Валерий Барановский "Чужой, совсем чужой..." рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Валерий Николаевич Барановский родился 17 декабря 1940 года в Хабаровске. Окончил в 1962 году Одесский гидрометеорологический институт, работал как инженер-гидролог в Киеве, а в 1972 поступил в аспирантуру при секторе кино Ленинградского государственного института театра, музыки и кинематографии, защитился в 1976 году там же, получил степень кандидата искусствоведения, член союзов журналистов и кинематографистов Украины. Аавтор трех книг прозы - «Маленькие романы», «Смешная неотвязность жизни», «Куда глаза глядят». В "Нашей улице" публикуется с №165 (8) август 2013.

 

вернуться
на главную страницу

 

Валерий Барановский

ЧУЖОЙ, СОВСЕМ ЧУЖОЙ...

рассказ


Из Конан Дойля Никита знал точно: чтобы письмо никогда не нашли, его нужно положить на самом видном месте, лучше на середине стола. Исходя из этой премудрости, стрелять он решил с чердака напротив дома Хозяина. Все подступы к этому, опасному, с точки зрения охраны, месту просматривались и днем, и ночью - из самого здания, из домов напротив; из скрытых в афишных тумбах и трансформаторных будках пунктов наружного наблюдения. Та сотня квадратных метров, любого из которых могла коснуться нога предусмотрительного Хозяина, была видна отовсюду, как на ладони.
Специальным подразделением быстрого реагирования, подчинявшимся исключительно Первому лицу, площадь, мысленно расчерченная на клеточки, мысленно же простреливалась вдоль и поперек. С недавних пор здесь применялись безумно дорогие приборы ночного видения. Один пожертвовал в день хозяйских именин уголовный розыск - все равно этой штуки для решения оперативных задач на всех не хватало. Три других в порядке оказания гуманитарной помощи привезли из дружественной державы.
Предусмотрено было все. Даже самый невероятный форс-мажор. Если бы площадь перед легендарным монументом, в точности повторяющим черты основателя града сего, рассекла трещина и восстала бы из дымящегося разлома асфальта рубка невиданного доселе подземохода, угрожающего здоровью и благополучию охраняемого объекта, эта враждебная сила, получила бы достойный отпор, ибо броня была по-прежнему крепка и танки наши все так же быстры, даже в эпоху всеобщей коммерциализации. Если бы сюда же спустилась летающая тарелка, то лишь использование ее пилотами видов энергии, неведомых доселе на земле, могло бы спасти инопланетян от быстрого и заслуженного возмездия. Правда, самого Хозяина в эту минуту здесь уже не было бы. Он со скоростью шестидесяти миль в час мчался бы на специальной вагонетке по давным-давно отрытому тоннелю к ближайшей резервной автостоянке, где его всегда ожидал джип неприметного серого цвета с форсированным движком, бронированной пассажирской капсулой и немым караимом-гонщиком за баранкой. Все было учтено и просчитано. Дерзость. Глупость. Стихийные бедствия. Не был учтен лишь Никита. О нем ничего не знали.
Каждый божий день Никита Бражников входил в Дом Хозяина, часть помещений которого была открыта для туристов, за обычной порцией утренней прессы. Раньше она была дефицитом, и лишь здесь, благодаря тесному знакомству со стареющей киоскершей Лилианой, удавалось схватить скандальный выпуск «Московских новостей» такого Егора Яковлева или бесстыдный «Плейбой». Теперь все, что доходило сюда через кордоны суверенности, валялось в силу дороговизны абсолютно свободно. Но Никита привык к Лилиане и резко сократившийся ассортимент газет и журналов продолжал получать из ее рук, всегда пахнущих хорошим туалетным мылом.
