Валерий Барановский "Онежские были" рассказ

Валерий Барановский "Онежские были" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

 

Валерий Николаевич Барановский родился 17 декабря 1940 года в Хабаровске. Окончил в 1962 году Одесский гидрометеорологический институт, работал как инженер-гидролог в Киеве, а в 1972 поступил в аспирантуру при секторе кино Ленинградского государственного института театра, музыки и кинематографии, защитился в 1976 году там же, получил степень кандидата искусствоведения, член союзов журналистов и кинематографистов Украины. Аавтор трех книг прозы - «Маленькие романы», «Смешная неотвязность жизни», «Куда глаза глядят». В "Нашей улице" публикуется с №165 (8) август 2013.

 

вернуться
на главную страницу

 

Валерий Барановский

ОНЕЖСКИЕ БЫЛИ

рассказ


Произошло это с дизайнером Оленевым, человеком с громкой, красивой и где-то даже дворянской фамилией, что не мешало ему при надобности материться, как до революции, говорят, матерились одни биндюжники, и драть неразборчиво все, что попадалось на пути. Теперь - об Онежске, красивом поселке с большим барским домом посередине. Туда раз в году съезжались отовсюду тогда еще советские дизайнеры, руководил которыми некий Ройзман, знаменитый во всех столицах мира и очень высокооплачиваемый концептуалист, если кто-нибудь понимает, что это такое. Целый месяц отряд отважных творцов рисовал, а затем обращал в макеты картинки красивой, целесообразной, а потому и недостижимой жизни, что можно было без опаски делать только здесь, в окружении вековых лесов и вдали от недобрых глаз. Ройзман, дьявольски ухмыляясь, называл происходящее развратом чистого творчества и умолял по-интеллигентски распущенных подопечных не спрашивать советов и не искать одобрения у местного населения. Он, человек широко образованный, знал из истории, что такие действия никогда добром не кончались - дизайнеров, равно как докторов-гинекологов и писателей, обязательно били, потом вспоминали распятого Христа и били еще страшнее, но уже молча.
Собирались на онежских просторах - дабы оторваться от унылой повседневной ответственности перед близкими и пробудить к жизни неизрасходованные, все еще дремлющие силы - человек двадцать мужчин и женщин, среди которых девственников совсем не оставалось. Однажды приехал, было, и девственник, и поскольку, как все увидели, мыслил он раскованно, глубоко и смело, женщины- дизайнеры договорились расковать товарища по взглядам и физически, то есть, поставили перед собою краткосрочную цель, для достижения которой в тот же день не отпустили молодого человека ни на завтрак, ни на обед, а до вечера, подступая к нему под разными предлогами, настолько хорошо с ним перезнакомились, что в последующие два дня он ходил, как генсек на трибуне, стесненно в шаге и с таким лицом, будто постиг нечто весьма значительное.
Ройзмановская бригада фантазией поражала неуемной. Презирая предшественников, а заодно и некоторых современников с наградами и лауреатскими дипломами, эта компания, разбившись на тройки, пятерки и двойки по признаку личных симпатий, а еще больше - в связи с фактором совпадения творческих вибраций, целодневно жрала все, что получалось добыть в смысле «газа», и, запершись в комнатах арендованного дома культуры, разместившегося в бывших покоях местного барина, имени которого никто не помнил, резала и клеила картон и всяческую бумагу, не брезгуя ни газетной, ни туалетной. В итоге весь дом и прилежащие к нему деревенской зелени поляны уставляли в критический день смотра белоснежные или с газетными текстами и фотографиями дворцы, замки, административные сооружения, дорожные виадуки, музейные конструкции и жилые дома; уставляли, вызывая удивление местных жителей, смешанное с неосознанным, но довольно-таки сильным желанием все это пожечь и покрушить, а потом и перебить всех евреев. Но не крушили - в описываемые времена еще оставался страх лишиться партбилета. Поэтому не громили, а чесали в затылках и к Ройзману обращались на «вы». В газетах же писали об Онежске и онежцах редко и без особого уважения, изображая, в общем-то, безобидных ловцов кайфа такими себе прожигателями жизни, которые, вместо того, чтобы способствовать повышению уровня благосостояния масс путем привязки к местности хороших, потому что дешевых, проектов обыкновенных, из типового бетона домов, бередили раны общества больными выдумками и создавали никому не нужную бумажную архитектуру.
