Юрий Кувалдин "Скрещенье" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную страницу

Юрий Кувалдин

СКРЕЩЕНЬЕ

рассказ

Жена Кузнецова, актриса, умерла семь лет назад.
Она уезжала далеко, хотя ему казалось, что была рядом. Она всё время стремилась вернуться в прошлую жизнь, которая протекала, как тихая речка, без всяких усилий, без мыслей, без преодолений препятствий. Даже малой плотины на её пути не было. Вот почему Кузнецову забывать эту женщину легко. И довольно часто ему кажется, что былое было лишь для смеха. В этот момент звучит миниатюра для скрипки «Прекрасный розмарин» Фрица Крейслера. Самое замечательное состояние в жизни - это то, когда теряешь счёт годам. Какая разница, сколько тебе лет? Нет ни вопросов на этот счёт, ни восклицаний, ни сожалений. Ты просто паришь облаком по небу судьбы. И при этом как бы постепенно молодеешь. Хотя мелькнуло и: «Глупеешь». Впрочем, молодеть - всё равно, что глупеть! Счастливое состояние влюблённости! В иные минуты, подходя к зеркалу, Кузнецов не узнаёт себя. На него взирает седой старик, а в душе смеётся ребёнок. Перевёрнутый мир. Кто-то иной лелеет Кузнецова в другом измерении.
Кузнецов давно уже не работал в клубе, где всю жизнь руководил музыкальной студией, но слава о его педагогическом чутье доводить скрипачей до тончайшего совершенства личности, закрепилась за ним прочно. К нему относились как к предсказателю, магу, чародею. Его знал весь музыкальный мир, и никто не знал. Тайный наставник, читатель и мечтатель. Но от него в учеников переходили какие-то не изученные ещё флюиды созидания выдающейся личности. Через несколько лет занятий его ученики становились известными на весь мир. Учеников было мало, и выбирал он из направляемых к нему по большому знакомству и по секрету по одному ему известному принципу. Он сам говорил, что играть отлично на скрипке умеют тысячи, а гениями становятся единицы.
Кузнецов вышел на тесную кухню, где страшно гудел старый холодильник, доел из потрескавшегося эмалированного ковшика куриный супчик с вермишелью, после чего в большой комнате с книжными стеллажами устроился на диване с книгой избранных произведений Артура Шопенгауэра. Кузнецов открыл страницу на закладке и начал пробегать глазами текст, начиная с фразы: «Таким образом, обладание расширяет меру необходимого, а с нею и способность чувствовать страдание...»
Да, Кузнецов сильно чувствовал, что с годами расширение знаний приносило ему больше, если не в прямом смысле страданий, то уж точно - переживаний. Размышляя об этом, Кузнецов попил чаю с лимонным вареньем, затем надел длинный черный плащ, взял черную же фетровую шляпу с широкими полями и трость. У подъезда как всегда сидели женщины, которые, завидев его, сразу смолкали, дабы ритуал приветствия прошел как должно, а именно, Кузнецов останавливался напротив сидящих, длинными тонкими пальцами приподнимал шляпу, кланялся и произносил:
- Я польщен вашим присутствием и постоянным вниманием к моей персоне…
И шел дальше, к воротам кладбища, поскольку любил каждый день прогуливаться по кладбищу, рядом с которым жил.
Девушка обратила на себя внимание Кузнецова не обычным жестом, не выражением лица, а тем, что в глазах ее томительных небесный луч мгновенно промелькнул, незаметный ни для кого, кроме Кузнецова, и он уловил этот сладкий лучик, и сразу сообразил, в чем дело. Музыка еще звучала. Скрипка перекликалась с птицей. Но уже можно было догадаться, что пьеса подходила к концу.
- Вы знаете, кто вы? - услышал он мягкий и почти интимный голос девушки.
-  Увы, сам не знаю, кто я, - замирая от удивления, тихо ответил Кузнецов.
- Как же вы не знаете, если умеете играть на скрипке? Вы же скрипач!