Менялись власти. Никита и Лилиана пребывали, как и прежде, в кругу маленького личного заговора. В праздники он приносил ей цветочек - всегда один экземпляр, в узкой картонной трубе-футляре для переноски чертежей. Она же с оглядкой, потерявшей нынче смысл, но представляющей собою часть ритуала, извлекала откуда-то снизу заранее приготовленную для него газетку. Точно такая же ожидала случайного покупателя на прилавке. Но номерок для Никиты хранился, конечно, отдельно. Он получал газетку, обменивался с Лилианой парой-тройкой малозначащих фраз о наступившем в стране беспределе, отчего ощущение нечаянной утренней радости окончательно испарялось, и, стараясь сохранить внешнюю молодцеватость, пружинистым шагом спускался в недра столовки для младшей бюрократии. Туда его почему-то пускали без лишних слов, принимая, видимо, за чиновника ничтожного первого ранга, и он получал свой стакан довольно-таки приличного, неразбавленного кефира и булочку с изюмом, которыми ежедневно привычно заедал скучные политические комментарии.
Его везде, куда удавалось проникнуть через многочисленные фильтры, осуществляющие сегрегацию населения в соответствии с директивой о том, кому что дозволено, считали кем-то другим. Если же ошибка открывалась, ставили на место. Но не агрессивно, зло, что было бы не так уж обидно - все-таки, не пустое место, - а лениво и безразлично, как бы зная, что опасности для режима Никита не представлял и не представляет никакой. Совсем иначе было в тот единственный раз, когда ему удалось побывать в загранкомандировке. Билет ему, естественно, купили самый дешевый. Летел он эконом-классом, даром, что на маленьком «Боинге» от скаредной компании «Люфтганза». Как человек, не знающий толком ни немецкого, ни международных воздушных порядков, Бражников занял в полупустом самолете место, где поменьше народу, и приготовился выспаться всласть. Но тут ему вручили какой-то буклет, который при внимательном рассмотрении оказался картой вин. Пить Никита не собирался, валюты в его карманах было в обрез, но он все равно испытал приятные чувства. Стюардесса сияла, и Никита благодарно подумал: «Смотри, уважают, не то, что у нас!» Этой мыслью пришлось ограничиться, так как к нему подлетела другая дама, начальница над стюардессами, потребовала от него «тикет», а после принялась что-то возбужденно нести, вращая белками и тыча рукой в сторону наиболее как раз перегруженной части салона. С помощью соседа, который немного фурычил по-­немецки, удалось объясниться. Все было элементарно просто. Никите Бражникову, нечаянно покусившемуся на кресло в бизнес-классе, приказывали занять отвечающее цене билета местоположение. И не то было обидно, что вокруг сколько угодно пустующих сидушек, а сама унизительность догадки обслуживающего персонала, будто он, Никита Браж­ников, пробрался сюда, в переднюю часть фюзеляжа, чтобы попить на халяву винца. Всю ­оставшуюся дорогу щеки Бражникова горели от стыда. Однако же, на него наехали как на опасного вольнодумца. И это чуть-чуть утешало.
Подобного конфуза в Доме Хозяина произойти не могло. Его не трогали по двум причинам. Во-первых, тут Бражников давно примелькался. Он лет двадцать нес трудовую повинность старшим куда пошлют в соседнем здании, и еще в мирные времена, как и остальные обитате­ли зоны повышенного риска, был занесен в соответствующие списки, файлы компьютеров и воспринимался деталью местной неживой природы. А, во-вторых, он до мельчайших подробностей походил на иных. И когда в плохую погоду, в обед, был лишен возможности полистать газетку на свежем воздухе, являлся в любое помещение, кроме тех, где дежурил нерассуждающий ОМОН, усаживался в потертое кресло или на стул у двери любого здешнего начальника, справлялся, кто последний в живой очереди и, утвердительно кивнув на вопрос сек­ретарши «Вас вызывали?», погружался в спокойное чтение.
