Леонид Рыбаков "Рукодельница" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин

Рыбаков Леонид Александрович родился 30 октября 1941 года на Урале. С 1945 года живет в Киеве. Три года служил в армии. Доктор технических наук, работает ведущим научным сотрудником в Институте телекоммуникаций и глобального информационного пространства НАН Украины. Сравнительно недавно издал в Киеве две повести «Проверка гороскопа» и «Следы на песке». В “Нашей улице” публикуется с №162 (5) май 2013.

вернуться
на главную страницу

Леонид Рыбаков

РУКОДЕЛЬНИЦА

рассказ

На исходе января, когда заметно удлинился световой день, а зима набрала силу, в небольшой уютно обставленной светлой комнате на потертом кожаном диване сидела, одетая в синий с красными цветами поплиновый халат и мягкие домашние тапочки, немолодая чуть полноватая женщина с копной седых волос, собранных на затылке в аккуратный валик. Она только что закончила вязать шерстяной жилет и теперь придирчиво его рассматривала.
Мария Ивановна, так звали рукодельницу, связала жилет для соседки по дому, которая уже прибегала к её услугам. Но в этот раз заказ был необычный. Соседка хотела, чтобы жилет был из верблюжьей шерсти, которую ей привезла из Туркмении дальняя родственница. Поэтому Марии Ивановне сначала пришлось с помощью специальной металлической щетки расчесать объемный ком шерсти. Затем, используя кустарное деревянное веретено, напрясть ниток. Из них она и сотворила, по снятым меркам, жилет модного фасона. Своей работой Мария Ивановна осталась довольна. «Можно звонить соседке, - решила она,- пусть приходит за заказом».
Убрав готовое изделие в комод, Мария Ивановна подошла к книжной полке. Она любила поэзию, особенно лирику русских поэтов девятнадцатого века. В свободные минуты, под настроение, читала Фета, Кольцова, а из современных поэтов - Щипачева. Понравившееся стихотворение легко запоминала и, при удобном случае, декламировала его подругам и своим близким. Сейчас она взяла томик стихов Тютчева. Сев в кресло у окна, открыла на закладке книжку и в полголоса стала читать:

Когда дряхлеющие силы
Нам начинают изменять
И мы должны, как старожилы,
Пришельцам новым место дать, -
Спаси тогда нас, добрый гений,
От малодушных укоризн,
От клеветы, от озлоблений
На изменяющуюся жизнь;
От чувства затаенной злости,
На обновляющийся мир...