Онежцы читали эти статьи, выпивали еще немного и уходили по тому же принципу личной склонности трахаться - кто в комнату, кто в лес, а кто, по пьянке, и просто где попало. Двоих из них старый Ройзман переступил как-то раз на крыльце дома и заскучал, обиделся. Не сказал ничего, просто переступил, как будто они лежали на ступенях Парфенона, а он был в Москве, и все это ему почудилось. Он пошел в свою большую, в отличие от прочих, комнату, сел на кровать, посмотрел на стол, где стояла тарелка - ему в качестве особой привилегии приносили из кухни личную котлету в то время, как все питались в общей столовой, - взял вилку, расковырял котлетку и съел маленькими кусочками, пытаясь таким образом оторваться от невеселых мыслей. Но не вышло. В этот самый миг в форточку влетела одуревшая навозная муха и загудела низко, как бомбардировщик. Ройзман начал на нее охоту с помощью свернутой в трубку любимой «Литературной газеты», демонстрируя сохранившуюся, несмотря на возраст, прыткость и тактическую сметку. Однако муху он не достал. Она носилась, как сумасшедшая, и зудела все громче. Ройзман плюнул, лег на кровать и закутался с головой в одеяло.
Он заказал себе сон десятилетней давности о том, как пилил еженощно совершенно лишенную мозгов студентку Алену, имевшую теплую кожу, прохладную грудь и раскаленную докрасна, любезную сердцу Ройзмана промежность. Он полюбил Алену сразу, на экзамене, когда понял, что перед ним квинтэссенция женского естества, не отягощенного ничем, нарушающим природный баланс чувствований и потому ненужным, вроде амбиций, интеллектуальных претензий или глупой романтичности. И в тот же день или, вернее, вечер она ответила ему взаимностью, испытывая чувство большой, искренней благодарности за внимание. Ройзман показался ей мужчиной видным, обходительным и дышал часто и глубоко, как паровоз. Ей не нравились мужчины, которых в постели было не слышно… Она часто и тонко кричала, иногда до пяти раз, и ей хотелось, чтобы и они тоже что-то такое делали - хотя бы дышали громко и учащенно, давая ей понять, какой страшной силы наслаждение испытывают. А больше она ничего не ждала и удовлетворялась на экзамене тройкой, что Ройзман, при надобности расщедрившийся бы и на пятерку, очень ценил. Он близко знал многих студенток и считал это своим и этих студенток достоинством. Но сильнее всего уважал Алену, которую вызвал сейчас во сне. Он не расстался бы с ней и по сию пору, ибо не чувствовал себя стариком, но его настигла некоторое время назад возмутительная несправедливость судьбы - аденома простаты. Все чаще приходилось кормить подопечных девиц шоколадом и говорить лениво: «Давай-ка, голубушка, отложим. Я сегодня чтой-то не в форме». А когда, наконец, сделали операцию, потому что Ройзман вдруг совсем перестал мочиться, оказалось, что теперь ему начхать на Алену, потому что нечему стало выбрасывать в кровь столь необходимый для нормального функционирования гормон тестостерон. Хорошо еще, Ройзман успел к тому часу настрогать двоих детей, а не то - прервался бы его славный род. С тех пор он собирал деньги на протез с грушей, вместо яичек, или, что даже лучше, с моторчиком. И груша, и моторчик, судя по рекламе, гарантировали ту или иную, в зависимости от требований момента, степень наполнения специального резинового резервуара, вшитого, куда полагается, и облегающего стальной стержень. Собирал, но пока не собрал. Платили дизайнерам почему-то мало, а спонсора никак не находилось, так как банкиры еще не поверили в то, что следует вкладывать деньги в искусство, а новые Третьяковы, которые могли бы посочувствовать ройзмановским проблемам, тоже до сих пор не родились.
