Инна Иохвидович "Слабое сердце" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Инна Иохвидович родилась в Харькове. Окончила Литературный институт им. Горького. Прозаик, также пишет эссе и критические статьи. Публикуется в русскоязычной журнальной периодике России, Украины, Австрии, Великобритании, Германии, Дании, Израиля, Италии, Финляндии, Чехии, США . Публикации в литературных сборниках , альманахах и в интернете. Отдельные рассказы опубликованы в переводе на украинский и немецкий языки. Автор пятнадцати книг прозы и одной аудиокниги. Лауреат международной литературной премии «Серебряная пуля» издательства «Franc-TireurUSA», лауреат газеты «Литературные известия» 2010 года, лауреат журнала «Дети Ра» за 2010. В "Нашей улице" публикуется с №162 (5) май 2013.
Живёт в Штутгарте (Германия).

вернуться
на главную страницу

Инна Иохвидович

СЛАБОЕ СЕРДЦЕ

рассказ

В южной Германии, где снег обычно выпадает на неделю, ну, самое большое, на две, у детей и подростков возникает нечто вроде мании: бить снежками по движущимся мишеням, будь то человек или транспортное средство. Нет, упаси Боже, не по автомобилям (всё-таки понятие частной, священной собственности «въелось», наверное, под кожу). По автобусам, трамваям, У-банам, С-банам. Бывает, все окна облеплены снегом от разбившихся о стекло снежных комков. Постепенно он стаивает, и по стеклу медленно ползут, похожие на дождевые осенние, «слёзные» капли.
В трамвае Ида возвращалась от рентгенолога, после очередного маммографического контроля. Вот уже три года после операции, приходилось проходить это пренеприятнейшее обследование, хотя бы раз в квартал.
И всё никак не могла она мысленно отойти от того, что случилось полчаса назад. Вроде бы всё было как обычно, до боли зажатая между двумя пластинами, расплющенная грудь, то левая, то правая, да к тому ж это происходило в разных проекциях. Она находилась одна в полутёмном кабинете, где тишину нарушало лишь верещанье «просвечивающего» прибора.
Вошедшая медсестра предупредила, чтобы не одевалась до тех пор, пока врач не просмотрит снимков. Ида прошла в кабинку и набросила кофту, в кабинете было не тепло.
Наконец явился врач. У него она уже не раз делала необходимые и контрольные исследования: и сцинтиграфию костей, на возможное наличие там метастазов, и рентгенографию лёгких, опять же на метастазирование, и два года назад при воспалении лёгких и ...Маммографию, правда, она делала у него впервые.
Врач ей нравился, немолодой уже немец, с лысо-блестящей, круглой головой, шаром насаженной на такое же округлое тело, как у снеговика или какого-нибудь другого, сказочного существа. Да и фамилия его была Майз, что по звучанию связывалось с любимым весенним месяцем.
Как и все его коллеги, доктор Майз первым делом поздоровался за руку и велел снять наброшенную на плечи кофточку. Он ощупывал грудь и подмышечные лимфоузлы, как-то неуверенно-осторожно, точно не знал, правильно ли он это делает или нет.
И, тоже, как и другие немецкие врачи, он разразился речью, из которой явствовало, как догадываясь поняла Ида, что вроде бы опасаться нечего, н о, он ещё чего-то говорил, а она утеряв нить больше уж ничего понять не смогла...
Ида перепуганно взмолилась: «Доктор, в коридоре сидит моя дочь. Может быть, вы ей всё это скажете...» - она не успела досказать до конца, как он властно-жёстко перебил её: «Я не могу больше говорить с вами. Конец!» И он окинул взглядом её, жалкую, зябко кутавшуюся в кофточку, её постаревше-вислое тело, бледное лицо с мелкими красноватыми прыщиками, редковатые блекло-седые волосы, даже не прикрывавшие белёсого псориатического налёта на коже головы...
Взгляд его светло-голубых глаз был холодным и тяжёлым. И оттого Ида особо остро ощущала свою ничтожность. Представила его «видение» себя, его отвращение, и от брезгливости содрогнулась. А слово «шлюс» - «конец», послышалось ей лязгом закрывающейся железной двери.