-  Э-э, нет! Играют многие, а скрипачей - единицы, - сказал добродушно Кузнецов. - Я лишь создаю этих единиц, но сам я ноль.
- Вы себя очень жестко судите, - сказала девушка. - Я слышала, как вы проникновенно играете на скрипке. Лучше этих единиц.
- Может быть, - сказал Кузнецов. - Но у меня нет имени, а, значит, я - ноль.
Музыка как бы засыпала нежным сном, чтобы опять встрепенуться на мгновенье, подобно ребенку, не желающему спать, но все же быстро засыпающему, вспыхивала всеми инструментами - альтами, скрипками, валторнами, роялем и арфой, чтобы резко оборваться. Девушка отошла к зеркалам и села в кресло. Было заметно, как под ее учащенным дыханием вздымался снежный шёлк платья на груди. Девушка опустила белую руку с нежными пальцами (о, какие это музыкальные пальцы!) на сжатые колени, и Кузнецов никак не мог оторвать взгляда от этой руки, превратившейся в мраморную руку на старом могильном памятнике.
Жизнь, ведущая к смерти, своей монотонностью вселяет во многих людей ужас. Ничего не умея противопоставить миру, они бегут от него в свой внутренний мир, но и там не находят ни счастья, ни покоя, потому что их внутренний мир беден. Это не преувеличение Кузнецова, это безумие самой действительности. И, может быть, безысходность у этих людей не очень глубока, но дух уже озадачен. Вещие сны, атмосфера тайны, двойники, перевоплощения - лишь внешние аксессуары магического мира души.
Один на всём свете среди чёрных железных, кое-где поржавевших оград и покосившихся крестов, и дождь умывает Кузнецова. Темнеет. Из-за лилово-бурых туч просачивается лунный лимонно-зеленый свет. И Кузнецов ощущает кисловатый аромат, как будто он серебристым острым ножом кольцами срезает зернистую кожуру лимона. Вся жизнь Кузнецова как бы сошлась ныне в ожидании переезда сюда. Он горизонтален, а дождь вертикален. Всюду видится скрещенье чего-то с чем-то. И слепому ясно, что дождь падает с неба. И глухой слышит, как Кузнецов ускоряет шаги. Всё здесь выглядит жиденько в полутонах, в свете - рельефно, а глубокие тени и вовсе не затрагивают его внимания, оставляя впечатление небрежного подмалёвка. Но и этот подмалёвок впечатляет, потому что кажется протемнённым, то есть Кузнецов видит что-то там, но не понимает что, даже света во мраке, но как бы менее контрастно. В прописи и лессировках заметны прозрачные краски. Картина кладбища кажется необыкновенно глубокой и насыщенной по гамме, а при хорошем освещении всё играет оттенками и цветовыми вариациями за счёт многократного прохода солнечных лучей через густые слои облаков.
Кузнецов понимал, что время бежит значительно быстрее в приятных делах и в радостях, и замедляет свой ход, когда печаль захватывает тебя в свои объятья, поскольку страдание, а не наслаждение, делает нас людьми.
Стук каблуков забирается в гулкие подворотни. Это ускоренный путь твой земной. Ты не вполне сознаёшь, что завершается жизнь. Она начиналась с рассветом украдкой в звенящей тиши. Там было всё сладко и гладко. И был колокольчиком ты.
Кузнецов с удовольствием вспоминал, как взбирался на колокольню заброшенной церкви в школьном дворе. Там тайна была. Да, тайна, поскольку ушёл от неё в другие годы, будто в бесконечность. И в колокола сам звонил мальчишечкой в престольные праздники. Они совпадали с красными праздниками. И тогда особенно волнительно было названивать в колокола. Внизу течёт река демонстрации с духовыми оркестрами, с флагами и транспарантами, и всё красное, буквально красная река колышется в каменных берегах улицы, а маленький Кузнецов им своё противоположное мнение высказывает колокольным звоном. Большевики! Забыли снять колокола?! А Кузнецов с мальчишками всё разведал. Через чердак - на колокольню. И голуби, роняя пух, разлетались, свистя крыльями, в разные стороны с громким воркованием. Особенно Кузнецову нравилось раскачивать большие, тяжелые колокола. И получалось у него прекрасно. Каждый колокол подавал свой особенный голос в нужное время, звонил уверенно и мощно.
