Валерий Барановский "В одном таёжном батальоне" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Валерий Николаевич Барановский родился 17 декабря 1940 года в Хабаровске. Окончил в 1962 году Одесский гидрометеорологический институт, работал как инженер-гидролог в Киеве, а в 1972 поступил в аспирантуру при секторе кино Ленинградского государственного института театра, музыки и кинематографии, защитился в 1976 году там же, получил степень кандидата искусствоведения, член союзов журналистов и кинематографистов Украины. Аавтор трех книг прозы - «Маленькие романы», «Смешная неотвязность жизни», «Куда глаза глядят». В "Нашей улице" публикуется с №165 (8) август 2013.

 

вернуться
на главную страницу

 

Валерий Барановский

В ОДНОМ ТАЁЖНОМ БАТАЛЬОНЕ

рассказ


Пожилой капитан Гущин пил сильно. Меры, по мнению начальства, не знал. То есть, он знал, конечно, что больше литра выпивать не имеет права, так как превращается в таких случаях в природное явление невыясненных свойств, которое проявляет себя порой самым неожиданным образом; знал, но отказаться от вредной привычки не мог. Это было вдвойне глупым, потому что капитана обязательно закладывали. Все подряд. В том числе и собутыльники. Даже дежурный по батальону, который с капитаном накачивался в комнате боевой славы, когда продирал зенки, тут же стучал комдиву, присовокупляя такие подробности капитанских художеств, за которые, если б комдив был глупее и неопытнее, загремел бы Гущин под трибунал. Командир же дивизии и депутат Верховного Совета тогда очень большой страны сам любил полировать кровь и поправлять здоровье и знал, что на такой суровой службе, как у капитана Гущина, иначе, может быть, и нельзя, и после изнурительных парламентских заседаний в непривычной московской обстановке всегда закатывал какую-нибудь инспекцию с банькой, охотой, грубым мужским столом и девочками из вольноперов. Поэтому, когда дежурный по части доложил ему в очередной раз о безобразном поведении капитана, который нагадил в кадку с фикусом, комдив, грозно сдвинув брови, долго орал на сержанта за то, что мордой не вышел, потом посадил того на губу, а капитана только спросил: «Что ж ты, ехана бабай, совсем в людях не разбираешься?» Это было со стороны комдива просто соломоновым решением. Ведь капитан превратился в капитаны из подполковников. А там, где уже состоялись два разжалования за злоупотребление спиртным, третье могло привести на тюремные нары, чего комдив не хотел, ибо знал: от тюрьмы да от сумы не зарекайся. Сегодня - ты, а завтра - я.
Вот почему сегодня Гущин был трезв, как стеклышко, и, стало быть, хмур и совершенно лишен чувства юмора. Накануне случилось маленькое ЧП. Молодой солдат Лосев, правда, старый, тридцатилетний, призванный после высшего образования, засандалил рядового Толстых кувалдой по челюсти. Лосеву было поручено ухаживать за котлом отопления, который постоянно нуждался - в связи с жестокими холодами в этом таежном крае - в подкормке свежими полешками. Солдат с отвращением трудился над огромным кедровым баланом - таким, знаете ли, древесным блином в три метра диаметром, ровно срезанным пилой и густо пропитанным липучей смолой, отчего он и вовсе не хотел колоться. Лосев забивал в балан клинья и лупил по ним изо всех сил, надеясь, что рано или поздно, если он, Лосев, не помрет на этом самом месте, балан расколется на ломти, как пражский торт, которого попробовать теперь, может быть, никогда не удастся. Вот тогда-то, в напряженную эту минуту, к нему подошел громадный Толстых. Башка его торчала на страшной высоте, как гнездо на сосне, и довольно-таки издевательски там раскачивалась.
- Ну что, Моня, - спросил Толстых деловито, - как делишки? Как Сара? Как дети? Что поделывает Сруль?