Дочитав стихотворение, закрыла книгу и задумалась. От стихов её отвлекла неожиданно возникшая странная, на первый взгляд, мысль: «Нередко на склоне лет, люди начинают писать мемуары, рисовать пейзажи или даже картины с философским подтекстом, создавать оригинальные фотоальбомы. А что, если и я оставлю память о себе, как о рукодельнице, связав покрывало из оставшихся после моих работ шерстяных ниток. Похоже, пришло это время».
Мария Ивановна вязала спицами и крючком с детства. Умение прясть и вязать не раз выручало её в трудные военные и послевоенные годы. Она не специализировалась на изготовлении определенных вещей. Вязала всё, что было необходимо для жизни: от простых детских шерстяных носков и шапочек до разнообразных по фасону свитеров, пуловеров, ажурных платьев и пальто, сложных по рисунку скатертей и занавесок. Всего не перечесть.
Остававшиеся после очередной работы шерстяные нитки не выбрасывала, а сматывала клубочком и складывала в холщовый мешочек, не забыв бросить в него нафталиновую таблетку от вездесущей моли. Таких мешочков набралось несколько. «Надо посмотреть сколько ниток там накопилось, хватит ли на полноразмерное покрывало», - подумала она, и, встав с кресла, снова подошла к комоду. Из его нижнего ящика извлекла несколько доверху заполненных холщевых мешочков и аккуратно вытряхнула их содержимое на покрытый льняной скатертью стол.
«Пожалуй, хватит, - прикинула рукодельница, рассматривая горку разноцветных шариков из шерстяных ниток, которая заняла половину стола. - Нужно только разложить нитки по цветовой гамме на красные, зеленные, синие, коричневые, желтые, черные и белые».
Начав сортировать клубочки, Мария Ивановна подивилась: «Это же сколько я связала всяких вещей за свою жизнь, чтобы набралось так много остатков разных по фактуре и цвету шерстяных ниток. А сколько я их спряла. Вряд ли можно это сейчас сосчитать». Когда клубочки были рассортированы, рукодельница уже представляла, как будет выглядеть задуманное ею покрывало. Решила, что завтра же начнет его вязать.
Убрав в комод мешочки с разложенными по цвету нитками, она снова села в кресло и непроизвольно взглянула на большую картину в позолоченной раме, висящую на стене напротив. Это была репродукция известной картины русского живописца Константина Маковского «Дети, бегущие от грозы», которую, по её просьбе, сделал знакомый художник. Картина заставила её вспомнить, как кустарным веретеном она спряла свой первый моток пряжи из овечьей шерсти. С того времени прошло более полувека, но в памяти многое сохранилось до мельчайших подробностей:
«Весной 1927 года их большая крестьянская семья из десяти человек, четверо из которых были совсем еще дети, оставив родное старинное село Арбузовка, переехала, в числе других вольных переселенцев, из центральных областей России в Западную Сибирь. Все они хотели начать новую жизнь на обширных нетронутых землях. Участок, выделенный для обустройства семей из Пензенской губернии, находился южнее города Тюмени в Голышмановском районе. Там было достаточно свободной земли, пригодной для ведения сельского хозяйства, и много дешевого строевого леса, что имело первостепенное значение. К тому же, климат в этом районе, как для Сибири, был относительно мягкий, более привычный для переселенцев. Место для будущей деревни выбрали в нетронутой кондовой тайге на границе с лесостепью с березовыми колками. Место было не только удобное для проживания, так как лес, пахотная земля, пастбища всё было рядом, но и красивое. На общем сходе деревню назвали Пензенка, в память о своей малой родине.
Отец - Иван Васильевич, два брата - двадцатитрехлетний Филипп и восемнадцатилетний Иван сразу начали строить жилище. Работали тяжело, непрерывно с раннего утра до сумерек. Дело спорилось, и до наступления холодов они срубили просторную теплую избу и небольшую конюшню.
Жизнь на новом месте была нелегкая. Дабы зимой не умереть с голоду взрослые два брата и три сестры пошли в работники, а её - десятилетнюю, как и двух других малолетних сестёр, отдали в няньки. Так она оказалась в соседнем старообрядческом селе у зажиточных чалдонов, старожилов русского населения, переехавших в Сибирь в XVIII века. Ох, и помучилась тогда. Таскать ребенка на руках сил не хватало. К тому же, общаться с хозяевами, которые разговаривали на местном наречие с большим ударением на «о», было трудно. Скажет, например, хозяйка: «О, паря, разболакайся и вешай лапоть-то» или – «принеси тувясок с молоком», так не сразу и поймешь, что она хочет. Уклад жизни чалдонов тоже отличался от ей привычного. Например, за столом все ели из одной чашки и ревностно следили, чтобы не было ни одной капли на столе. Поэтому каждый облизывал свою ложку. Если же с ложки капли супа падали на стол, то за это сильно ругали, а могли и наказать. Сильно затосковала она тогда и стала проситься домой. Толку от такой няньки было мало, и её отвезли к родителям.
Спустя неделю, она опять оказалась в няньках в том же селе, только у других людей. И здесь продержалась недолго. В первое же воскресенье по уже знакомой пятикилометровой дороге сбежала домой, хотя и боялась, что за это могут отругать. Но отец и, особенно, мать, Февронья Дмитриевна, жалели её. Когда после ужина она легла спать, то ненароком подслушала, как мать говорила отцу: «Бедная Маня, ведь ребенок совсем и очень скучает по дому, находясь у чужих людей».
Но нужда диктовала свои условия. И буквально через день мать сказала: «Маня, мы тебя опять наняли в няньки, но теперь здесь, в Пензенке, к Гришке Суринскому. У них двое деток, которых ты и будешь нянчить. Хозяева обещают, что будут тебя отпускать домой, если заскучаешь. Еще обещают: скатать тебе валенки, купить ботинки и заплатить 60 рублей за год работы». У Суринских проработала почти два года. Хозяева няньку не обижали. А за что её было ругать, когда помимо возни с двумя детьми, двухлетним Колей и годовалой Сашей, она еще многое делала по дому: мыла, полы, доила коров, таскала воду и дрова. А вот еду варить не умела. За щами и кашей ходила к родителям хозяев. В то время она и научилась вязать и прясть. Зимой хозяйка разрешала ей вечером уходить домой, но всегда давала с собой работу: что-нибудь связать или спрясть.
Хозяйский дом стоял на отшибе, на опушке густого леса. Это позволяло ей, при всей своей занятости, выбираться в лес за цветами, грибами и ягодами, беря с собой обоих детей. Далеко в лес не заходила, боялась. У неё уже был опыт общения с лесом. Однажды с подружкой пошли в лес за луком, а потом стали рвать цветы и так увлеклись этим, что не заметили, как заблудились. Их искали всей деревней, и нашли только в полночь. Страх как испугалась она тогда. Долго помнила, как в темноте страшным голосом кричал филин: шубу, шубу».
Резкий трамвайный звонок за окном прервал её воспоминания. «Надо бы записать эти и другие свои жизненные перипетии, пока еще помню», - решила рукодельница.