Одеваясь в кабинке, Ида только и думала, что если куда-то «исчез» почти сказочный человечек, живший внутри доктора Майза, то ничего уж не поделаешь.
- Мама, ты чего там так медленно, - подала из коридора голос, дочь, - во-первых у них уже обеденный перерыв, просят уходить; во-вторых я на занятия опаздываю!
Теперь, в трамвае, Ида вдруг поняла - доктор Майз всего лишь торопился на обед! На это почти священнодействие, от которого отвлекаться неположено, неприлично, непорядок!
На очередной трамвайной остановке Ида глубоко задумавшись, «невидя»-пристально смотрела в окошко. Потом взгляд её различил рослую, рано сформировавшуюся девушку-турчанку, должно быть ровесницу её дочери. В девушку только что угодил снежок, брошенный одной из подошедших нескольких девушек-турчанок.
Рослая девушка начала лепить свой снежный комок. «Наверное, хочет бросить в них, «дать сдачу», - решила Ида и случайно встретилась с девушкой взглядом. И снова вздрогнула, как давеча, в практике у доктора Майза. Но почему сейчас? Ведь в верхней одежде она незамечаема, как будто в маскировочном халате. Разве что глаза, выражение их - внимательное, тоскующее, страдающее, - она не могла, не вольна была изменить что-либо, даже если бы и раздвинула, волевым упором, губы в улыбке.
Во взгляде девушки засквозила вдруг, неведомо откуда взявшаяся враждебность.
Оттого и заныло Идино сердце, вечно ожидающее подвоха и сжимающееся от страха, неизвестно перед кем или перед чем.
Она отвела взгляд, да и девушка больше на неё не смотрела, занятая своим снежком. Трамвай тронулся, Ида боковым зрением углядела девичье толчковое движение руки и... снежок разбился о стекло на уровне её лица. И послышался смех, молодой и здоровый.
«Моё бедное, глупое, трепещущее, слабое сердце...» - почему-то словами откликалась она на каждое, бьющее его движение...
Вообще ей не очень-то везло в поездках в общественном транспорте: то как-то мальчишка, лет семи, вышедший из вагона постучал ей в окно, она обернулась лицом к нему, и он неожиданно плюнул в стекло, опять же на уровне её лица, и тоже весело смеялся; а то ещё как-то пришлось ей ехать с бывшим соотечественником, старым мужчиной. Ида пожалела его, видно было, что он тяжко болен - уши его были багрово-синими, на щеках «цвёл» гиппертонический румянец, видимо он страдал полнокровием, был подвержен апоплексии. Ида, так и не отучилась за жизнь от жалости к людям и животным и от своего убеждения, что все больные, инвалиды, очкарики - люди обиженные, хорошие...
Мужчина говорил с женой на русском, потому Ида и обратилась к ним: «Вы в «русском» магазине купите варенье из черноплодной рябины. Оно очень «сбивает» давление, особенно верхнее!»
Мужчина ничего не ответил, жена его что-то невразумительное пробормотала, и они вдвоём да давай рассматривать Иду.
- Подумать только! - обратился мужчина к своей жене, - всюду они! Нигде от них не скроешься! Скоро тут будет вторая Одесса!
- Как же вы можете? - не удержалась, ахнула Ида.
Она ещё хотела было добавить, что он ведь уже очень старый и очень больной человек, что ему злобой исходить вредно... Да не сказала, пожалела его, побоялась обидеть...
И вышла из У-бана, хоть и не нужно было ей на той остановке выходить.
Четыре почти года как жили Ида с дочерью в Германии, а она всё ни поверить не могла, ни привыкнуть. Даже, когда по улице шла, то постоянно напоминала себе: «Я в Германии!» Годы здесь шли незамечаемыми.
Чёткими вспоминались годы ожидания разрешения на переселение в Германию. Это были времена отчаянных попыток выжить, чисто физически хотя бы, и ей, и дочери, и престарелому отцу.
