывают, о том, что он у них «на виду», что следят за ним и сообщают о нём...

Сжигание материалов самой «конторой», поэт воспринял, как Катастрофу собственной жизни! «Вся жизнь коту под хвост!» - кричал он, а жена его считала, что он убивается, потому что , как и другие номенклатурщики, выбросил членский билет КПСС. Обо всём об этом в подвальной «рюмочной» и поведал он Гарику, потому что смутно помнил его лицо, ещё по старой богемно-поэтической тусовке.

Гарик курил, прикуривая одну сигарету от другой, он не мог отойти от этого нового, свалившегося на него, знания. К скамейке подошла совсем ещё молоденькая девушка, попросила сигарету, потом спички или зажигалку, закурила, потом стесняясь предложила заняться в ближайшем парадном быстрым сексом.
- Что? - не понял задумавшийся Гарик.
- Оральным, - опять таки стесняясь разъяснила она, - я минет сделаю, дёшево, - упрашивающе проговорила она.
Гарик, вынул пачку купюр, не считая, отдал ей. Она недоверчиво смотрела на деньги, потом оглядываясь пошла, а потом, уже не оглядываясь, побежала... А он, всё продолжал сидеть, и всё вспоминал о том, давнишнем, что было столь живо, будто и не прошло почти четырнадцати лет, а случилось только что...

В «контору», как на работу, он приходил уже третий день, с раннего утра и до позднего вечера находился он здесь. Хорошо, что в школе, а Гарик работал учителем-словесником, были весенние каникулы, и никому не приходилось объяснять причину своего отсутствия. Причина его вызова сюда была банальнейшая: девушка, за которой он ухаживал, и не без успеха, была поставщиком травы и другой лёгкой наркоты. У неё дома устроили предметный обыск. А на книжных полках вдруг обнаружили «неофициальную», то есть только для спецхранов, литературу, ею обильно снабжал её влюблённый Гарик. Там были и Солженицын, и Галич, и сборник «Из-под глыб», «Роза мира» Д.Андреева и множество разного иного... Никто из гебистов не ожидал найти подобное на квартире у обыкновенной девушки - спекулянтки «колёсами» да анашой! Вот и принялись они за Гарика.
Он держался, говорил о том, что в поездках в Москву всё это и покупал на книжном «чёрном» рынке. Да они, оказались не лыком шиты, и мгновенно определили местный «почерк» копировальных машин (в основном ротапринта и «Эры»), что изготовляли эту книжную продукцию...

На второй день «бесед» Гарика поставили перед выбором либо ему будет предъявлено обвинение по статье «Антисоветская пропаганда и агитация, изготовление, хранение и распространение литературы, порочащей советский строй...», либо сотрудничество с органами государственной безопасности.
Гарик ужаснулся! Ведь был он обыкновенным интеллигентным человеком, любящим русскую классику и музыку, тоже классическую; как большинство интеллигентов сострадал несчастному народу и молчаливо противостоял партии и правительству; как и все, боялся он боли, всякой, и физической в том числе... А желаний только и было, чтобы комфортно жить, и без угрызений совести... Одна только мысль о тюрьме и зоне была непереносимой, для него хилого, не только конституционно, означала одно - не - бытие... Её он отмёл мгновенно. Но и быть «стукачём» было невозможно... Нет, он не смог бы жить, зная, что из-за него кто-то страдает. Совесть, всегда больная, вечно царапающая бедное сердце, не позволила бы ему это. Оставалось одно - суицид, потому что «они» не давали ему другого выбора, другого попросту не существовало! И тут его осенило... Выглядело со стороны это, как предательство тех, кто доверился ему, тех «благородных» людей, как сам он их про себя называл. Случилось это на третий день прессинга. Вспоминал он в этот день он апостола Петра, предавшего Спасителя. Он подписал проклятую бумагу - поставил свою подпись под обязанностью предавать...

И, как-то, сам себя не ощущая, полуатоматически, доработал он короткую четвёртую четверть, взял двухмесячный учительский отпуск, предварительно подав заявление об уходе «по собственному желанию», что и подписал удивлённый директор школы.

И уехал в Крым, в Судак, где с утра до вечера накачивался дешёвым «новосветским» шампанским. Оно помогало ни о чём не думать, к вечеру заплетавшимися ногами он шёл на пляж, плавать... Он и сам не знал, не вело ли его в эти месяцы у моря подсознательное желание покончить со своей опостылевшей жизнью.

Дома к телефону он перестал подходить, да собственно перестал им пользоваться, только разве звонить в аптеку, поликлинику или в справочные службы. Эти, из «конторы», тоже словно бы затаились и его больше не дёргали.