Стройная гармония колоколов соединяет все праздники людей от рождения до смерти.
Кузнецов совсем недавно выпил чаю с лимонным вареньем и теперь отчётливо слышал звон колоколов. Такой звон, который Кузнецов слышит, воспроизводит текст книги, которую он читает про себя, шевеля губами. Так  Кузнецов разговаривает во сне, под пасмурными небесами, когда кровь почти не пульсирует в его теле, а ночь напоена ароматом лимонов. Это в который раз толкает Кузнецова к догадке, и даже почти к пониманию того всеобъемлющего и непреложного факта, что во всех случаях жизни во главе угла стоит слово. В непонимании этого основополагающего закона состоит заблуждение подавляющего большинства людей, считающих материальный мир первичным, поскольку они, как слепые, не замечают слова, а через него с ходу выходят на предмет, обозначенный словом. Это неведение можно сравнить с не замечаемым ими воздухом, без которого человек не может жить. И груди твоей любимой напоминают созревшие лимоны. Именно поэтому весь мир вокруг без слова гаснет, бесследно исчезает. Ты слышишь, как звучат колокола?!
Подбив повыше подушку под головой, старик Кузнецов читает Шопенгауэра: «А так как наше положение в мире представляет собою нечто такое, чему бы лучше вовсе не быть, то все окружающее нас и носит следы этой безотрадности, подобно тому, как в аду всё пахнет серой: всё на свете несовершенно и обманчиво, всё приятное перемешано с неприятным, каждое удовольствие - удовольствие только наполовину, всякое наслаждение разрушает само себя, всякое облегчение ведет к новым тягостям, всякое средство, которое могло бы помочь нам в нашей ежедневной и ежечасной нужде, каждую минуту готово покинуть нас и отказать в своей услуге; ступеньки лестницы, на которую мы поднимаемся, часто ломаются под нашими ногами; невзгоды большие и малые составляют стихию нашей жизни…»
Кто-то настойчиво стучит в железную дверь. Зачем стучать? Есть же звонок! Но стук продолжается. Тогда Кузнецов догадывается и смотрит в окно на железный отлив, по которому с ритмикой маятника стучат крупные капли с крыши. Тает снег. Снег синий, и зеленый, и в цвет лимона, и даже красный, но только не белый, особенно под памятником его жене на взгорке, прогреваемом весенним солнцем. Кузнецов приблизился к памятнику и с неизъяснимой осторожностью погладил изгиб цвета недозревшего лимона бронзы, как будто не мог поверить в существование вечности. По едва заметной дрожи его руки можно было догадаться, как замирает его сердце, когда он прикасается к памятнику.
В полумраке Кузнецов хотел притронуться смычком к струнам, но вместо этого нажал на педаль газа, машина взревела, но колеса не крутились, лишь шестерни в коробке передач скрежетали с треском, не сцепляясь друг с другом. Жуткий металлический скрежет. Было очень влажно и жарко как на солнцепёке. Воздух пропитался запахом бензина. Тут мотор заглох. Наступила ночная тишина. И вдруг машина поехала. Кузнецов взглянул через лобовое стекло вперёд на круто уходящую булыжную мостовую, в конце которой вырастала книга, которую читать было запрещено.
Самое ценное в жизни то, что запрещено.