Ройзман спал и, простите меня, трахался во сне. То же самое, только наяву, проделывал и Оленев, с которого я начал повествование. В этот заезд он выбрал не очень молоденькую, но зато качественную коллегу из далекого Томска - Нину Климову, которую отличала от других прекрасная, пышная, розовато-белая, с едва заметной персиковой шелковистой небритостью, выдающаяся, пушистая жопа. Грудь у нее тоже была огромная и, на удивление, крепкая. И все это не шло ни в какое сравнение с тем, чем могли в свое время похвастаться остальные, кого познал Оленев за годы, проведенные в онежском раю, в жарких баталиях с ординарным технократическим отношением к архитектуре. Оленев на Нинке балдел, и особенно в те минуты, когда она делала ему минет, так деловито, изобретательно, как будто обучалась этим фокусам в какой-нибудь порноакадемии, хотя и догадывался о том, что, скорее всего, девушка приобрела эту науку в пионерлагере, где трудилась старшей вожатой в младших группах, будучи уже вполне дееспособной, так как менструации у нее начались в одиннадцать лет и среди других вожатых попадались нуждающиеся в сострадании мужчины. И, тем не менее, невзирая на любовь к минету, Климова поражала всех, знавших ее, чистотой помыслов (она не уставала надеяться на счастье) и страстью к физическим упражнениям на природе, завершающимся водными процедурами. Ритмично и глубоко вдыхая и выдыхая воздух, она, не обращая ни малейшего внимания на недоумевающее население поселка, чесала каждое утро по онежским улицам - вбирала в себя изумительную витальность целебного деревенского кислорода; впитывала всей кожей окружающую ее негромкую красоту Нечерноземья, а потом долго стояла под ледяными струями, обретая бодрость и заряжаясь на весь день, то есть, делала все то, от чего кто-нибудь другой давно откинул бы коньки с диагнозом «двусторонняя пневмония». Позже она присоединялась к своей группе и вносила много оригинального в разработку какой-нибудь идеи - например, очередного памятника жертвам репрессий, для которого предложила соорудить некий натуралистический объект, формами своими соответствующий анатомии поверженного человеческого тела, внутри коего, по пустым коридорам и залам внутренних органов можно было бы ходить от горла до противоположного полюса, изучая по иконографическим материалам преступления сталинского режима.
Больше всего Нинка уважала ученое словечко «клаузура», означавшее, вообще-то, объемный макет, выполненный из той же бумаги, картона или какого-нибудь иного материала и дающий не столько реальное представление о строении объекта, сколько его туманный и волнующий образ. Благодаря этой штуке она и познакомилась однажды с Оленевым. Он как раз соорудил такую вот клаузуру своего родного города - с белопенным театром, арками, падугами, оконными проемами в оторочке лепнины, черными осенними деревьями и скрипачами, примостившимися, согласно классике, на крышах. Климова, будучи девушкой спортивной, но лишенной тонкости в движениях, если, конечно, находилась не в постели, где была, наоборот, очень тонкой, ходила вместе с другими вокруг оленевской клаузуры в пол роста высотой и дивилась точности воспроизведения деталей. Оленев заливался соловьем, что, принимая во внимание Нинкины формы, было для него подвигом безграничного терпения. Ему, на самом деле, хотелось всех прогнать и клаузуру переделать, следуя нинкиным советам, но чтобы при этом она оказалась голая и перестала молоть чепуху. И тут красавица-девица сама помогла ему обрести себя, потому что каким-то образом поскользнулась и села прямо на бумажную крышу оперного театра. Это, учитывая размеры и выпуклость ее царственной жопы, закончилось для последнего гибельно. Но Оленева это уже не интересовало. Он не мог потом объяснить, куда девались остальные, потому что зафиксировал себя сознательно лишь спустя сутки - на одеяле, брошенном на бренные останки «клаузуры», поверх Нинки Климовой, поверженной, в свою очередь, на одеяло; растерзанной, без макияжа, потной, но полной энергии созидания. После того Климова и перешла окончательно в его творческую группу, и Ройзман, жертва эротических снов, но доброй души человек, получил приятную возможность сообщить участникам семинара о возникновении новой военно-полевой пары.