Спросил об этом Толстых солдата неосмотрительно. Во-первых, Лосев не был Моней, хотя принадлежности к нацменьшинству не прятал. Во-вторых, он прибыл из Одессы, а там, как известно, даже грудные младенцы опаснее отпетых головорезов из какой-нибудь Кинешмы. В-третьих, далеко не вся территория справа и слева от Волги была населена непроходимыми чурками, о чем Толстых следовало бы знать. В-четвертых, в этот самый миг балан поддался, и короткий, толстый, треугольный ломоть отделился от древесного торта. Еще не отзвучала реплика Толстых, еще не успокоился воздух, передавая вызванные им колебания, как Лосев, не разгибаясь для занятия более удобной позиции, снизу и сбоку двинул кувалдой самонадеянного волжанина по челюсти. Тот хрюкнул и временно откинул копыта. Трое угрюмых его корешей, с той же географической пропиской, с согласно шагнули вперед и глухо прорычали: «Земеля! За что?» Они собрались Лосева, взявшего инструмент наизготовку, размазать по земле, превратить в продукт обмена между человеком и природой, как выражался в подобных ситуациях интеллигентный Гущин. Но рядом с Лосевым дружно встали другие одесситы, а тылы мгновенным маневром заняли кутаисцы, которым евреи были все-таки милее некоторых поволжских козлов. Те потоптались на месте и, ворча, унесли своего поверженного заводилу в санчасть. Лосев же продолжал трудиться над баланом, потому что при такой среднесуточной температуре, как в ту зиму, следовало топить с утра до вечера. А того, кто выстудит казарму, могли запросто порешить.
Вот почему капитан Гущин прохаживался вдоль строя и держал глубокую, полную дипломатических недомолвок речь.
- Я слышал, - говорил он голосом министра иностранных дел Громыко, - что во вверенном мне подразделении произошли расовые волнения. Так вот, товарищи солдаты, мне один хер, хохол ты, кацап или долбаный молдаванин! Разжигания национальной розни не потерплю!
Искренне с ним соглашаясь, солдаты ждали окончания сексуальной минутки с нетерпением, потому что выстроил их Гущин на свежем воздухе, а они основательно пропотели на лесоповале, и диалоги без поллитры казались им при таком морозе непозволительной дуростью. К чести Гущина, он смекнул что к чему быстро и в заключение лишь прикрепил Лосева к прожорливому котлу еще на пятеро суток.
В тот день Гущин пил в одиночестве, потому что теперь, из-за покровительства комдива, стучать на него боялись, а квасить с ним и не стучать было не в дугу. Гущин попытался подбить на это дело подполковника Шароля, замполита части и, опять-таки, еврея. Оба этих упомянутых качества ставили Шароля над толпой. И дернуть с ним было бы для капитана счастьем. Он давно уже соскучился по хорошей беседе на вольные, гражданские темы. Но Шароль, как назло, не пил и старался личным примером поддерживать воинскую дисциплину, что, как известно, для стройбата - чистая блажь. Как бы то ни было, Шароль ушел в кусты, а Гущин, не имея достаточно физических и духовных сил, чтобы добраться до дома, спал в казарме, на чужой койке; спал тревожно, без снов и радости. Наутро он, однако, выглядел свежим, легким в движениях и полным иронии. А посему снова выстроил солдат для коллективного решения вопроса об увольнительных. Лосев и Толстых, конечно, в счет не шли. Но прочие-иные имели право на полноценную субботу.
Располагалась же часть довольно далеко от населенных пунктов. Имеются в виду, понятно, не лесные деревушки, где тоже есть чем поживиться, если действовать осторожно, а что-нибудь вроде пгт - поселков городского типа, куда можно долететь только вертолетом. Да еще трактором дотрюхать, ежели выбраться с утра и залить полный бак соляры. В разрезе указанных обстоятельств Гущин медленно гарцевал перед строем и рассуждал вслух. А во дворе грелся и чихал на лютом холоде трактор. Гущин ходил вокруг выступившего из строя счастливчика и, добиваясь справедливости, вопрошал у его коллег-работяг.
- Ну что, товарищи солдаты, отпустим молодца кончик поточить? Смотрите-ка, у него штаны счас лопнут. Хочет, аж пищит. Поставим на голосование. Кто за? Кто против? Воздержался? Единогласно. Значит так. Товарищ рядовой, вас повезет в пгт Север трактор Т-700. И трое суток ваши. А потом - домой. И на «губу».
- Зачем же на «губу»? - спросил везунчик.
- А как же?! - изумился Гущин. - Потому что будете мертвецки пьяным. Как положено. Главное, триппера не привезите.
И вот что странно. Так все потом и бывало. Спустя три дня трактор доставлял обратно полумертвого отпускника, который еще двадцать четыре часа приходил в себя на стылой «губе». Без пояса и, если повезло, - без триппера. Гущину назло.