***
Спустя три месяца кропотливая работа над покрывалом подошла к своему завершению. Мария Ивановна, затянув крючком последний узел, облегченно вздохнула и со словами: «Слава богу, закончила», - отложила свой инструмент. Затем, убрав с колен складками свисающее на пол покрывало, встала и расстелила его во всю ширину на чистом паркете перед диваном. Отойдя чуть в сторону, опытная мастерица оценивающе посмотрела на плоды своего многодневного труда.
Довольно большое (150 на 210 сантиметров.) покрывало с бело-красной каймой состояло из 35 одинаковых по размеру квадратов. Один квадрат, находящийся в центре полотна, был насыщенного красного цвета с черным четырехконечным равнолучевым крестом посредине. Остальные квадраты были разноцветные и полосатые. Они располагались перпендикулярно один к другому относительно своих разных по ширине полос, образуя геометрический узор, который усиливал цветовое разнообразие.
Солнечный луч заходящего апрельского солнца, проникший в комнату, упал на покрывало, и оно заиграло всеми возможными цветами и оттенками: от белого до ярко-красного.
Мария Ивановна восторженно оценила свое изделие: «Как кусочек лесной поляны из моего детства, где росли цветы красоты неописуемой - дикие герани с алыми цветами, оранжево-красные купальницы и желтые вербейники, синие медуницы, лиловые колокольчики, белые ясколки и ландыши; где я любила ловить бабочек, таких же красивых и разноцветных, как цветочки: желтых с яркими синими и зелеными глазками, голубеньких, белых, кремовых с черными пятнышками». Неповторимая цветовая гамма таежных полян навсегда врезалась в её сознание. Не найдя явных изъянов в своей работе, бережно свернула покрывало. Осталось только прогладить его через влажную ткань и можно им накрывать диван.
Но сделает это она немного позже, в конце недели, перед приходом гостей, которых Мария Ивановна пригласила на свой семидесятипятилетний юбилей. Очень хотела она, чтобы люди, посмотрев на эту красоту, оценили её умение и трудолюбие.

