Юрий Кувалдин "Уединение" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную страницу

Юрий Кувалдин

УЕДИНЕНИЕ

рассказ

Вот эти льдышки под ногами, как хулиганы по углам. Того гляди, дадут по голове. Или сам головой приложишься до забвения. Сухо вроде на тротуаре. В окошке свет горит, на подоконнике белый кот сидит. И вдруг. Конечно, зима всегда у нас вдруг. Решетки, заборы, ямы. Пьяный лежит у ворот. В потёмках бронных переулков, где тротуары так узки, что двоим не разойтись встречным, и ледок поблескивает чёрный. Ноги, как протезы, до деревянной несгибаемости напряжены. Но и в этом вся прелесть природы. Ты ходил по Москве босиком? Ты Христос. Здравствуй, время цветущих гортензий. Ты несёшь в себе семя новой Библии, сладкой до слёз.
Какая-то маленькая радость. Выхожу из метро. Вдруг из синей темноты вспыхивают огоньки, и начинают бегать по спирали вверх и вниз. Елка! И люди при виде её как-то приосаниваются, стряхивают с себя суетность и озабоченность текущими делами. Оказывается, помимо текучки, есть что-то в этом мире высшее, непостижимое и прекрасное. В белом венчике из роз по воде як посуху идет наш дорогой Христос. Как это просто и понятно. Мы живём в раю. Нам нужны огоньки и блестящие стеклянные шары. Этот праздник и прежде как бы смывал все красные тоталитарные праздники. Как будто бы мы окунались в воды Иордана. Чистыми садились за стол по поводу вечности, бессмертия, сказочности.
Вот иди прямо по Рабочей улице, никуда не сворачивая. Понимай, что это места за Рогожской заставой. Слева от тебя идущего пролегает Владимирка - шоссе Энтузиастов. Продолжением улицы Сергия Радонежского идет. Слева - завод "Серп и молот", справа - вагоностроительный и вагоноремонтный завод им. Войтовича. И оттуда можно зайти к Рогожскому кладбищу, по улице Войтовича. Но по Рабочей улице как бы срезаешь угол, как в футболе у Высоцкого "режет угол у ворот". Москвичи, настоящие москвичи, а не те, которые приехали и москвичами стали, а те москвичи, деды которых тут жили, так вот эти москвичи всегда норовят не как все идти по прямым улицам, а все в подворотни ныряют, в переулки-переулочки, в проходные дворы, знают черт-те какие ходы и выходы. Колхозник на метро будет полдня от ГУМа до ЦУМа ехать, а москвич в три минуты перескочит с Никольской на Театральную проходным двором...
Черная решетка бульвара производит на меня сильное художественное впечатление. Литая с выдумкой, с узорами и орнаментом… Тут я остановился против кинотеатра «Колизей» в размышлениях по поводу «узоров и орнамента». Сами собой легли на мои уста строчки из Мандельштама, кажется, из «Разговора о Данте» (а Мандельштама всего я знаю наизусть): «Орнамент строфичен, узор строчковат…». Может быть. Вообще-то говоря, узор всегда мельчит. Орнамент же дышит Библией и Египтом с египтянином Моисеем, по смелому и точному определению Зигмунда Фрейда.  Впрочем, я шел по Яузскому бульвару в маске своего персонажа, то есть я забыл себя и залез в шкуру нового своего персонажа, и представлял, как мой еще неопределённый персонаж вышагивает от угла Воронцова поля вниз под ручку со своей возлюбленной. Каслинское чугунное литьё украшает многие места Москвы.  Ворота и ограды, газонные решётки, перила мостов и балконов. Это также уличные фонари и светильники.  Литье из чугуна. Персонаж ожил, заговорил о другом, забыв напрочь о чугуне.