Муж, с которым она развелась давно, не помогал, а позже, как она узнала, и умер, при каких-то невыясненных, тёмных обстоятельствах, да время ж такое было. И она оформила себя, ей помогла знакомая паспортистка, как мать-одиночку. Но, если в конце советских времён материальная помощь матерям-одиночкам равнялась двадцати рублям, это было хоть и мало, но хоть что-то, то уже в «независимой» Украине это были пять гривень или в переводе на «твёрдую», конвертируемую, валюту (от которой плясали цены не только в коммерческих магазинах и киосках, но и на рынке) - 1 (один!) доллар США.
Часто, разделив порции между отцом и дочерью, Ида хлебной коркой вытирала и без того «чистую» сковороду.
И это бы тоже было ещё ничего. Хуже приходилось, когда не на что было купить еды на завтра, и нужно было бежать в соседний подъезд, к знакомым, торгующим на базаре, занять хоть сколько-нибудь, чтобы тут же самой бежать на рынок и продавать что-нибудь из дому...
Отец не дожил, почти столетним стариком скончался, но они выехали!
Однако, как оказалось - спасенья нет нигде!
Захворала Ида в Германии всевозможными болячками, даже и смертельными. Но выдержала все операции и терапии после них, и осталась жить. Правда врачи не гарантировали ничего, ни того как ей будет, ни сколько лет протянет.
Причудливость немецкого мышления перестала с годами её поражать. Это поначалу, как заболела она, то была потрясена тем, как социальный работник дал ей разрешение на операцию спустя три недели после того как её прооперировали?! Так получилось, что оперирующий врач убедил Иду, что сам он обо всём договорился с социальным ведомством - социаламтом. Она увидела удивлённое лицо социального работника, когда сообщила, что обе операции уже позади.
Ещё большим изумлением для неё стал вызов в гезундхайтсамт (по-нашему в горздрав). Конечно не сам вызов, а причина вызова.
В это время Ида ещё проходила курс лучевой терапии, на котором заработала и лучевой ожог. Так вот, доктор по фамилии Вампе рассказал, что социаламт осведомляется у гезундхайтсамта, была ли эта операция действительно жизненно необходимой?! Это при оперировании злокачественной опухоли, есть ли необходимость? Абсурдным представлялось всё это, после того, что довелось ей перенести!
Доктору Вампе стало не по себе, когда он осматривал Иду. Видимо, привыкший к бумагам и канцелярской работе в ведомстве, будучи чиновником от медицины, он почувствовал себя плохо при виде хоть и присыпанного ромашковой присыпкой-пудрой багровеющего ожога да отливающего сизо-синим шрама под глубокой, из-за вырезанных лимфоузлов, подмышкой.
Как и обычно, Ида перепугалась за него, потому, что не только нашатырь отсутствовал, у неё и валидола-то не было.
Но доктор Вампе преодолел свою слабость, и когда уселся в кресло, то и вовсе стал таким, как и всегда - важным медицинским чиновником! Он сообщил, что операция по удалению злокачественной опухоли-карциномы была действительно необходима, о чём он и сообщит в социаламт. Выводы эти его были уж как-то совсем смехотворны да и вся ситуация показалась анекдотичной.
На этом, увы, не закончились её хождения по медицинско-чиновничьим кабинетам.
Теперь уже на предмет Идиной трудоспособности, возможности участия в «социальной» работе.
Доктор Вампе нашёл её состояние удовлетворительным и рекомендовал «лёгкий» (!) труд.
Да не успел он дать рекомендации для социаламта, как Иду с массивным маточным кровотечением вновь госпитализировали, и вновь прооперировали.
Операция оказалась «кровавой» и она, отягчённая ещё сопутствующими хворями, еле-еле «выползала из болезни». Послеоперационный период растянулся надолго.
Но не прошло и двух недель после выписки, как её снова вызвали в социаламт с требованием - работать! И пошла она теперь ходить по предоставлявшим работу фирмам (по подбору кадров), сотрудничавшим с социаламтом.