Подполковника Шароля такая жизнь вконец измучила. Помимо военного, он имел еще два цивильных образования и получал сейчас третье, философское, в Тартуском университете. Зачем ему это было нужно, никто не знал. Только командир части Карен Ованесович Бабаян (в этом глухом краю весь командный состав был злостно сформирован из нацменьшинств) догадывался, потому что институты, в которых учился его замполит, были дислоцированы в хороших европейских городах, вроде Киева, Ленинграда и вот теперь - Тарту. Карен Ованесович подозревал, что Шароль, угодивший когда-то по недоумию в кадровые военные, как и он, Бабаян, а затем - в этот медвежий угол (где же еще с такими фамилиями в этом государстве служить?) - так вот, Шароль, не имея силы-возможности отсюда выбраться, достигал своего результата не мытьем, так катаньем.
Минимум два раза в году он в последнее десятилетие доблестной воинской службы бывал на сессиях и там уж пользовал плоды цивилизации, как хотел, от пуза. Шароль знал, что командир все про него понимает, но не брал в голову. Он как бы жил в двух измерениях. В одном - в качестве старого служаки, который превзошел все хитрости и уловки подчиненных и любого из них в мгновение ока мог вывести на чистую воду. В другом - оставался питерским интеллигентом, немного даже диссидентствующим, читавшим всякие заковыристые труды, наподобие «Философии имени», и страдающим от необходимости растрачивать бездарно годы и энергию на прозябание в этой дыре, рядом с бездельниками и дегенератами, только по недоразумению не угодившими еще за решетку. Однако этой, второй, его ипостаси никто не замечал.
Поскольку в функции Шароля входило все и ничего, он взял на себя труд наблюдения за самовольщиками. Работа это была непростая. В самоволку рядовые стройбата уходили в любую погоду, при любых атмосферных условиях и так навострились, что исчезали из расположения части мистическим образом - вот он тут, а вот - нету, даже облачко пара изо рта беглеца не нарушало морозной неподвижности воздуха. Зато, когда самоволка складывалась коллективная, назревали драматические события, ибо возвращение обратно происходило не всегда гладко.
Натрудившиеся в таежных населенных пунктах солдаты, будучи к тому же несколько подогретыми смертельной крепости деревенским самогоном, шли, не разбирая троп, и, бывало, несли на плечах радостно хохочущих и тоже не отдающих себе отчета в том, что происходит, подруг, которые мечтали о продолжении жизни в роли полевых спутниц, а затем и законных жен своих кавалеров, воняющих кирзой, но питающихся все еще качественной, несмотря на давность событий, американской тушенкой. Считалось, что тушенка обеспечивает особую крепость любовному инструменту и способствует активному вырабатыванию хорошей спермы. Последнее деревенские девушки очень ценили, зная, что только доказанная беременность могла произвести впечатление на замполита, товарища Шароля и заставить точившего кончик мальчика предстать перед глазами делопроизводительницы из сельсовета для регистрации законного брака.
В последний раз в тайге чуть не замерз рядовой Пурцеладзе с невестой Агафьей Стрельцовой, которую он, как юноша по-восточному нетерпеливый, жарил под ближайшей к территории части елью, приваливши тылом к медвежьей берлоге, чем разбудил зверя, и только патруль, подоспевший на вопли Пурцеладзе с подругой и медвежий рык, спас посланца солнечной Грузии от преждевременной кончины на любовном поприще.
В этой истории Шароль разбирался долго, ибо факт соития рядового Пурцеладзе с поселянкой Агафьей Стрельцовой был доказан досконально, и, значит, следовало уточнить: налицо ли здесь истинное чувство и есть ли у Агафьи основания требовать сатисфакции через сельсовет? К чести Шароля следует сказать, что он защитил солдата. И сделал это, скорее, исходя из эстетических эмоций, нежели следуя правде жизни, потому что Пурцеладзе пользовал Агафью действительно, но, с другой стороны, она была одноглаза и за последнюю пятилетку послужила точильным камнем по меньшей мере для целой дивизии.
Подполковник Шароль, между прочим, писал, кроме рапортов, и стихи. И, как натура поэтическая, в какой-то степени понимал солдат, у которых в столь глухом месте не было никаких развлечений. Некоторые, правда, кое-что для себя находили и в этой дикой обстановке. То есть прибивались к какому-нибудь делу, которое, помимо общественной пользы, приносило им личное удовлетворение.