Пробегая глазами по строчкам, он всегда фиксировал перемены в окружающей обстановке и вел себя так, пропуская вперед тех, кто спешил с экстренным делом, чтобы до него самого очередь никогда не дошла. Иногда он являлся сюда не в обед, а в иное время, в середине или конце рабочего дня, и слушал чужие разговоры, здоровался с кем-то, кому-то одалживал сигареты - жил полноценно и насыщенно.
Конечно, внутри Никиты Сергеевича ворочался легкий, противный, нет, не страх, а, скорее, страшок, что его расшифруют и выпрут во мгновение ока прочь. Но внешних признаков этой скрытой смятенности не наблюдалось. Напротив, он нахально и прямо пялился на молоденькую, всю в юношеской аллергии, секретаршу Инночку. В ее приемной ему было уютнее всего, и ее начальник, молодой и чернобородый, очень похожий на венгерского барона из популярной оперетты, ему нравился больше всех. Никита Сергеевич, полируя глазами Инночку, время от времени мечтал о несбыточном. Подойти бы к этой милой, пушистой девчушке, наклониться над нею сзади, пощекотать колючими усами шею и увести ее в свою холостяцкую берлогу - целовать и миловать. Но довелось случайно узнать, что девчонка замужем за каким-то коммерсантом - всех девок расхватали, подонки! - и даже родила. Никита от такой новости ощутил тогда прилив тошноты, словно съел несвежей колбасы, и целый месяц в эту приемную не заглядывал.
Счастье еще, что пришли новые времена. Нет, не так. То, что они наступили - несчастье, но зато теперь его имя-отчество никого не интересовало. А прежде ведь покоя не давали. И вот что заслуживает анализа. Одинаковые Ф.И.О. были у него, Хрущева и Великого Артиста, в сущности, бражниковского ровесника. Но если, знакомясь с каким-нибудь другим Никитой Сергеевичем, его ассоциировали сначала с Великим Артистом, а уж потом с деревенщиной из Кремля, то с Бражниковым поступали наоборот. Такая уж ироническая досталась ему судьба. Утешал он себя лишь тем, что без покаявшегося, в конце концов, верховного агронома не было бы и всех этих отважных шутников, включая сюда и Артиста, и никогда не состоявшего в партии нового Хозяина, которого Бражников, правду сказать, ненавидел.
Откуда проистекала ненависть нашего героя и почему терзала его душу, понять непросто, но категорически необходимо. Без того не связать в цепочку причин и следствий, при­ведших к тому, о чем вы сейчас узнаете. Дело в том, что где бы ни был Никита Сергеевич и как бы искусно ни жил, он неизбежно оставался драматически заброшенным и чужим. Он вообще-то принадлежал к племени провин­циальных командировочных, то есть существовал вне закона и был фактически лишен всяческих прав. Для него конституция сводилась к свободе выполнять предписания разнообразных указателей: «Вход строго воспрещен!», «Не курить!», «Ресторан на спецобслуживании», «При входе покажите валюту», «Извините, у нас учет», «Санитарный день», «Лекарства без рецепта не отпускаются», «Предъяви пропуск в развернутом виде» и т. п.; подобострастно реагировать на окрики всевозможных теток в редких, специально законсервированных для простых смертных отделах универмагов; монументальных милиционеров, объясняющихся с прохожими, обреме­ненными многими килограммами сумок, как с автомобилями, на языке таинственных - то закругленных, зазывных, то отталкивающих, предостерегающих - жестов. Он становился индивидуумом, вновь приобретал осознанное выражение лица только в поездах, да и то не раньше, чем получал белье у проводниц. И лишь к середине пути его физиономию покидало затравленное, лагерное выражение.