А далее Климова и Оленев продолжали творить совместно. Даже тогда продолжали, когда ненароком примчалась в Онежск жена Оленева, дабы провести ночь в обществе супруга. Успеха она не добилась - погода стояла плохая, из кухни воняло прогорклым жиром, а Оленев, как поведал Анне заикающийся Ройзман, убыл на свободный пленэр, но никто не знает, куда конкретно и когда будет обратно. Собеседница томно и со значением посмотрела на Ройзмана. «Съеблись вы тут все, однако», - только и сказала она и решила подать на развод.
Муж Климовой приезжать не стал. Зато, когда возвратилась в Томск она, помолодевшая и с синими тенями под глазами, собрал вещички и ушел, куда  давно хотел. Так все они, кроме Ройзмана (с остальными тоже всякое происходило), оказались там, где хотели оказаться. Но самое интересное случилось спустя восемь с половиной месяцев, когда на новый семинар съехались все военно-полевые пары и Оленев, растрогавшийся, изголодавшийся по Нинке, понял, что жизнь его дала новый, непредвиденный крен, ибо она вернулась с огромным пузом. Рядом с этим необъятным, колышущимся, лаковым пузом даже замечательная ее жопа уменьшилась в размерах и поблекла. А, может быть, она частично втянулась в живот, и теперь нужно было дожидаться разрешения от бремени, чтобы проверить, верна ли догадка и не состоялись ли в Климовой за восемь месяцев некие необратимые изменения.
Вот тут все говорится - жопа, жопа! Грубое слово, и даже неловко, как будто нельзя высказаться иначе - задик, попочка или, на польский манер, дупа, или на еврейский - тухис? Но нельзя, извините. Потому что Нинкина задняя часть именно жопа и есть, но только если произносить это слово, как Оленев, вкусно и емко - дескать, взял бы и откусил, и съел. Если его  произносить так и никак иначе,  это и будет в точности нинкина жопа, именно пушистая и нежная, которой кому-нибудь другому, Алене, например, вполне хватило бы для решения всех жизненных задач, а у Нинки, кстати, еще и мозги наблюдались.
Ройзман, как увидел ее после восьми месяцев отсутствия, чуть речи не лишился, но все-таки сказал: «Что же это, товарищи, получается!?» «Ага!» - весело ответили товарищи. И Нинка быстренько родила, прямо в номере, и не очень мучаясь. Она даже не орала, а пела песни Окуджавы и не крестила-честила, как некоторые пролетарские бабы, своего милого - «мол, тебе бы так, кобель, мучиться, знала бы, хуй оторвала!» - но, напротив, нежно держала его за руку и рассказывала, как сладко они будут миловаться, зная, что тут же, в уголочке, в колыбельке, спит и видит сны их совместное дитя. Дитя получилось девочкой и было названо Онежкой. Все потом думали, что это заграничное имя. Так иногда получаются очень даже счастливые семьи. Тут нужно, как говорит Ройзман, совпадение не столько интеллектуальное, сколько животное, вытекающее из следующего факта: кто бы ты ни был - от голливудской звезды до героя сельхозтруда, тебе надо, чтобы образовались в твоей жизни женщина или мужчина, или чего-нибудь еще, но обязательно привлекательное и важное в узко биологическом смысле. Чтобы, грубо говоря, на травку тянуло. Пусть этот кто-то будет хоть комариха злобная, хоть чудище ненасытное. Главное, чтобы от этих урода или уродины коленки дрожали и горло пересыхало.  А ежели начинает в лес смотреть, на кикимор всяких, лешаков бессовестных, задать такой приступ ревности, чтоб немедленно - то ли  в петлю, то ли в родную постель.
Нинка Климова любила Оленева до беспамятства. А он всегда был не прочь накачать кого ни попадя из нуждавшихся в эстетических консультациях. Отчаявшись, Нинка сходила к гадалке, которая  напророчила ей низменную страсть. Нинка рассказала о том Оленеву, а он посмеялся. И зря, потому как очень скоро увидел, что всякие смешочки, когда сталкиваешься с таинственным и непознанным, обязательно таящемся и в самом, на первый взгляд, примитивном женском организме, следует подавлять в самом зародыше. Вот что тут было.