Рядовой Лосев, к примеру, навечно приставленный к топке и постоянно живущий в страхе заморозить казарму, нашел в окрестностях части старинное захоронение автомобильных скатов, оставшееся со времен дислокации в этих краях крупной ракетной части, и теперь, помимо дровишек, топил свою печку этим материалом. Черный дым поднимался до небес, что наполняло сердце Лосева восторгом от живописности зрелища. А экология не страдала, ибо в этом таежном далеке экологии было значительно больше, чем нужно нормальному человеку.
Другой солдат - тихий Чорбу из Тирасполя - взваливал на плечо бензопилу «Дружба-1», выходил за ворота и начинал самостоятельную свободную охоту. Живность он, конечно, пилой не валил - прыткости не хватало, но, упоенно размахивая своим оружием, срезал под корень всевозможные явления растительного царства. При этом он распевал во всю глотку молдавские песни, никому, кроме молдаван, не понятные и поэтому вызывающие у русского, а также у гагаузского и украинского солдата желание дать подлецу в рыло. Но делать этого было нельзя, потому что после такого развлечения то ли Гущин, то ли Шароль вручали вам пилу «Дружба-2» - обыкновенный лучковый инструмент на двоих, которым предлагалось перепилить кучу бревен - замахаешься и на баб сил уже не останется.
Самое же веселое увлечение было у рядового Лысенко. Он регулярно, раз в квартал, как раз во время перехода к новому времени года, садился на деревянную скамью в дежурке, спустивши, естественно, перед тем штаны и кальсоны до колен, оттягивал свою большую мошонку и аккуратно прибивал ее гвоздем к сиденью. Майор Гущин, срочно вызываемый по внутренней связи, приходил к месту происшествия, придирчиво осматривал мошонку Лысенко, оценивал его ювелирную работу на пять и, не обращая внимания на физиономию солдата, который, размазывая по щекам слезы и сопли, скучно изображал рыдания, произносил в пустоту, почему-то обращаясь к смутьяну во множественном числе.
- Ну, что, граждане зэки, - говорил майор Гущин, - яйца поприбивали? Ничего! Сейчас поотрываем и - к ¬труду!
Но всех на свете лысенок переплюнул другой солдат, который наломал зубцов оловянных вилок и проглотил этот драгоценный металл тонкими концами вниз. Обидно только, что операцию ему делать не пришлось. Так все зубцы транзитом и вышли. Солдата потом долго, под дых, учили - всю казарму осиротил, падла, целый квартал жрали вручную. В свое время таким путем добивались передышки и зэки. Но они-то не безвредные ложки жрали, а засовывали в хлебный мякиш колечко стальной проволоки и глотали. Хлеб размокал, проволока распрямлялась, и нате вам - дырка в ливере. Прободение по-научному. Но на это нужно было везение и, само собой, кураж.
Подполковника Шароля вся эта стройбатовская банда водила за нос до определенного времени. А там он исхитрился. Раньше торчал, маленький, сутулый, чернявый, около казармы и, невзирая на холодрыгу, то одного бегуна приштопывал, то другого. А тут вдруг совсем пропал. Нету и нету. Появлялся только, когда наряды раздавал. И все - в точку. Стали интересоваться: где Шароль, что это с замполитом приключилось? Почему не рыскает по дорожкам, между стендами наглядной агитации? Решили попытать хозяйку, у которой Шароль квартировал. А та и скажи:
- Занятый ваш генерал.
- Бабу, что ли, завел?
- Каку бабу? Трубу!
- Какую еще трубу?
- Каку-каку… Подзорну...
Не поверили. Ополоумела тетка от самогонки. А тут как раз - массовая самоволка. Только пришлепали обратно, Шароль, как огурчик, - на стреме. Идет вдоль нар и ликует. «Нечипуренко - два наряда вне очереди! Козлов - три наряда! Петров - два…» - «За что, товарищ замполит?» - «За то самое. Бегать не надо…»
Решили проверить, в чем тут штука. Пока Шароль был на докладе у Каренчика, влезли по стенке в его светелку. Точно - труба! Стоит у окошка и направлена в сторону насыпи, по которой солдатики в белый мир утекают. А насыпь миновать нельзя. Слева - болото и справа - болото. Если обходить, затрахаешься. Что же делать? Для начала решили Шароля подначить. Тем более, что с бабами он дела не имел. То ли берег любовь к городской красавице, то ли дрочил. На следующий день, когда с помощью полевого бинокля удалось разглядеть в окне шаролевского дома, что он уже стал на часы и водит своей трубой из стороны в сторону, дали сигнал красной ракетой, и со стороны леса и, понятно, деревни, являвшейся самой подозрительной, с точки зрения Шароля, в разрезе самоволок, зашевелились кусты.