В командировках в столицу его особенно занимали жанровые сцены - у Спасских ворот, над которыми горели два дурных, круглых глаза светофора, и дальше, на площади, вдоль улочки, убегающей за грандиозный параллелепипед ГУМа, где повсюду торчали толстые в своих овчинах, ушанках и валенках с галошами «соловьи-разбойники». Московская милиция берегла правительство. Пересвистывались румяные соловьи, переговаривались с помощью своих непрерывно что-то бормочущих, потрескивающих «матюгальников»; обменивались трелями, приложив свистульки к губам на особый, столичный манер, будто тайком затягивались папироской, пряча ее в рукав и пуская дым в сторону или за пазуху, подобно зекам на пересылке или солдатам-срочникам на зябком посту. А то вдруг семафорили друг другу длинными руками, и знак, поданный первым, множась, бесконечно повторяясь, убегал в перспективу улицы. В разверстом проеме ворот виднелись древние строения. Наружная кладка Кремля давно срослась с торгово-праздничным современным городом. То же, что внутри, принадлежало далекому прошлому, и люди в огромных, лоснящихся лимузинах, которые ворота то втягивали с шипением, то выпускали, ускоряя, как из пращи, - черно-жирный промельк, дымчатые стекла с неясными силуэтами, фонтанчик мерзлого крошева за брызговиками, рубиновые прямоугольники, уносящиеся в жидкую мокреть, - эти люди казались здесь самозванцами.
Если честно, Никита Сергеевич был человеком равнодушной улицы - универмагов, пышечных-стекляшек, вокзальных шашлычных. Но признаться себе в этом боялся. А когда однажды признался, все стало, наконец, легко и просто. Он снял в «Детском мире» пальто, уложил его, свернув, наподобие солдатской скатки, на батарею, чтоб согрелось, купил у крикливой бабы-разносчицы, которая торговала на площадке между этажами, два пирожка с рисом и мясом и один с повидлом, на закуску, и впервые спокойно и с любопытством огляделся по сторонам. Он был на месте, среди ­своих. И враз понял, чего именно всегда боялся, больше всего прочего, до холодного пота, до изнеможения; почти так же, как бродячих собак - даже если это была собачонка размером с ладонь, от истерического ее лая его охватывал мгновенный озноб, и волосы поднимались дыбом. А боялся он турникетов в метро, соединявших в себе технологическую и социальную функции. Опуская в прорезь автомата свой жетон и становясь лояльным пассажиром метрополитена, он, тем не менее, с первым же шагом по узкому коридору между недремлющим оком фотоэлемента и холодно, неподвижно горящим источником света, начинал панически опасаться того, что эта штука сработает не так, как надо, и резиновые кулаки глухо чавкнут, смыка­ясь и преграждая ему дорогу. Когда же он все-таки ­прохо­дил на территорию станции беспрепятственно, то испытывал, как ни странно, не облегчение, а подавленность и страш­ную физическую усталость. Его словно бы избили, оплевали, расплющили. Он, только что гладко выбритый, отутюженный, благоухающий одеколоном, вооруженный атташе-­кейсом, оказывался жалким, трусливым, стыдящимся себя обывателем в мятых штанах, нелепой, расхлябанной обуви; просителем, которого не пускают дальше секретарш. А если б пустили, этот мир, стал бы другим, окончательно бы разладился.
Ладно. Хватит. Продолжим повесть без дурацких рефлексий. День, когда Никита в свои пятьдесят принял кардинальное решение, повернувшее его накатанную судьбу вспять, был еще более невыразительным, чем остальные. Именин он не праздновал никогда. Но сегодня, повинуясь велению интуиции, задумал посетить ресторан. Все равно с кем. С любой женщиной, которая захотела бы выпить с ним бокал-другой хорошего вина и поболтать о пустом и необязательном. Два часа одержимый этой идеей Бражников ­тынялся по центру в расчете на то, что найдет подходящую подругу у дверей университета или у филармонии, где полно неприютных женщин или, на худой конец, - на ступеньках бара «Арлекин» - там постоянно ошивалось видимо-­невидимо краль из разряда несостоявшихся манекенщиц. Конечно, он мог бы звякнуть друзьям и не терзать себя ­одиночеством. Бражникова-то на свои домашние праздники они звали охотно. А недавно преуспевший на торговле колбасами Емельян Пугач угостил его в модном притоне «Брайтон-Бич» настоящим стриптизом, где пролетарская девочка с ногами от шеи и безмятежным выражением голубых глазенок со­бира­ла купюры со щедрых клиентов, пользуясь даже вымолвить стыдно чем. Но сегодня Бражникову хотелось побыть одно­му. Желание это его поискам не противоречило. Физиология есть физиология. А душевное смятение - само по себе.