Где-то не находилось для неё работы по возрасту, где-то не подходила по состоянию здоровья, где-то ужасались её виду - «доходяги», а после уж и бумагам, ограничивающим её трудоспособность; в одном из офисов дошли даже до возмущённого звонка в социаламт, дескать, вы что уже нам «живых трупов» поставляете?
Чиновники социаламта, как ни бились, не могли подыскать ей какую-нибудь, приемлемую работу.
И тогда вновь воззвали к гезундхайтсамту, теперь уже в лице доктора Арендта.
«Этот» вероятно стоял «над» доктором Вампе, и обследовал экстраординарных больных.
Прочитав первые строки медицинского аттестата, данного «домашним» врачом, он коротко глянув на Иду, кивнул головой.
- Вы что-то хотите сказать? - спросила сопровождавшая Иду дочь.
- Нет, ничего особенного, просто я прочёл о том, что у вашей матери хроническая депрессия, и убедился, что у неё и в самом деле, лицо депрессивной больной.
Затем он начала свои «собственные» обследования, болезненные, подчас и до непереносимости.
К примеру, зная о том, что у Иды неполная «экскурсия» рук (то есть она не могла ни правой, ни левой производить полный объём всех движений), он пытался, во что бы то ни стало, завести ей руку назад или поднять полностью кверху. Один раз, корчась от боли, она увидела его взгляд. Это был полный любопытства взгляд «исследователя», производящего эксперимент, даже не с «лабораторным материалом», а с чем-то неодушевлённым!
Потом, раздетую он заставил её лечь на кушетку, и то бормотал себе под нос, а то и громко, удивлялся практически полному отсутствию у неё мышечной крепости!?
Усевшись к компьютеру, доктор Арендт начал разлагольствовать о том, что вид удалённой у неё карциномы был не из тех, что поддаются лечению, но поскольку опухоль прооперировали на раннем этапе, то тем самым её вылечили?!
- Что получается я - здорова?! Меня вылечили от рака? - растерянно, по-русски, спросила она дочь.
- Не знаю, что и думать? - недоумённо пожала плечами та.
- Я здорова? - спросила Ида у доктора по-немецки.
- Да, вас вылечили.
- Значит, мне не нужно каждые три месяца ходить на контроль, проводить обследования, принимать таблетки...
- Я этого не сказал, - недовольно перебил её доктор Арендт. - Это всё может отменять только лечащий врач. Я хочу получить ещё заключение от наблюдающих вас специалистов. Кроме того вам будет необходимо пройти психиатрическую экспертизу, посмотреть результаты последней маммографии, и только после всего можно будет сделать заключение по поводу вашей работоспособности, хотя я считаю... - и он замолчал.
- Так что, что вы считаете?
- Что вы, хоть и больны (надо отметить, что такие болезни, как диабет, повышенное внутриглазное давление, псориаз и ещё полтора десятка их, доктор Арендт вообще не учитывал), - но можете работать. Конечно не на тяжёлой работе, безусловно. Учтите - это же премиальная работа (премиум-арбайт по 1 евро в час) плюс к социальной помощи!
Он не стал далее рекламировать и расписывать все прелести этой «работы», а начал записывать адреса и фамилии врачей, которых он собирался опросить по поводу Идиного здоровья и работоспособности. Она назвала ему восемь фамилий и адресов.
Когда они вышли из здания гезундхайтсамта, то Ида пошутила: «Наверное, доктор Арендт считает для меня обязательным курс «трудотерапии». Он считает меня практически здоровой, наверное, симулянткой! Вот уже и от рака вылечили! Одна только незадача, и почему это вылеченные умирают?!» Она истерически рассмеялась: «Знаешь, я думаю, что он готов меня к месту работы на носилках доставлять!» Дочь, тоже засмеявшись, согласилась.
Трамвай всё ехал и вёз её на одну из городских окраин, и Ида уже не слыхала биения своего смятенного сердца. Вагон покачивало, мягкие сиденья подогревались, и ей расслабленной, снова припомнилось то, о чём помнила всегда, стремясь навеки забыть...
Этот приключилось в тот единственный раз, когда Иду допрашивал гэбист по поводу самиздата, круга знакомых, хранения и распространения литературы мистико-религиозного содержания...