Ты не вполне себе принадлежишь. Ты всё время впадаешь в тоску. Но никому не подавая даже виду об этом. Всё время живёшь на разрыв. Здесь тебе хорошо, но не так, чтобы очень, потому что стучится всегда другая мысль, что там, откуда ты ушёл, лучше. Но придя туда, где лучше, ты начинаешь судорожно скучать по тому месту, где не очень хорошо.  Выходит, что ты постоянно раздваиваешься. И только ушедшие дни как-то устаканиваются, и кажутся милыми, тихими. Но оттуда, из вчерашнего дня выплывают написанные тобой строки. Ты их читаешь, удивляешься самому себе, как же ты так талантливо мог написать. Кому же ты принадлежишь? И сам себе разумно отвечаешь: Слову. Как только понимаешь, что ты в руках Господа, так сразу и вновь подступает тревога, тоска. И тут не так, и там не эдак.
Весна в юности казалась началом новой поэмы жизни, как будто всё предшествующее обрывалось, и наступал момент невиданного восторга, когда на самом деле я говорил стихами. Новое дыхание весны, как криком паровоза, оглушало меня. Хотя не только меня одного. Весна ассоциировалась с гитарными песнями ребят из соседнего двора. Улица пахла талым ледком и женскими духами. То, что движется, и то, что еще будет. Весна. Она едет, но не подъехала. В этом движении скрывалось ожидание какого-то невиданного праздника.
Следует ли для подкрепления своих мыслей обращаться к авторитетам? Смотря как вы хотите высветить самого себя. Если вы оригинальный мыслитель, то авторитеты будут вам лишь вставлять палки в колеса своими закрепленными истинами. Но, глядя на их истины, вы поймёте, что они не совсем истинны, то есть вы видите за этими истинами более глубокие свои мысли, до которых авторитеты не докопались. А, следовательно, вам нужно было знать мнения этих авторитетов. И вы их знаете, потому что прочитали всё наиболее важное для себя в области оригинальной мысли. Не надо пить море, чтобы понять, что оно солёное. Достаточно чайной ложки морской воды. Я в жизни встречал множество эрудированных людей, все тексты которых сводились к перечислению имён и к выписке их мыслей. Это работа секретарей литературы, но не мыслителей, не писателей. У писателя к определенному моменту жизни в голове скапливается столько мыслей, выраженных в словах, что перемешав их, как коктейль в миксере, он выдает совершенно новые мысли. Я это говорю к тому, что писателю сначала нужно хорошенько начитаться, а уж потом писать. У нас же, как правило, сначала пишут, не читая классиков, и потом пишут, не научившись писать. Вот почему от века остаются пять-шесть писателей.
Я был в мастерской известного художника, поднимался по крутой лестнице с никелированными перилами на балкон, который опоясывал по периметру всё помещение. Сверху были видны столы, стулья, табуреты с бесчисленным количеством серебристых тюбиков с красками. На дощечки, которые умно называют палитрами, были выдавлены белые, желтые, красные, зелёные, синие поблескивающие червячки. Из банок, стеклянных и железных, торчали кисти всех размеров и конфигураций. Всюду валялись, висели скомканные и расправленные пестрые тряпки. Пахло приторно маслом и керосином. Часть поработавших кистей, метёлочками вниз, стояли в керосине. Художник стоял у нового, работаемого холста, и перемешивал на нем довольно-таки большой кистью краски. Брал их с фанерки и переносил на картину. Как-то уж очень смело, почти не задумываясь, и приговаривал: «Всё это химия. Сейчас мы тебя захимичим. И жизнь моя - химия. И искусство - химия!» Я смотрел за его безбоязненной работой, и думал о том, что литература - тоже химия. Беру любые слова, не думая, кладу на лист новые и новые, они перемешиваются и создают картину, о которой, быть может, до начала писания и не догадывался.