Подходящих девиц попадалось немного. С некоторыми Бражников пытался поговорить. Но и здесь рисовался чужим и ненужным. По нему скучно скользили взглядами, чтобы тут же прямо-таки устремиться всем телом навстречу такому молокососу, такой дешевке, что хуже и вообразить невозможно. Сопливое ничто могло прибыть на шикарной тачке, а могло и притопать, вроде Бражникова, на своих двоих. Все это ровно ничего не значило. Никиту в его курточке и «Ливайсе» из американской посылки принципиально не замечали. Лишь одна миловидная кошечка в куртенке-шубейке до пояса и штанишках, серебристым металлом обтекающих ее аккуратную попку, сказала ему мелодичным голосом: «Отъебись, дедуля!»
Никита опешил, но счел ненужным менять план действий и отправился в ресторанчик один. В одиночестве он расположился в ободранном зальчике с крашенными зеленью панелями, настольными лампами и картинами из жизни охотников. Обслужили его, правда, молниеносно и вежливо, но тоже совсем равнодушно. Он жевал салатик, запивал его без всякого вдохновения водочкой, поливал кетчупом свой шашлык и скучно хрустел какой-то восточной травкой. Так унылое это сидение ровно ничем не закончилось бы, но дверь в глубине подвала вдруг отворилась с ржавым, противным скрипом; прямо за нею открылась черная лестница, ведущая куда-то наверх в недра дома, видимо, под самую крышу; оттуда донесся пьяный гогот и вынырнула девчушка лет семнадцати, в натянутом на большие груди тоненьком свитере, кожаной юбчонке до середины ляжек и туфлях на толстых каблуках. Ноги девчонки покрывали от холода пупырышки. Сопровождал даму под руку здоровенный, низкорослый дядька с залысинами, в красном пиджаке и велюровых штанах. Они на минуту задержались в пределах видимости.
- Спасибо, Иван Семеныч, - сказала девица. - Если будет опять надо, только звякни. Я сразу приеду.
- Хорошо, Алена, - сказал дядька солидно. - Ты молодцом. Спасибо. Славно поработала. Я тебя еще приглашу. Обязательно. Ты-то довольна?
- Очень, - сказала Алена. - А подружку пригласить можно?
Она получила из рук дядьки свою сумочку и плащик.
- Там поглядим, - ответил тот. - Ты пока иди, не задерживайся...
Никита Сергеевич оставил на столике денежку за обед и выскользнул вслед за Аленой. Та стояла у входа в подвал и явно не знала, что предпринять.
- Алена, - позвал Никита Сергеевич, и голос его предательски дрогнул, - составь мне компанию.
- А ты кто? - спросила она, оборачиваясь.
- Человек. У меня день рождения, - сказал Бражников торопливо.
- Понятно. А деньги-то есть?
- Есть, - ответил Бражников, холодея. - Да я не для этого...
- А я для этого, - сказала девчонка. - Лаве покажи...
- Вот, - Бражников вытянул из кармана кошелек и раскрыл его, чтобы девица могла увидеть содержимое.
- Годится, - сказала Алена. - Бери горючее и пошли.
- Куда?
- К тебе, конечно, дедуля!
- Какой я дедуля?
- Мне-то как раз дедуля... Но ничего. Я тебе так дам, что летать начнешь. Мальчиком станешь. Пошли, я жутко замерзла...