Ида отбивалась, как могла. Говорила, что «Розу мира» Даниила Андреева, машинопись, купила на «книжном рынке» в Москве, на Кузнецком мосту у совершенно незнакомого человека. Приходилось оправдываться потому, что знакомый переплётчик, немолодой уже человек, назвал её владелицей переплетаемой книги. Гэбисты запугали его тем, что не только патент отнимут, но ещё и кое какие «меры» покруче предпримут! А у переплётчика и отец был репрессирован, да и у самого «криминальное» прошлое имелось - был на оккупированной фашистами территории, вот он со страху и «сдал» её. Ида отнекивалась, нет, никаких особых книг у неё нет, ни Солженицына, ни Копелева, и вообще она - мать-одиночка, у неё старик-отец, все болезненные в семье, ей не до того, чтобы куда-то ходить или с кем-нибудь встречаться! Ни с кем, ни с кем она не общается, и потому ни о ком, ничего просто не может сказать! Ни к каким религиозным сообществам не принадлежит, «Святые древней Руси» Георгия Федотова читала просто, интереса ради, да и купила его там же, в Москве...
При «досмотре с изъятием» был приобщён к делу и машинописный сборник Александра Галича. Дальнозоркая Ида увидала и прикреплённый скрепкой к «полному собранию сочинений» Галича «отзыв» доцента Харьковского педагогического института Стасевского. Но разобрать она смогла лишь первую строчку «отзыва», начинавшуюся словами: «Стихи этого отщепенца...»
День в этом «учреждении» тянулся будто резиновый, уже и сумерки наступили, зажгли свет, окна обтянула непроницаемая пелена... И её, измученную долгими часами, так называемой беседы, а на самом деле допроса, вдруг охватил почти безумный страх - окончательного заточения здесь! Она уж и думать и анализировать не могла, внутри всё как будто омертвело ... Она отчаянно закричала, даже не слыша очередного вопроса следователя: «Я не верю, не верю в Бога!» Слыхала свой надрывающийся голос, и ужасалась совершавшемуся сейчас греху - отступничества, трусости, малодушия, страха перед «ними»! И её, сломленную, будто самоубийство совершившую, отпустили... Она шла через парк, и её не утешало ничто, даже то, что она ничего ни о ком не сказала, как они не выпытывали!
В отвращении к самой себе прибрела она домой, где уже спали и стар, и млад.
- Только мне вечно мучаться отныне, - вяло думала она, отхлёбывая безвкусный чай и разминая дешёвую, без фильтра, сигарету, - вот оно, предательство! Навеки уж не отмыться, не оправиться и не оправдаться!
Ей и самоуничижаться на этот раз не пришлось, до того уничтоженной, что более и представить было невозможно, чувствовала она себя. Так и предстоит ей идти через дни с обгоревшей, обугленной душой, и возрождению не бывать! И в самом деле, не птица же Феникс она.
Все, якобы «антисоветские», дела прикрыли, потому что пошёл 86-й год, первый год «перестройки».
Каждый день, при пробуждении и перед сном, просила она у Бога прощения, просила и просила, и верила и не верила, что когда-нибудь будет прощена, не зная, что же сделать, и как же жить дальше.
«Ведь не под пытками же вырвали из меня «это»?! Хорошо, пусть было психологическое давление, многочасовой прессинг, как я могла?!» - безутешно вопрошала она ежедневно себя. И ответа не было?! Она только и могла одним словом называть себя: «Предательница!» Тогда-то она и задумалась, что изменяют самые
преданные, что недаром преданность и предательство однокоренные слова! И прочла она, как сказал Иисус апостолу Петру: «...говорю тебе, что в эту ночь, прежде, нежели пропоёт петух, трижды отречёшься от Меня». Потому как Иисусу было ведомо слабое, смятенное, бедное сердце бедного человека, пусть даже и ученика.
«Вот и доехала! - сказала Ида себе, выходя из трамвая на конечной, - какие же мы однако дураки были, а я так больше чем другие - Бога нужно было бояться, а я боялась КГБ!»