Шароль, конечно, знал, что справа и слева - топь, и там ничему живому не пройти. Но, однако же, что-то шевелилось, играло и сбивало подполковника с толку, отвлекало его от пристального наблюдения за насыпью. Было это поздней весной, что сильно облегчало задачу враждебных Шаролю сил. Некоторое время он принципиально не обращал внимания на странное шевеление, но, наконец, не выдержал и окончательно перевел трубу, дабы обозреть сомнительный участок детально. И тут у него перехватило дыхание. Там, среди кустов, усеянных набухшими почками, показалась женская фигура в легкой кацавейке и сарафане. Видимо, с той стороны, на припеке, было совсем хорошо, потому что образовавшаяся в поле зрения Шароля девица, стоя к нему спиной, сбросила кацавейку и лениво потянулась на солнышке. Он подрегулировал резкость и в тот же миг увидел, как молодка наклонилась, медленно, лениво подняла юбку и большая белая задница самым нахальным образом засияла в стекле его телескопа. От волнения у замполита пересохло горло. Он облизал губы, смахнул слезинку, выступившую от напряжения, и снова припал к окуляру. Задница помаячила еще немного, а затем рядом с нею образовалось смеющееся лицо Агафьи Стрельцовой. Она, не выпрямляясь, изогнулась и теперь смотрела в сторону Шароля. Он еще пребывал в некотором заблуждении относительно смысла происходящего, когда Агафья высунула язык. И тут до подполковника дошло. Он мгновенно перебросил трубу в сторону насыпи. Поздно. Внизу, под угором, куда уходила дорога, слышался топот и громкий хохот. Над ним, замполитом, просто поиздевались. Он попытался поймать изображение Агафьи снова, но ее уже не было на месте. Вся радость от владения замечательным оптическим устройством покинула Шароля навсегда. Теперь, когда его хитрость была разгадана, никого засечь он не мог. Рядовые самовольщики, ступая по насыпи, закрывали лица пилотками, а то и вовсе шли, поворотясь к нему задом. И так навострились, что шли в ногу, как на параде.
Еще не совсем смирившись со своим фиаско, подполковник Шароль как-то раз скучно спросил солдата Лосева.
- Ты знаешь, что у меня наверху стоит?
- Откуда я знаю? - сказал Лосев. - Может, болд!
- Дурак ты, рядовой. Труба.
- Стоит? - спросил Лосев.
- Стоит.
- Я вас поздравляю, - сказал Лосев.
Шароль сплюнул. И на следующий день подарил трубу поселковой школе.
Зиму прожили, как обычно. Отклонений не было. Сколотили концертную бригаду для обслуживания других таежных рот. Пение, декламация, силовая акробатика и карточные фокусы. Хорошая программа. И, главное, не очень длинная. Минут на двадцать. Если на «бис», то полчаса. До роты километров восемьдесят. А кое-где на дороге - деревушки на пяток домов да фермочки. Туда чешешь два дня. Обратно - тоже два. Да два дня перестоя. Солдатская радость. Не все же дровишки пилить да бетон кидать. Палку кинуть тоже святое дело. Так бы с грехом пополам и дотянули до нового дембеля без происшествий, когда бы не героическая эпопея трех рядовых, трех подопечных подполковника Шароля и капитана Гущина. Типичная для нас история, сильно напоминающая ту, что обошла в те годы всю прогрессивную прессу, из чего вытекает следующая истина: не место красит человека и не человек место, а всеми нами играют высшие силы, по своему разумению и нас не спросясь.
А дело было так. Трое гвардии рядовых (не обязательно ¬гвардии, но так звучит красивее) вознамерились отправиться с дружественным визитом на другую сторону бухты, впритык к которой располагался стройбат, на молочную ферму, отличавшуюся повышенным процентом жирности продукта и большими грудями местного персонала. Один солдат, как всегда бывает в воинском фольклоре, был узбек, другой белорус, а третий украинец. Интернационал, что, согласитесь, символично. До фермы было, мягко говоря, далековато, а увольнительными, естественно, будущие герои не располагали. Как им удалось проникнуть на самоходную баржу и не потревожить охрану, они, предположительно, потом, где надо, рассказали, но для других все это и до сих пор тайна великая есть. А были солдаты умельцами по части валки деревьев и, значит, с движком баржи худо-бедно могли совладать. Дизель застучал, зачадил, баржа тенью скользнула вдоль берега и пошла наискось, целя на далекие и желанные огни. Так и добрались бы доблестные воины до своих марусь, если бы не вмешались в дело стихии. Весна в тех краях - вещь капризная. Сорвался ветер; по тихой, домашней бухточке понесло валы. А три товарища-лесоруба моряками были говенными. Когда движок заглох, нелепую, неповоротливую, как консервная банка, посудину понесло на камни. Еще б с десяток минут, и наш интернационал утонул бы в миске воды. Но тут сменилось направление ветра. Баржу выволокло к центру бухты и швырнуло к выходу в океан. Так началось грандиозное плавание трех самовольщиков, в результате которого их глупые имена были навеки запечатлены в анналах части.