Совершенно не обращаешь внимания на сверхъестественные вещи. Например, твердое вещество на глазах превращается в жидкое. Причем, видит это явление каждый человек, но не замечает. На глазах - и без глаз. Из этого можно сделать вывод, что самое обычное - на самом деле еще не познано и не описано. Загадка находится в простых вещах, которые сами по себе не существуют. Они начинают жить только тогда, когда мы их называем: лёд и вода.
Сиюминутная оценка - это на экране телевизора. Ты туда выскочил, все тебе похлопали: "Ой, мы тебя видели, ты такой знаменитый и известный..." А назавтра мы его забыли, его нет, не существует. Недавно я программу посмотрел по телевизору, такая ностальгическая программа: вот были дикторы, Валя, Нина, Зина... там, я не знаю, кто еще... Но они абсолютно ничем не подкреплены. Они - картинка, та, которая была в памяти тех людей, которые жили с ними в одну эпоху. И вот я кстати вспомнил еще эту мысль... Когда я смотрю хронику по телевизору, или в кинотеатре, хронику старую, вот, скажем, начала двадцатого века, событийную хронику: идут люди, толпы людей, ораторы выступают, митинги там, шквал оваций, восторги... И меня гложет постоянно мысль: а ведь их нет никого в живых, они все исчезли. Эта мысль присутствует у каждого художника, у каждого философа, ибо он бы тогда не был философом. Философ начал думать о смысле жизни именно тогда, когда он понял, что он исчезнет, - не другой исчезнет, не вы, не он, а я исчезну. Это эгоизм. Но эгоизм - это блестящее качество, которое подвергалось сомнениям в советский период. Нужно воспитать себя, а не воспитывать соседа, и тогда все будет хорошо, делать себя, лучше - по системе Станиславского - работать над собой постоянно. Тогда ты вырываешься из атмосферы повседневности и выходишь к вершинам совершенства.
Потерянное время, найденное время. У меня его нет, ибо я живу вне времени. К этому приходишь не сразу. Сначала ты бегаешь по часам. Туда-сюда. Особенно насмехается над людьми школа, строящая из себя бог весть что. Какая-то угрожающая обязаловка. Никаких опозданий. Иначе - дневник на стол, и вызов родителей. Если сказать, что школа ничему не научила, то это будет полуправдой. Теперь я вижу школу, как временное место, где ты будешь изолирован от улицы. С рук - на руки. От родителей - школе. Постоянный присмотр. Общество создает свои институты для присмотра за людьми, чтобы они не били стекла и не угрожали себе подобным. Так вот из всего этого я вывалился на обочину. Потому что мне не хотелось бить стекла и тем более угрожать другим людям. Я уходил в свои лабиринты образования, уходил к книгам, погружался в книги. Мир внешний отключался. Я жил другие жизни, перетекающие в меня строчками. Я очень заинтересовался этим перетеканием, и стал сам писать строчки, которые вытекали из меня, когда я был переполнен строчками других писателей. Я вступил в соревнование с великими авторами, потому что мелких я избегал. Мелких сразу видно по двум-трем фрагментам, которые выхватываешь глазами, потому что они пишут «правильно» для редакторов, что разрешено и за что можно получить деньги, а это всегда фальшиво. Читая великих писателей, я понял, что у меня вырабатывается вкус, появляется способность безошибочно отделять прекрасное от посредственного.
С возрастом постоянно ограничиваю круг людей, которые приводят меня в состояние возбуждения. Что это такое? Просто у меня огромная коллекция всех видов людей, и эта коллекция способна мне выдать типаж для любого моего рассказа. А живых возбуждающих на порог не пускаю. Последний раз несколько лет назад пустил. Было хорошее настроение. Пригласил двоих пишущих. Стол накрыл, водки купил.
- Я не буду пить, - сказал первый.
- Я вообще непьющий.
Испортили целый день. И при этом старались передо мной показаться очень умными. Я терпел из-за воспитанности. Но настроение было горькое, и хотелось выкинуть их со своей трезвостью в окно. Пошел, с мужиками у магазина раздавил бутылку, причем спел им во дворе какую-то хорошую песню, вроде «Где ж ты, мой сад…», потом еще добавил, и почувствовал себя человеком.