К несчастью, Инга - дочь, пошла, во многом, в мать. И хоть была она вспыльчивой, но быстро от гнева своего отходившей, тоже памятливой на обиды. И потому, пусть и казалось другим, что отличалась она смелостью и независимостью, и никто и не подозревал, как терзалась она страхами, сомнениями, неуверенностью...
Девочке не пришлось, так как была она болезненной, посещать ни ясли, ни детский сад, и когда она пошла в школу, то только там о самом важном и узнала - о «евреях и еврействе»...
- Мама, - спросила Инга, - что такое еврей?
- Не что, а кто, - поправила её мать, - это я, дедушка, наши родственники. Это народ такой.
- И я? - чуть не заплакала Инна.
- И ты!
- Я не хочу, - плакала Инга, - «их», евреев все не любят, а многие так просто ненавидят! Моей соученице Ане прохода не дают, мне всё время приходится её защищать! Плохо, очень плохо быть евреем!
- Но твой отец - русский, и фамилия у тебя русская - Алейникова...
- Я знаю, - всхлипнула Инга, - но я же не думала, что ты, и дед и все наши родственники - евреи... Что же будет? Ты даже не представляешь, как над Мишей в классе издеваются!
- Тебе-то уж опасаться нечего, - как показалось Инне, сухо, сказала мать, - последняя о ком можно будет подумать, что еврейка, это ты.
Родители разошлись, когда Инга совсем маленькой была. Росла она в еврейской семье, и потому ещё имела и смятенное сердце, копившее обиды и постоянно-тревожный душевный трепет. От отца достались ей вспышки гнева, и безрассудство, часто принимаемое другими за смелость, и удивительный, по своей чистоте, славянский тип красоты.
В младших классах школы психолог определила Ингу, как мнительную, с высоким уровнем тревоги... Это «внутреннее» её состояние и было её «еврейским наследством», генетической, родовой памятью.
И от этого, постоянного несоответствия, двойственности внешнего и внутреннего, она очень страдала. Везде и повсюду была она одновременно и своей и чужой, и ни к кому не могла примкнуть, чтобы утихомириться, успокоиться, отдохнуть... Поскольку её всегда в нееврейских коллективах принимали за «свою», то не стеснялись при ней говорить о евреях, то, что думали. Ей было не по себе, стыдно, она чувствовала, что предаёт всех, кто любит её, своих близких... Однако признаться было страшно, и она молчала. Она разделила судьбу метисов - одиночество...
Она даже завидовала матери за «визуальную» определённость той. Она чуяла, что такие как мать могут вызывать у антисемитов ненависть, но уж лучше ненависть, чем презрение, что было по отношению к полукровкам. Случайно очутившись на каком-то националистическом митинге, она сама, своими ушами, услыхала ответ выступавшего на вопрос: «Что делать полукровкам в «национально-чистом» государстве? Она обмерла услыхав: «ЗАСТРЕЛИТЬСЯ!!!»
Часто испытывала она чувство нереального, ненастоящего, словно внешность облекавшая её, была чем-то несоответствующим её сущности.. Но соученикам, учителям, да и остальным другим не было дела до её подлинности, они довольствовались тем, что представало воочию.

Потом умер дед, а ещё потом они переехали в Германию.
В первой её школе, в «интернациональном» классе она была единственной, прехавшей в Германию, по, так называемой, еврейской линии, но поскольку родным языком её был русский, то по немецким обычаям, она русской и считалась. С немецким у неё поначалу не складывалось, может и потому, что она всё пыталась перевести на русский дословно, а получалась абракадабра! Но позже, смирившись, приняв язык как некую данность, не желая вникать в принципиальную непереводимость, она оказалась ещё и с незаурядными способностями к постижению не только немецкого, но и других европейских языков.
Инга училась в гимназии (среднее немецкое образование - 13 классов) когда на мать внезапно обрушились тяжёлые болезни. И стала девушка сопровождать её всюду, превратившись и в переводчика, и в доверенное лицо матери в администрациях больниц и госпиталей, в беседах с лечащими врачами, консультантами, анестезиологами, хирургами...