***
В следующую весну Марии Ивановны не стало. У нее, на фоне постоянно повышенного артериального давления, произошел инсульт. Через месяц случился второй, и все. Алексей, ухаживавший за заболевшей матерью и не терявший надежды на улучшение её состояния, догадался о скорой кончине. Мать, лежавшую в Киевской городской клинической больнице, неожиданно перевели из многоместной палаты в одноместную. Алексей находился возле матери, когда она на миг пришла в сознание и, увидев сына, сказала печально и устало: «Ах, Леша». Это были её последние слова.
Для него это была страшная потеря. Он не был готов к такой развязке, несмотря на очевидность печального исхода. Потрясенный до самой глубины души и надломленный психологически Алексей смутно помнил, что происходило в те дни: как под моросящим дождем он, родственники и близкие семье люди везли на катафалке гроб с телом матери в городской крематорий; как прошли поминки; как выполнялись другие обязательные в этом случае формальности. Только после получения в крематории урны с прахом Алексей немного пришел в себя. Вопрос о месте захоронения праха у него не возникал. Когда двенадцать лет назад старший брат матери Филипп Иванович, приехав из Челябинска в гости к двум своим сыновьям и сестре, внезапно умер. Его похоронили на Киевском кладбище Берковцы. Спустя шесть лет скончался от меланомы младший сын Филиппа Ивановича, и рядом с надгробным памятником из гранитной крошки появился памятник из габбро. Мария Ивановна, постоянно приходившая к могилам брата и племянника, не один раз говорила сыну, что и её прах когда-то будет покоиться здесь. И вот, чтобы предсказание сбылось, Алексею оставалось подобрать и установить подходящую могильную плиту.
Шел 1993 год. Разруха, возникшая в Украине вследствие ускоренного развала СССР, достигла своего апогея. Банкротились, закрывались или перепрофилировались государственные и коммунальные предприятия и организации. На их базе возникали всевозможные открытые и закрытые акционерные общества, корпорации, частные компании и мелкие фирмы, которые в большинстве своем занимались всевозможными услугами, в том числе и ритуальными, цены, на которые выросли в разы. В стране вместо советских рублей появились временные средства платежа - купоно-карбовенцы, от которых люди спешили избавляться. В ходу были американские доллары и немецкие марки.
У Алексея устойчивых заработков не было, а значит и денег, чтобы заказать красивую надгробную плиту из мрамора или гранита, тоже не было. Он уже было собрался ограничиться плитой из гранитной крошки. Но вмешался его величество случай. Однажды Алексей спешил на встречу с приятелем, офис которого находился в гостинице «Русь». Выйдя из метро, Алексей, сокращая путь, пошел по направлению к Дворцу спорта. От него к гостинице вела длинная лестница с парапетом из дикого камня, облицованного сверху плитами из лабрадорита. Поднимаясь по каменной лестнице и думая над тем, как решить проблему с могильной плитой, он споткнулся о кусок бетона. Чертыхнувшись, остановился и огляделся. Лестница явно требовала серьезного ремонта. Во многих местах парапет начал разрушаться. На ступеньках валялись куски камня и облицовки. Особенно много их было на склоне холма с левой стороны лестницы. Когда среди этих обломков он увидел две целые плиты, у него, сама собой, возникла мысль насчет материала для могильной плиты. Алексей перелез через парапет и стал внимательно осматривать плиты, лежавшие тыльной стороной вверх. Одна имела поперечную трещину и сразу была забракована. Другая – была без видимых изъянов. Алексей перевернул массивную плиту. Черная гладкая лицевая сторона плиты, освещенная солнцем, блеснула, в двух местах, насыщенным синим цветом. «Это то, что мне нужно, - обрадовался Алексей, – камень красивый и подходящий по размеру. Завтра заберу его отсюда».
Он так и сделал. Пришел с рюкзаком и отвез облицовочную плиту в ближайшую мастерскую по изготовлению надгробий. Там за десять американских долларов из неё сделали красивую могильную плиту размером 35 на 75 сантиметров. Через несколько дней Алексей установил её над прахом матери. Черный природный камень, с мерцающим голубым и синим блеском, органично смотрелся между двух надгробий.

***
С тех пор прошло пятнадцать лет. Связанное искусной мастерицей покрывало продолжает удивлять своей необычной красотой. Люди, которые впервые видят его на диване в квартире Алексея, как правило, спрашивают о причине появления на красочном покрывале черного креста в красном квадрате. Алексей отмалчивался, пожимая плечами. А, что он мог сказать? У матери, в свое время, он об этом не спросил, а сейчас говорить кому-либо о своих предположениях на этот счет не хотелось. Ведь крест символ очень древний и имеет много толкований.
Со временем он стал склоняться к мысли, что крест на покрывале надо воспринимать, как знак неизбежного конца, который рукодельница, по-видимому, почувствовала за год до его реального прихода.
Каждый год в конце марта Алексей приходит на кладбище. Ставит цветы у надгробья, зажигает принесенную с собой свечу, и, сидя на скамеечке, разговаривает про себя с матерью. Он не пытается разобраться, почему ведет себя так, а не как-нибудь иначе. В те моменты им овладевали чувства близкие тем, о которых поведал в начале прошлого века Иван Бунин:

Могильная плита, железная доска,
В густой траве врастающая в землю, -
И мне печаль могил понятна и близка,
И я родным преданьям внемлю.
И я "люблю людей, которых больше нет",
Любовью всепрощающей, сыновней.
Последний их побег, я не забыл их след
Под старой, обветшалою часовней.
Я молодым себя, в своем простом быту,
На бедном их погосте вспоминаю.
Последний их побег, под эту же плиту
Приду я лечь - и тихо лягу - с краю.

Киев

“Наша улица” №166 (9) сентябрь 2013