Чёрный мрак чернее ночи. Перед взором Кузнецова всё чернеет, как будто он оказался в помещении без света и без окон, идёт, выставив руки вперед, хватая воздух, на ощупь. Пьяный бархат темноты. Да, это состояние ночной прогулки по замкнутому пространству, совершенно ему не знакомому, подобно сильному опьянению. Кузнецов трезв, но покачивается. Случается, что из этой непроглядной, вещественной темноты выглядывает бледный лик луны. Очень тихий, стеснительный свет, не жёлтый, а голубоватый. Свет её слегка выхватил из иссиня-черного бархата мглы длинный прямоугольный стол на фоне едва различимого как бы излучающего едва заметный свет мраморного пола, почти снежного. Появляется такая снежная слюдяная корочка ночью после весенней оттепели. Чёрная поверхность стола тоже едва поблескивала в темноте. И вообще, всё в этом ночном пространстве как бы поблескивало, как будто было покрыто тонким слоем бесцветного лака. Так светится всеми своими изящными формами рояль на сцене, как бы в приглушённых лимонных солнечных лучах, когда свет в зрительном зале погасили, и осталась гореть где-то на колосниках одна слабая, желтенькая, как керосиновая лампа, дежурка.
На черном прямоугольнике, чуть дальше от центра, вдруг медленно начала вырастать чья-то круглая голова, край парадной сорочки, административный галстук. Голова переместилась, как спасательный круг по воде, к дальнему торцу стола, и от головы начал разрастаться сам стол - там, вдалеке, узкий, а ближе к тебе - очень широкий, во весь горизонт взгляда. Черное, с коричневыми отблесками пространство, в перспективе которого - круглая, как стальной зеркальный шар, голова при галстуке, и от нее на тебя, как паровоз со звездой во лбу, неумолимо надвигается стол для заседаний. Стулья для заседателей не требовались, так как члены заседания не нуждались в них по причине наличия только голов заседателей, и эти головы одна за другой стали вылупливаться, как цыплята из скорлупы, из черной поверхности стола справа и слева. Так в темных подвалах выращивают белые упругие шампиньоны. Но головы появлялись разнообразные. У одних носы были широкие, у других - узкие, у третьих рот был большой, у других маленький, но с толстыми губами. У одних голов глаза были оловянные, а у других - деревянные.
Кузнецова вызвали. И сейчас его призовут к ответу. Уволят к чертовой матери по «волчьей» статье. Признают антисоветчиком...
Закончив очередное занятие с рыжеволосым темпераментным уже достаточно известным скрипачом, который всё схватывал на лету и отличался почти механической техникой, Кузнецов посидел некоторое время в старом продавленном кресле, затем, поскрипывая суставами, ибо всё его старческое тело исхудало настолько, что под тонкой бледной кожей были видны кости, встал, подошел к окну и, глядя на улицу, сказал:
- Одну минуточку, сейчас проведём маленький эксперимент. - Кузнецов отошёл от окна и включил катушечный магнитофон «Днепр», до сих пор прекрасно работавший, хотя был куплен в 1968 году.
Зазвучала скрипка.
- Это «Боже, храни королеву» Паганини, - сразу узнал рыжеволосый скрипач.
- Ну, в этом я не сомневался, что вы без труда узнаете Паганини… Но кто играет?
- Леонид Когдан? - предположил скрипач.
- Нет.
- Иегуди Менухин?
- Нет.
- Вадим Репин?
- Нет.
- Так кто же?
- Это играю я…
- Удивительно, как я не догадался! - воскликнул смущенно скрипач.
- Не беда... Но я хочу сказать о другом... Люди строят всяческие препятствия на пути нового таланта.
- И в этом я убедился сам, - подхватил рыжеволосый скрипач, пытаясь откусить заусенец на безымянном пальце левой руки.
Старику Кузнецову видеть это было неприятно, но он старался никогда не делать замечаний.
- Вот ещё пару лет назад, - сказал он, - вы никому не были известны, хотя уверенно брали скрипку, выходили на сцену и с легкостью, поглощенные всецело сферою поэзии, играли лучше, чем Яша Хейфец, чем Давид Ойстрах...
- Ну, вы сильно преувеличиваете...
- Я говорю, то, что вижу... Замените фамилию "Ойстрах" на, предположим... - Кузнецов повертел над головой рукой, подбирая Ойстраху новую фамилию, - "Червяков"... Да, Давид Червяков...
- Это вы уж слишком, - мягко сказал ученик.
- А разве в слове "Ойстрах" вы не чувствуете страха? - спросил Кузнецов.
Скрипач задумался, почесал рыжий затылок и как-то испуганно усмехнулся.