Ты потихонечку иди по льду, не падай. Такой коварный серый, как асфальт, лёд. Сумерки. Серый асфальт с чёрными, как будто пролили чернила, пятнами. На повороте, по неосторожности ступив на эти чернила, опрокидываюсь навзничь. И ничего не понимаю. Открываю глаза. Вижу, что я лежу. А почему, с какой стати? - не пойму никак. Ноги людей сами собой проходят мимо меня. Без туловищ. Поднимаюсь на морозе. Чувствую, озяб. Самое любопытное, что никто меня не побеспокоил, пока я лежал без сознания. Одинокий. Спокойный. В уголочке. Может, думали, пьяный лежит. Полежал, и ушел. Так ничего и не поняв, где я? Будто заново родился.
Заставить человека сидеть на одном месте, практически, кроме экстремальных случаев, невозможно. Многие так и считают - жизнь есть движение. Вокзалы, аэропорты переполнены всевозможными путешественниками, даже если они не путешествуют, а едут с места на место. Человек замагнетирован многими субъектами и объектами - домом, родственниками, работой… Вот он и снимается с места, хотя бы для того, чтобы каждый день ездить на работу. На месте может сидеть только писатель. И чем он надежнее и дольше сидит, тем значительнее он становится. Долго сидеть на одном месте за столом, не значит писать много и длинно. Пишешь, в основном, для тренировки. Ты, как режиссер и актер своих произведений, репетируешь ежедневно. Иногда в день напишешь страницу, чтобы на другой день из нее сделать одну фразу. В этом промежутке от написанного до сокращенного и рождается что-то путное и самостоятельное. Работа очень кропотливая. Но если ты вник в нее, то она погружает тебя в иной мир. В мир изображения через Слово.
Узнавая в глубину себя, ты невольно изучаешь других людей, построенных по тому же принципу, что и ты. Этим погружением в себя ты видишь такое, что, как говорится, не приведи Господь! Ты лицезреешь в себе бездны всего: и хорошего, даже прекрасного, и дурного, такого негативного, что и вымолвить невозможно. Этим изучением себя, ты так себя разогреваешь, так накаляешься, что бываешь противен сам себе. Восклицаешь, да неужели я так низок. Пусть только в мыслях своих низок. Но другой голос тут же перебивает тебя, и говорит, нет, ты прекрасен, великолепен, потому что перекрываешь силой своих положительных качеств - плохие твои свойства. Но бывают моменты, когда тебе кажется, что ближние начинают догадываться о твоих низменных качествах, которые ты невольно скрываешь, потому что положено их скрывать. Оценка тебя окружающими и складывается из твоих взлетов и падений.
Всегда идет противоборство с материалом. Он не хочет тебя слушаться, вечно выскальзывает из рук, как обмылок, или сопротивляется, как мрамор, когда ты бьешься об него головой на станции «Кропоткинская». Почему «Кропоткинская»? Потому что там светло, и все будут видеть твое усердие по работу с материалом. Бьешься, бьешься головой, а потом вдруг что-то начинает завязываться. Еще не совсем туго. А уж потом материал сдается. Начинает текст сам собою литься, как горный ручей. Это называется вдохновением. Многие начинающие авторы так и остаются начинающими, потому что не высекают изо лба своего при ударе о мрамор искр. Нужно биться головой умело. И, причем, только на станции «Кропоткинская».