Летать Никите Сергеевичу не пришлось. У него ничего не вышло. Юное личико Алены, так не вязавшееся с ее профессиональной хваткой, смущало его донельзя. Увидев, что толку от старого козла маловато, но, видимо, будучи девочкой ответственной, всегда отрабатывающей свой гонорар, она толкнула его, сидящего на краю кровати потерянно и нелепо, в безволосую грудь и стала на колени.
- Давай-ка, - сказала она, - я у тебя отсосу... Все-таки, не так обидно будет.
Бражников, попытался, было, воспротивиться действиям Алены, но под ее напором сник, и пока она яростно трудилась над его тряпичной плотью, безвольно регистрировал в себе подавляемые мозгом нормальные человеческие эмоции. В конце концов, ему удалось отключить серое вещество, за что он был тут же вознагражден Аленой, которая, ликуя, опрокинула его на себя.
- Ну, ты даешь, батя, - сказала она, задыхаясь. - С твоей штукой в цирке выступать надо, а ты голову морочишь... Придется доплачивать...
Отвозил Никита Сергеевич Алену в электричке. Куковала она в райцентре и в город каталась лишь на заработки, для чего выбила себе передком редкую среди ее товарок серьезную мобилу.
Возвращался он поздно. Пустой и тоскливый. По вагону бродил пьяный парень. Был он худ, длинен ростом и бледен. Нестриженые, тонкие волосы заслоняли его лицо. Он садился то на одно, то на другое место, что-то бурно, взахлеб, говорил, отчетливо произнося лишь одну фразу: «Вы, ребята, меня не обессудьте!» Можно было догадаться, что крыл вшивую интеллигенцию, хотя, быть может, так только казалось. Вскакивал, убегал в тамбур, и было видно из-за стеклянной двери, как он, точно в немом кино, что-то беззвучно доказывает, размахивая руками, качающейся стенке; возвращался и усыпал, время от времени всплакивая и взывая к кому-то воображаемому: «Дядь Саш! А, дядь Саш!» А дядь Саш, возможно, тот самый непросыхающий, почти позабывший человеческую речь тип в шапке-жокейке из фальшивого каракуля, который сидел рядом с Бражниковым, чихал, божился, обнимал парня, когда тот плюхался возле, за шею, потом встал, грохнулся в проходе, усевшись мимо лавки, и умудрился при этом не разбить на треть полную бутылку, - дядь Саш давно сошел. Парень этого не заметил. И теперь, спустя полчаса, опять брел по вагону, заглядывая в лица сидящих и, как бы с высоты птичьего полета - так высоко воспарил он в своей невесомости - безнадежно звал тонким, высоким голосом кого-то еще, с кем, должно быть, не ближе, чем вчера, начинал; вполне вероятно, служил, или, того важнее, тянул срок.
- Юрик! - продолжал он печалиться, не найдя дядь Саши. - Юрик, где ты?
- Нет Юрика. Сядь, - посоветовал потерявший терпение Никита Сергеевич.
Парень запнулся, посмотрел на него удивленно.
- Сядь! - повторил Бражников.
- Ты кто? - спросил парень, возведя домиком брови, и закончил: - А Юрика нет… И тебя тоже…
Глупо, но описанные выше, ничего не значащие события произвели на Бражникова самое мощное воздействие. А что - парень правильно выразился. Нет его. И никогда не было. Хрущев вот был. И Михалков был, и есть, и делает, по его словам, что должно. А Никиты Сергеевича Бражникова не существует.