Ройзман выколотил для своих гвардейцев очень выгодную и веселую поездку - в дружественную Монголию - для осмысления, чего им, монголам, надо в плане создания современной архитектуры, сберегающей в себе основные положительные черты национального жилища, где пьют кумыс, жгут костры, жарят верблюжатину и где, чем площе лицо, чем меньше носа, тем лучше. Дизайнеров поселили в столице, но возили на экскурсию в степь, показывали юрты и проводили дружеские встречи на погранзаставах, где стреляли по нарушителям с китайской стороны из счетверенных пулеметов «Шилка» - нажал на гашетку, и, вместо нарушителя, клочья и черный дым. После  хорошо кормили, а однажды вручили талоны на приобретение в спецмагазинах того, что рядовым монголам пока не положено. Талончики, правда, выдали неодинаковые. Так, Ройзману полагался кожаный портфель, Оленеву - только папка с тиснением, а Нинке - килограмм сливочного масла. Предупредили дизайнеров и о том, что в братской Монголии полным-полно криминальных элементов и в связи с тем, что могут запросто зарезать или долбануть кирпичом, ходить нужно группами. Это обстоятельство Ройзман специально несколько раз подчеркнул для Оленева, который в присутствии Нинки уже подбивал небезуспешные клинья под плоскую задницу переводчицы и, наверняка, только потому, что у нее был большой, накрашенный рот на широком, как степные просторы, лице и маленькие, юркие, блядские глазенки. Ройзман сильно надеялся на то, что его любимый ученик не забудет и об  архитектуре. Остальные еще до отъезда  приготовились сутками пить и действительно пили без просыпу, а Оленев,  настоящий еврей, был во всем, кроме Нинки, весьма осторожен  и пил осмотрительно,  в меру. Оленев выслушал пожелания мастера и тут же, лихо увильнув от Нинки, с которой собирался по возвращении окончательно расписаться, все-таки, удовлетворил свое любопытство с переводчицей, для чего забрался с нею в заброшенный автобус, стоявший неизвестно почему пустым тут же в кювете. Нинка все поняла, озверела и решила отомстить, в чем ей неожиданно помог жеребец Чойбалсан. Конечно, он не мог бы так называться в Монголии, где своих героев уважали достаточно, чтобы не давать их имен лошадям. Но Климовой было плевать на местную историю. Надо же было как-то  назвать своего нового друга.
Она, разозленная на Оленева, потребовала поселить ее отдельно и в ответ на ройзмановские предостережения, сказала, что не боится опасности, а если ее кто-нибудь и выебет, то на здоровье, и никому до этого не должно быть дела. И пока ее без пяти минут муженек рисовал дома и облизывал мерзкую переводчицу, Ройзман вел дипломатические переговоры об инвестициях, а остальные квасили и задирались с простыми монголами, она, подыхая от скуки,  сидела часами в окне, как в раме; вспоминала Онежск и Онежку, брошенную на попечение мамаши. Вот тут к ней и явился жеребец. Высокий и черный, в белых чулках, с белой же челкой, блестящий и мощный, как локомотив, он приблизился, тихо переступая, к окну и, приподняв верхнюю губу и дрожа этой губой от возбуждения и полноты чувств, почти неслышно фыркнул. Нинка сначала обмерла, а потом протянула руку и погладила жеребячью морду. Он осторожно стоял и отчаянно косил, стараясь увидеть ее всю, ласкающую его жесткую переносицу. Затем, когда Нинка отняла руку, жеребец шагнул вперед, просунул шею в окно и положил голову на подоконник. «Чего тебе? - спросила, холодея от восторга, Нинка. - Чего ты хочешь?» Жеребец не ответил. Он тяжело вздыхал и поминутно прикрывал глаза, красновато-коричневые, дикие и бесстыдные. Если, подумала Нинка, встретить мужика с такими глазищами, то с ума сойти можно. Жеребец стоял и пялился на нее, а она, осмелев, и даже обнахалившись, ласкала его большую голову и круп руками, почти наваливаясь на нежданного гостя, и говорила ему всякие трогательные слова, а он от звуков ее голоса, похоже, млел и, пожалуй, забывал о том, что родился конем. В процессе ласк, вдыхая чуть слышный, как ни странно, запах конского пота, Нинка некстати вспомнила запретный фильм с депутатом итальянского парламента, порнозвездой Чиччолиной, которая, родившись блондинкой, снималась по сюжету в любовных играх с подружкой-брюнеткой, и если Чиччолина делала все безобразно, но обычно, даже с двумя или тремя мужиками, то подружка изображала извращенку, вроде девушек из орготдела райкома комсомола, которые вызывались для гостей из центра, и безобразничала с первыми попавшимися под руку предметами и, в числе прочего, с жеребцом, правда, пожиже этого. Нинке стало противно, она отдернула руку, отодвинулась от Чойбалсана. Тот мотнул головой, улыбнулся и отступил назад с таким выражением физиономии, словно хотел сказать: «Бросьте, девушка, глупости!»