Я шёл в снегу, снегами скрытый, я пел метельные стихи, метели наши, сначала медленно снежок - граве, ларго, адажио, ленто - ласкал прохожих, вьюги звон включал анданте, модерато, потом гулял по ним лишь ветер вольный, всё убыстряя снежный темп - анимато, аллегро, виво, престо, метель стучалась в окна к нам, и чёрным снегом билась в двери, бушует вечная метель, как самогон, замутит душу, метель метёт, снег сверху бьет, а снизу стелет, когда б не снежные метели сугробов горы намели, и в бровь, и в глаз, и в спину, и под дых - слепит метель, свистящий ветер хлещет, всё яростней, точней, упрямей, резче, пронзая стариков и молодых, пока метут метели, белые ели, страхи метели, пусть ветер свистит и метелица вьется, и дорогу к могиле забытой густым снегом метель занесет, метель окружает с пронзительною тоской, мне захотелось в путь - туда - в метель, я пел и шёл, я шёл и пел в метель и о метели!
Наверняка каждый человек так или иначе задумывается о кратковременности жизни, поглощаемой прошлой и будущей вечностью, о ничтожности пространства, которое он сам наполняет. Кто поместил его сюда? По чьему распоряжению ему назначено именно это место, именно это время? Неужели каждый человек для себя есть всё, и с его смертью всё исчезнет? Что же делать, за что зацепиться? По-видимому, нужно познать самого себя. Если это не поможет разгадать загадку, то, по крайней мере, поможет хорошо направить свою жизнь.
Мысль о бессмертии и есть двигатель моего творчества. А вообще, всё это состоит из простой самодисциплины. Когда ты живешь в полной зависимости от себя, то ты раздваиваешься на командира и солдата.  Приказ начальника - закон для подчиненного, и этот приказ должен быть неукоснительно исполнен. Тут уже не будешь вилять, откручиваться, манкировать своими обязанностями. Моё сознание разделено надвое: на начальника и на подчиненного. Сам себе даю указание, и сам же во что бы то ни стало выполняю это указание. И в этом моё творческое счастье, ибо с младых ногтей работаю исключительно в этом режиме. А когда уж начинается работа над новым произведением, то там я вообще рассыпаюсь на множество «я», влезаю в шкуру своих персонажей. В эти моменты, проходя по улице, я присматриваюсь к прохожим, и невольно подмечаю что-то существенное, нужное для меня.
Прежде чем садиться за стол, а я сажусь уже ежедневно более 50 лет, нужно хорошенько размять голову. Для этого снимаю с полки первую попавшуюся книгу. Сейчас сдернул «Записки нетрезвого человека» Александра Володина. Начинаю разминку. Листаю с конца до начала. Потом с начала до конца. Глаз выхватывает строчки. Но я бегу мимо. Надо пристреляться. И вот цепкий автор тормозит меня. Я по его приказу останавливаюсь. Вчитываюсь. И меня охватывает радость. В чем тут дело? А вот в этих простых мыслях: «Когда мне удается выпить, то вернувшись домой, я разговариваю с женой грустно, серьезно, обратясь в сторону. Но жена откуда-то знает. Тогда я стал разговаривать, не дыша. Но она откуда-то все равно знает. Что делать?»
Действительно, что делать?
Удивляюсь, как довольно часто люди уподобляют себя животным. Им нравится ходить под властью пастуха. С умилением вспоминают даты имперских тупоголовых пастухов из пирамиды феодального государства. Несвобода проявляется у многих от  непонимания собственного случайного явления на свет. Благодарным можно быть только Всевышнему, создавшему каждого по своему образу и подобию для божественного вдохновения. Человек рожден для искусства, и только для искусства. Вне государства, которое день ото дня дряхлеет и становится анахронизмом.
Нужно сначала полежать в грязи, чтобы потом показаться чистому человеку, который бы тебя грязного полюбил. Обычных, правильных, даже хороших людей мало кто любит. Почему?  В них нет события. С античных времен, если эти времена, конечно, были, поскольку уже многие понимающие люди склоняются к тому, что все произведения античности были созданы в новое время для углубления истории своих государств, так вот с тех бывших времен повелось обливать персонажа грязью, чтобы в конце чуть-чуть осветить его светом надежды. Дело в том, что человек есть существо исчезающее, проходящее. Каждого ждет его кладбище.  Если еще жестче определять человека, то это всего-навсего проигрыватель для пластинки вечности, которую создают художники. Новичок на земле, родившийся, начинает питаться этой пластинкой, изучать и понимать грязь жизни, чтобы самому, может быть, научиться излучать свет искусства.