Он провел долгий вечер, вперившись в экран телевизора. Вперемежку с рекламой секс-шопа, рекомендовавшего публике «анальные раздражители», шла боевая публицистика местного значения. Хозяин, уныло оплетя длинными ногами в ботинках громадного размера ножку стула, терпеливо и с оттенком жертвенного великодушия, поносил своих политических противников, кого-то обещал бесплатно кормить, кому-то сулил даровую одежду, кого-то собирался мочить. Никита Сергеевич вспомнил вдруг безумца из московской тусовки, который в пылу предвыборной борьбы взял на себя обязательство оплодотворить всех необихоженных девиц в Российской империи. И ему поверили - выбрали. Почему бы и этому не поверить? Тем более, времена идут тяжкие. Вон, говорят, было неудачное покушение на лидера маленькой, задиристой партии. Правда, известный астролог пообещал сему политическому деятелю еще десятка два покушений, ни одно из которых не будет успешным, но кто астрологам верит? И вот пока Никита слушал вполуха весь этот бред, ему в голову пришла дикая, но веселая мысль. Наутро он ее реализовал, отправился в гости к восьмидесятипятилетнему полковнику в отставке, у которого - Бражников знал это - хранилась с военных времен винтовка с оптическим прицелом. Григорий Иванович был в свое время знаменитым снайпером второго Украинского фронта и, в знак особого расположения командования, винтовку закрепили за ним навсегда.
Старик, разумеется, оружие никогда не использовал. Охотиться он не любил. Выпивал дважды в день по поллитра портвейна. А после садился со своей оптикой у окна и наблюдал за жизнью дома напротив. Благодаря большому увеличению и сноровке, он знал много тайн, в том числе, интимного свойства. Но пользоваться этим брезговал. Ему хватало того, что, глядя на Нюрку из второго подъезда, он мог твердо сказать, кто и сколько раз ее оттянул за последнюю неделю. А видя, как важно перемещается по двору отставной генерал Нефедов, получал удовольствие, потому что Нефедова, как бы для его, Григория Ивановича, развлечения, вчера утром метелили жена и дочь. В основном же дом вел нормальную, тусклую жизнь, и Григорий Иванович часто отвлекался от ее изучения, добавляя по пять капель из на четверть наполненной граненой стакашечки - другой тары он не признавал, - и лил горючие слезы, поминая убиенных друзей.
И надо же было статься такому конфузу, что когда ­Никита Сергеевич, который еще не придумал, как выпросить у полковника напрокат его дорогую винтовку, вошел в означенную квартиру, ему пришлось принять последний вздох старого пьяницы. Или даже не вздох, а бульк, потому что к приходу Бражникова Григорий Иванович сварился, как рак, и теперь плавал в кипяточной воде в самом безна­дежном виде.
О том, что именно произошло, и гадать не пришлось. Напился, похоже, полез сполоснуться - Григорий Иванович любил плескаться, как утка, - а тут перекрыли горячую воду. Решил подождать в теплой ванне. Улегся, а кран отвернул на все сто. И уснул. Теперь вот светился багровой рожей перед огорошенным Никитой Бражниковым. И звать на помощь было несколько поздно. Сама судьба распорядилась так, чтобы дикий замысел Никиты Сергеевича осуществился в лучшем виде.
На следующий день он, будучи наглухо запакованном в связи с дождем плаще, поздоровался, как обычно, с Лилианой и получил свои «Московские новости». Затем свойственным ему молодцеватым шагом пересек вестибюль и последовал дальше. Но не в подвальный буфет, а наверх, на последний этаж, сплошь перегороженный козлами. В историческом здании - а дом был музейным - шел ремонт с перестройкой, один из нюансов борьбы Хозяина с ненавистными оппонентами, которые груду старых камней называли святыми. Он даже со скульптором Церетели договорился о том, что получит на шару лепной эскиз одной из фигур, сотворенных для Поклонной горы, но не пошедших в дело, и поставит ее в самом центре площади, напротив своей резиденции.
Перешагивая через банки с краской, лавируя между холмами алебастра и цемента, Бражников беспрепятственно проник на чердак. Слуховое окно выходило на площадь - ту самую площадь, каждый камень которой был пристрелян. Дождь закончился. В облачную промоину выглянуло солнце. Оно било из-за спины Бражникова, отчего он оставался в спасительной темноте.