С того самого дня Нинка больше не боялась ходить по Улан-Батору. В любое время суток. Жеребец сопровождал ее, перемещаясь следом, чуть справа и сзади. Ройзман не найдя, что сказать сразу, предпочел  молчать и дальше. Остальные пили. Оленев, родивший в конце концов умопомрачительную концепцию домов-термосов из железобетона, попытался помириться с Нинкой и начал тираду о европейском браке как частном случае многоженства, но Чойбалсан развернуться ему не дал; надвинулся на него грудью, ухватил зубами за плечо и отшвырнул в сторону. Оленев собрался протестовать, но Нинка Чойбалсана поощрила, и тот поворотился к Оленеву задом, явно намереваясь лягнуть. Поэтому дизайнер дал ходу и надрался в тот же вечер с Ройзманом. Мастер утешал его, как мог. «Знаете, солнышко, - сказал он. - Я тоже был ходок! А теперь вот ничего. Думаю, протез сделать. А что касается этой лошади, то, может быть, у вашей Климовой есть что-то притягивающее коней? Вы не замечали?» «Ты старый мудак!» - сказал пьяный Оленев. «Вы, дорогой мой, не лучше, - миролюбиво отозвался Ройзман. - Идите и проспитесь. Завтра презентация в ЦК партии. Не хватало политического скандала!»
Презентация проходила во дворце, связанном, говорят, подземным ходом с пантеоном вождей монгольской революции. Туда группу Ройзмана привезли в боевых машинах пехоты, обшмонали с помощью миноискателей и, передавая от поста к посту, проводили в громадный зал, где они должны были смонтировать макет для объяснений своих идей членам народно-революционного руководства. При выходе из машин произошла заминка, потому что один из дизайнеров купил утром на базаре китайский халат с драконами, но забыл оставить его дома и напялил в БМП на себя, а теперь в таком виде ступил под священные своды. На него топали ногами и что-то быстро говорили, после чего Ройзман, вникнувший в монголо-китайские разногласия еще в Москве, отправил идиота домой, но велел снять халат сразу же, чтобы не прибили по дороге, и потом еще напряженно соображал, как этот долбоеб сумел нарыть на монгольском базаре такую оскорбительную для местных патриотов одежду.
Входя во дворец следом за Нинкой, Оленев оглянулся и увидел жеребца, который нервно прохаживался по центру площади. «И почему его отсюда не попрут в конюшню?» - подумал он. Перехватившая его взгляд переводчица сказала: «Жеребец принадлежит помощнику председателя Великого хурала». «Ну и ну, - подумал Оленев о Нинке, - нашла себе ебаря!» Опечалившись этой мыслью, он чуть было не послужил причиной нового конфликта. Пока другие развешивали картинки, которые сотворили в пьяном виде, и составляли части макета, он прошелся по охраняемым, но, видимо, не совсем, помещениям и нашел замечательный совмещенный санузел - с ванной, раковиной и унитазом. Пописал, а после того разделся и начал мыться. Когда охрана, обнаружившая, что один человек выпал из поля зрения, ворвалась в комнату, он как раз стоял под душем голый и смывал остатки мыла. Его насильно выдернули, повалили вниз лицом на мраморный холодный пол и начали о чем-то зло спрашивать. А он сказал: «Ну и что я сделал? В гостинице теплой воды нету, а тут вон - кипяток. Надо же помыться! Весь лошадями провонялся!»
Инцидент кое-как замяли. Комиссии дома-термосы понравились, хотя, как они сказали, такие города можно будет начать строить только в следующем столетии, а сейчас нужно расправиться с внешними врагами. Оленев, который давал объяснения, стоял, чисто умытый, возле окошка. Скашивая глаза, он видел жеребца. Тот торчал изваянием на середине площади.
Когда все снова вышли на улицу, Чойбалсан, цокая копытами, к ним приблизился, и Нинка протянула руку, которую он взял осторожно зубами. «Это в Монголии бывает, - сказал безмятежно вышедший их проводить монгольский товарищ. - Конь влюбился в вашу девушку. Это хороший знак. Она будет счастливой».
В последнюю ночь в Монголии Оленев все так же не мог проникнуть к Нинке в номер, потому что там ее не было - она в последний раз гуляла по улицам ночного города с новым другом. Тот пофыркивал, они разговаривали, она касалась плечом его теплого, надежного бока. Ей было впервые в жизни хорошо и спокойно, и она знала, что теперь и Оленев будет к ней относиться иначе, ибо увидит - уже, наверное, увидел - не только пушистую жопу, хотя в том нет ничего плохого, не только мать своего ребенка, но существо непонятое, неразгаданное, способное пробудить любовь в сердце зверя и не испугаться, а ощутить что-то ответное, пускай и нереализуемое ни в каких снах.
Они улетели рано утром. Чойбалсан долго провожал их, галопируя по обочине за машинами. А затем, увидев, что ничего не добьется, отстал, остановился и скупо поплакал.
Больше в Онежск они не ездили. Заговорщики развалили СССР, и мастерская Ройзмана угасла сама по себе, задолго до того, как ему удалось накопить нужную сумму на протез.

 

Одесса

 

"Наша улица” №173 (4) апрель 2014

 

 

 
 
kuvaldin-yuriy@mail.ru Copyright © писатель Юрий Кувалдин 2008
Охраняется законом РФ об авторском праве
   
адрес в интернете (официальный сайт) http://kuvaldn-nu.narod.ru/