Едешь по дороге жизни, но не замечаешь, что едешь. Только изредка догоняют тебя яркие впечатления прошлого. И то такие нечеткие, размытые, но приятные. Всегда такие милые, что сердце радуется. Даже мрачные страницы ушедших дней окрашиваются розовыми красками. Ты хочешь остановиться, но дорога убегает из-под тебя, выкатывая новый день, а за ним - другой, третий…
Понимать жизнь, как реку, очень полезно для размышления о колесе вечности. Вот течёт река, и вместе с ней течёт твоя жизнь. Случайно, спонтанно, и намеченно, равномерно. Всё на этом и прочих светах расписано до запятой. И твоё появление записано в книге вечности. Как расписан ход светил, являющихся всего-навсего атомами, которые находятся в несметных количествах в теле каждого вечного жителя земли, у реки, прозрачной до дна, где плавает маленькая рыбка возле золотящегося камня. Не надо ничего придумывать для продолжения текста, который задумывался на берегу Москвы-реки туманным утром с дождем и снегом. Рассказ подобен реке, струится сам по себе без моего участия, ибо был написан несколько миллионов оборотов назад кольца вокруг электрона вздоха. В едином потоке реки вечности продвигаются все тела, скрещённые накрепко друг с другом, всех времён и народов.
Ну, вот и еще один круг вокруг солнца я совершил без билета, бесплатно, созерцая  ночные и дневные космические светила. Но каждый мой такой оборот превращен мною в буквы. Вот интересное слово «буква». Это слово говорит о юности русского языка, о коротенькой истории территории, которой приклеили название «Эрос». Итак, рассматривая слово «буква», вижу её английское происхождение. «Book» - книга. Ну, об «эросе» и говорить нечего. Его знают даже в начальной школе, водя указкой по географической карте и говоря: «Россия». А тут еще попадается вилка. И вилка из-за границы. «Welcome» - это же наша вилка! А наш глаз по-английски - это рюмка: «Glass». И тут же вспомнил семейство Глассов из рассказов Сэлинджера. Семья Рюмкиных. Рюмки.
Я очень люблю сахар. И не просто потому, что он сластит чай, а потому, что он это делает тихо, незаметно и сам исчезает с глаз долой. Не было и нет. А сладко. Такое же впечатление остается от вежливых людей. Они приходят всегда вовремя, с ними легко говорить, они не противоречат, ничего не доказывают. И, главное, уходят всегда так вовремя, даже чуть опережая это «вовремя», что оставляют сладкое чувство, как растворившийся сахар в чашке чая. Особенно мне сладостны прозрачные стихи, но в них есть сладость, и я знаю, что там был когда-то сахар, но исчез.
Как-то раз в солдатской юности я возвращался ночью из самоволки в часть. Поезда уже не ходили. Я шел по линии железной дороги. В мороз. В какой-то момент я понял, что у меня ноги превратились в лёд. Я остановился. Стал смотреть на свои сапоги, как будто пытался разогреть их взглядом. Когда же поднял голову, то в сторонке увидел слабый огонёк. Я спустился, едва держа равновесие, с заснеженной насыпи, и прямиком по сугробам двинулся на тот огонёк. То была избушка путевой обходчицы, старухи, которая не побоялась меня ночью впустить. Усадила на лавку у печки. Налила горячего чая с сушеной малиной. Дала ломоть хлеба. За печкой послышалось шевеление, потом выглянул огромный, с блюдце, синий глаз. Потом показался розовый нос и такой же розовый язык.

"Наша улица” №174 (5) май 2014