Никита Сергеевич быстро расстегнул плащ, извлек винтовку, приладил к ней оптический прицел, который пронес под мышкой, и замер в ожидании. Он слышал по радио, что нынче в десять Хозяин принимает делегацию каких-то зулусов и, скорее всего, выйдет встречать ее на крыльцо. Все так и случилось. Без трех минут десять на площадь вырулили три лимузина. Из них выпрыгнули черные заморские гости. Охрана вертела стрижеными головами. В поле зрения Бражникова образовалась широкая спина хозяина в хорошем твидовом пиджаке. Бражников привстал, холодея от ужаса, и аккуратно, из-под верхнего обреза оконца, прицелился, направив ствол вниз. Хозяин, словно что-то почувствовал, приветливо обернулся назад. Бражников выдохнул и нажал на спуск. Хлопок выстрела прозвучал негромко. Хозяин подпрыгнул, крутанулся вокруг воображаемой оси и рухнул лицом вниз на ступени. Заметалась, целясь в белый свет, как в копеечку, оторопевшая охрана. До Бражникова долетели истошные крики и мат. Толпа вооруженных лю­дей бросилась к зданию напротив.
Бражников, действуя как сомнамбула, отстегнул прицел, засунул ружье под плащ и так же, как просочился сюда, неторопливо спустился вниз. Подошел к прилавку Лилианы.
- Что там случилось? - спросила она, пытаясь, привстав на цыпочки, что-либо разглядеть сквозь стекло парадной двери.
- Черт его знает! - сказал Бражников. - Пошли, посмотрим...
Они вышли вместе и сразу попали в толпу людей, обступивших поверженного председателя. Бражников потоптался с минуту и вяло двинулся прочь. Его никто не остановил.
Неделю спустя, когда отгремели траурные салюты и речи, и была назначена награда тому, кто найдет исполнителя и негодяев, заказавших подлое убийство, Никита Сергеевич Бражников явился в отделение милиции.
- Ну? - спросил его хмуро дежурный.
- Я решил сделать признание, - сказал Бражников.
- Ну?
- Я убийца.
- Кто жертва?
- Я убил Хозяина.
- А больше никого?
- Никого.
- А Клинтона?
- А что Клинтона тоже?
- А ты не знаешь?
- Не, Клинтона не я.
- А этого ты?
- Я.
- Чем убил?
- Выстрелом. Из снайперской винтовки.
- Сам уйдешь? Или вынести?
- Арестуйте меня.
- Ладно, - сказал дежурный. - Посиди. Подожди.
Он вышел из комнаты. Отсутствовал с полчаса. Возвратился в сопровождении двух санитаров в белых халатах.
- Вот этот, - указал он на Бражникова.
- Да вы что, с ума сошли! - возмутился Бражников. - Я убийца, понимаете вы это или нет?
- Коля, дай ему по рогам! - попросил один из санитаров, обхватывая сзади Бражникова. - А то не сдюжим. Видишь - здоровый.
- И то, - сказал Коля и боднул Никиту Сергеевича в лоб головой так, что тот потерял сознание.
Пришел в себя Никита по дороге в психушку. Санитар, сидевший рядом с носилками, был благодушен.
- Ты у нас пятый, - сказал он.
- Чего пятый?
- Убийца. И все - из винтаря... Видно, сильно насолил населению...
- Я пошутил, - сказал, садясь, Никита Сергеевич. - Можно, я домой пойду?
- Потом, - сказал санитар, надавливая на плечи. - После лечебных мероприятий. Тебе же лучше. А то за ложный вызов, знаешь чего бывает... Семь шкур снимут, не считая штрафа. Так что лежи себе и сопи...
Бражников так и сделал.

Одесса

"Наша улица” №172 (3) март 2014