Устроился он грузчиком в овощной магазин, заведующая видимо решила, что пьющий он, из бывших интеллигентных, бич, одним словом. И даже толком и не рассматривала его трудовую книжку. Трудовая деятельность его поглотила без остатка. После работы ничего не хотелось, только дать отдых натруженному телу да приложиться к чудесной, дарящей забвение, влаге. О «них» он даже думать перестал! Не радовало его и то, что он «их», вроде того, что «перехитрил», перестав общаться с кем бы то ни было. Ведь даже и собутыльников у него, даже среди тех же грузчиков, не было, надобности не было у него перед кем-либо открывать свою душу... Подчас, в похмельном сознании проскальзывали строчки каких-то стихотворений, и тогда, хоть и изредка он начинал думать... Как-то припомнилось ему: «Кому повем печаль свою?», - но тут же он сам себе и ответил, вслух: «Кому скажу, что Иудой стал? Что он страха предал и продал... Черным-черна душа моя, и нету мне прощенья...»

Неведомо, как ему показалось, через сколько лет случилась Перестройка. И она вторглась даже в его алкашеско-чернорабочее существование. Его разыскал, школьных ещё лет, приятель, и предложил ему, алконавту с красным кончиком носа и опухшими ободками век, человеку с огрубевшей кожей рук, с навеки вроде бы въевшейся чёрной «каймой» под ногтями, работу в своём кооперативе?! Гарик отнекивался, ведь он ничего в своей нелёгкой физической работе, во всегдашнем опьянении, не знал, да и не хотел знать о том, что творится в стране. Он прямо и спросил у одноклассника: «Зачем я тебе? Посмотри на меня внимательно, опустившийся, уже далеко не молодой алконавт?!»
- Понимаешь Игорь, (тот назвал его полным именем, подчеркнув серьёзность момента), практически не осталось честных людей. Не на кого положиться, у меня уже были компаньоны, но все мои партнёры оказались «кидалами»! Только и думают о том, как бы обдурить другого, компаньоны хреновы!.
Гарик чуть не поперхнулся слюной, когда услыхал, что приятель считает его «честным человеком»! «Честный-то от честь, - подумал он, - а вот чести у меня и нету...»
- Нет, - решительно отказался он, - я не могу, и всё тут!
- Но ты же даже не людьми дело иметь будешь, а с бумагами, документами. Я же знаю, какой ты дотошный и правильный, и память у тебя фотографическая, и в голову будто компьютер встроен...Я всегда удивлялся, зачем ты на филфак подался, тебе с твоими способностями в точные науки, в математику, самая дорога была бы в финансовый институт...А твоё замечательное логическое мышление! Нет, ты - это то, что мне не просто нужно, а необходимо, и я от тебя так просто не отстану...

И, действительно, в конце концов он Гарика уговорил.
И стал он менеджером, поневоле, зарплату неплохую стал получать, времени на питие стало меньше. И то, только хорошие, дорогие водки и коньяки, а не как раньше, что попадётся, даже и суррогат...

Жить продолжал так же одиноко, ни с кем не общаясь...

Так пережил он и Перестройку, и Пущу, и развал СССР...

Сегодня, внезапно обнаружил, что и от всесильной «конторы», что хоть его она с тех пор и не обеспокоила, (но знал ведь, что «на мушке» продолжают держать), оказался свободным...
- Свободен, свободен, свободен, наконец, - произнёс он вслух... и засмеявшись лёгкости своих слов, поднялся со скамейки.

Дома начал лихорадочные поиски старых записных, с телефонными номерами, книжек... Наконец, в глубинах письменного стола обнаружил, показавшуюся истлевшей, с ветхими, рассыпающимися страницами...
- Останки былой материальной культуры! - засмеялся он.

Позвонил по первому номеру, попросил к телефону своего бывшего университетского преподавателя по русской литературе начала ХХ века.
- Александра Петровича можно?
- Кого? - удивился женский голос.
- Александра Петровича Крапивина, - стараясь не выказывать волнения, попросил он.
- Александр Петрович умер, уже больше десяти лет назад, - ответила дама, и тотчас он услыхал гудки отбоя.
Гарик оторопело смотрел на трубку.
Плеснув себе коньяка, он помянул покойного. А что он мог ещё?

«Слава Те Господи, что умер великодушный, честный, благородный Александр Петрович не по моей вине...», - думал Гарик, вытирая со щеки слезу.

Через час, собравшись с духом, и хорошо выпив, позвонил он ещё, другому адресату.
- Можно с Матвеем Владимировичем поговорить?
- Вы куда звоните?! Здесь такой не проживает!
- Как, растерялся Гарик, - Матвей Владимирович Голубчик?!
- Ах, так вы прежних хозяев спрашиваете, - рассмеялся мужчина на другом конце провода, - вам молодой человек далеко звонить придётся, Голубчик уже пять лет назад как уехал, в Штатах проживает.
- Извините, - почти шёпотом проговорил Гарик.

«Слава Богу, хоть жив!», - он налил себе снова, выпив «за здравие»!

Пытался Гарик ещё куда-нибудь, к кому-нибудь дозвониться, да не тут-то было, то номера поменяли, то кто-то в Москву перебрался, продав квартиру... А он всё пил и пил за всех своих людей, которых когда-то уважал и к которым был некогда привязан...

Заснул, не разбирая постель, только перед самым отбытием в сон неожиданно мелькнуло: «Совсем как у классика: «Одних уж нет, а те - далече...»

Штутгарт

“Наша улица” №163 (6) июнь 2013