- Я умышленно дал ему неблагозвучную фамилию. Что вы в этом "Червякове" слышите?
Скрипач опустил глаза в пол и перестал грызть палец.
- Ничего, кроме отвращения, - наконец вымолвил он, краснея.
- Вот... Но при этом и такое имя можно сделать знаменитым, любое имя можно сделать прославленным! Так и с вами дело обстояло. О вас мало говорили, затирали, просто не замечали. В чем дело? В имени, дорогой мой! Сначала работаешь на имя, потом имя работает на тебя. Вы теперь поняли, что важнее самой игры - публикация о вашей игре на скрипке. Те были раскручены, а вы находились только в начале пути. Если попали на телевидение, на радио, в газеты, то можно и концерт не проводить - известность и так гарантирована. А можно всю жизнь выступать "для публики" и исчезнуть в безвестности, потому что даже малой заметки в газете не было. Никто не слышал, как играет Паганини. Но все соглашаются с тем, что он гений. Так я, Кузнецов, исчезну, испарюсь, как снег весной. Но я тайный наставник вашего и ваших коллег бессмертия.
- Это как-то выходит за грань обычного, - сказал рыжеволосый молодой виртуоз, портреты которого на афишах расклеивали теперь не только у нас, но по всему миру. - Всё делается, как вы сказали.
- Вот то-то и оно! - воскликнул Кузнецов. - О вас уже пишут газеты и говорят по радио, выражая восторг и непонимание, как это вам удаётся исполнять так исключительно чисто терцовые пассажи, и что интонация у вас феноменальная! К техническому совершенству левой руки относят ваши поразительно воздушные переходы с одной позиции на другую… Но дело не в этом, и вы теперь должны это понимать…
Когда рыжеволосый талант удалился, Кузнецов взял скрипку, откинул назад плешивую голову с длинными седыми волосами по бокам, и смычком извлёк несколько высоких нот, похожих на пение кладбищенских птиц.
Когда Кузнецов учился в консерватории, ему прочили успешную будущность. Да, на скрипке он умел играть не хуже других, многозначно, с паузами и подтекстом. Ещё до консерватории он подрабатывал скрипачом в оркестре клуба влиятельных органов. Отец его был большим чином в этих органах. В клубе и остался надолго, даже когда оркестр ликвидировали. Стал руководителем музыкальной студии. И в какой-то момент у него открылся талант создания музыкальных личностей. Одному консерваторскому другу не везло. В каком бы конкурсе он ни принимал участия, везде проваливался. Кузнецов через органы пробил его выступление на телевидении. И научил играть с паузами и поэтично, с подтекстом. Причём, долго во время наставления смотрел ему в глаза. Мол, мы знаем такое, чего вы не знаете. И пошло. Правда, теперь этот скрипач живёт в Америке, но слава его гремит и здесь.
Кладбище было пустынно. Надвигались сумерки, и на небе показалась лимонно-бледная луна. Из боковой дорожки вышла высокая пожилая дама в шляпке с черной вуалькой.
- Как одиноко сегодня здесь, - сказала она низким грудным голосом.
- Пустынно, - согласился Кузнецов, приподнимая шляпу.
- И луна…
- У вас очень красивый голос.
- Я актриса…
- А я играл в оркестре.
- Играли в оркестре? Интересно. Ну и как там жилось?
- Одни дули, другие пилили, третьи стучали, - с некоторой иронией сказал Кузнецов.
- Как это? - удивилась актриса.
- Дули в трубы, пилили на скрипках, как я, стучали на рояле…
- Ничего себе. Да разве рояль - ударный инструмент?
- Ещё какой? Сколько молоточков стучит по натянутым струнам! И пальцы барабанят по бесконечным клавишам...
- Интересно, - сказала актриса, повернулась и пошла к выходу.
И только когда она пропала из виду, Кузнецов догадался, что это была его жена.
- Мы после смерти не узнаём друг друга! Вот в чём фокус! - прошептал он, оглядываясь в страхе по сторонам.

"Наша улица” №166 (9) сентябрь 2013