Вот и сегодя Инга после контрольного маммографического обследования матери в рентгенологической практике поехала в гимназию. Она должна была обязательно успеть к последнему уроку, уроку герра Ваймера Он обычно выражал своё недовольство, когда она отпрашивалась сопровождать мать.
В вагоне У-бана, она увидела молодого парня, из местных немцев, с шестиконечной звездой в ушной серьге. И усмехнулась, она вспомнила, как их знакомые - русские евреи, убеждали маму в том, что нельзя носить никакой еврейской символики, ни шестиконечных звёзд Давида, ни меноры, ни даже мистического знака - пятипалой руки... Они говорили, что такие украшения носить опасно, что можно спровоцировать агрессию со стороны неонацистов. Мама в ответ грустно улыбнулась и заметила собеседнику: «А мы своими лицами, статью, походкой, мы разве не можем спровоцировать действия со стороны нацистов?! Так что нам, лицо поменять что ли? Голову отвинтить?» Потом мать лукаво взглянула на дочь и добавила: «А что же
мишлингам прикажете делать?»
- А это кто ещё такие? - недоумённо вскинулись знакомые.
- Это третья национальность, возникшая в нацистской Германии. Неполные евреи - мишлинги, которые подразделялись на первую и вторую категории, в зависимости оттого, кто являлся евреем, отец или мать. И профессия у них тогда новая появилась - зиппенфоршеры, исследователи семьи, то есть специалисты по арийскому и неарийскому происхождению.
Но всё же и они с матерью, поддавшись всеобщему паническому настроению, тоже перестали носить еврейскую символику. «А мы-то думали, что хоть здесь, в демократическом государстве сможем не стесняться того, что мы евреи», - думала Инга.
К уроку герра Ваймера она всё-таки припоздала. И хоть и извинилась и подала ему официальную (штампом практики) заверенную «извинительную» записку, он был недоволен.
- Инга! Сколько ты ещё собираешься сопровождать свою мать?
Класс захохотал. И она через плечо бросила им: «Что тут смешного?»
Но герр Ваймер продолжил, он любил свои уроки немецкого превращать почти в «классные собрания»
- Сколько лет вы проживаете в Германии? - задал он Инге вопрос.
- Больше трёх.
-Твоя мама должна была уже выучиться не только понимать на немецком, но и хорошо говорить на нём, - герр Ваймер был уже не на шутку возмущён, - как получать немецкий паспорт, так пожалуйста, а как языком владеть - увольте!
- У нас с мамой нет немецких паспортов, - защищалась смущённая Инга.
За их перепалкой уже наблюдал весь класс.
- Как нет? - удивился герр Ваймер, разве вы не «шпетаусзидлеры»? (шпетаусзидлеры - «поздние переселенцы» - были этническими немцами из России и бывших республик Советского Союза).
- Нет, - тихо произнесла Инга, склонив над столом лицо с пылавшими щеками. Вот она, эта минута срывания «маски»! Почему ей, минуте этой вечно наступать, что
там, что здесь! Вот ей снова придётся объяснять, почему в её документах стоит штамп «о бессрочном виде на жительство в Германии...» И все. Не только герр Ваймер, но и соученики будут негодовать, что приехала она «по еврейской линии» и скрывала это?! И будут сокрушаться, естественно уже не вслух, какие они - евреи эти - скрытные, и скорее всего вероломные, что доверять им ни на чуточку нельзя...
- Так, кто же ты? - уже требовал классный руководитель.
И в этот миг, миг восхождения на эшафот, она хотела бы ответить ему, что на самом деле она - мишлинг, только вот не знает какой категории...
- Никто! Я - НИКТО! - крикнула она.
А ведь ещё там, перед самым-самым отъездом сюда, она дала себе клятву-обет, что уже всегда, с самого начала будет говорить кто она на самом деле! Да там и не будет надобности прятаться за своими - лицом и статью русской красавицы... Что никогда больше не предаст!!!

 
Штутгарт

“Наша улица” №173 (4) апрель 2014