Пропажу заметили нескоро. К вечерней перекличке. Пустились на поиски. И, конечно, ничего и никого не нашли. Не вертолеты же поднимать, чтоб искать трех мудил, которым, хлебом не корми, дай порезвиться на свободе. Очень переживал только подполковник Шароль. Больше всех. Прежде всего, ему осталось лишь три дня до убытия на очередную сессию. А тут нате вам - ищите этих кретинов! Кроме того, он, честно говоря, побаивался, как бы они друг друга не сожрали. Шароль слегка успокоился, только когда узнал, что на барже был НЗ воды и пищи.
Штормило месяц. Шаролева сессия накрылась. Даже капитан Гущин пил мало. Время от времени он стоял на берегу бухты и глазел на противоположный берег, где вечерами золотились огоньки, а днем белела полоска фермы, из-за которой, как считалось, погибли трое пламенных ребят. Некоторые хотели мстить - одолеть водную преграду, войти на ферму и всех баб подчистую переебать. Но Гущин не пустил. Стройбат все еще находился в готовности номер один. Пока однажды из дивизии не пришла депеша: отбой! Солдат навеки занести в списки части - как погибших при исполнении. Родителям и милым отписать. И точка. Служба есть служба. Отходы неизбежны.
И тут судьба показала воинскому начальству свой красный, насмешливый язык. Радиограмма поступила от японца. Так, мол, и так. Найдена самоходная баржа под таким-то градусом широты, таким-то долготы. На ней три стойких солдата. Героев подняли на борт танкера и накормили. Японец полным ходом прет во Владик. Встречайте и все такое. С приветом, Вася.
А было, как вы могли бы смекнуть и сами, все элементарно просто. Три самовольщика быстро схомячили свой НЗ. Ну, поблевали от переедания и качки. Ну, двое набили морду третьему, чтоб впредь не звал на ферму, а лучше б выпить сговорил. Потом притихли. После не на шутку перепугались. Штывало день и ночь. Тоска. Кромешная темь. Движок - покойник, ни гу-гу. Никто не ищет. Света белого не видно. Внизу вода. Сверху лупит дождь. И брюхо сводит от гнилой картошки.
Сначала терпели. Затем опять подрались. Узбек умудрился отметелить обоих славян и еще пообещал отрезать «бошки». Только непонятно было, с кого начнет. Тогда славяне приготовили тайком концы, чтобы ночью узбека приморить. Однако он почуял неладное, заперся в машинном отделении и заклинил замок гаечным ключом. Побились, пообдирали кулаки о сварную, гулкую дверь, помянули подполковника Шароля, потому как мат почти иссяк, и залегли поспать. Проснулись оттого, что хитрый узбек прокрался к ним и привязал спиной друг к дружке. Потом присел поблизости, чтоб перед делом помолиться.
И в эту самую роковую минуту снаружи взвыла сирена. Узбек сиганул на палубу. Море притихло. В двухстах метрах высился борт судна, и оттуда что-то орали не по-нашенскому в мегафон. Через минуту кацап и хохол были развязаны. Скоро они уже стояли в обнимку на палубе, грязные, заросшие бородищами, и те из них, кто был с краю, размахивали свободными руками и выкрикивали то единственное, что пришло в голову сразу: «Хинди-руси пхай-пхай!»
Только через две недели трое рядовых возвратились в родную часть. Там их встретили надлежащим образом. И они долго рассказывали в ленинской комнате о том, как им удалось выстоять перед стихиями, и почему они не только не думали о том, чтобы друг друга схарчить, но, наоборот, готовы были жизнь отдать друг за друга. При этом они свято верили в свой рассказ, а причина, по которой оказались в открытом море на краденой барже, отступила в историю как нечто второстепенное и несущественное.
Когда же Гущин вскоре после этих событий выстроил своих подопечных на плацу и начал выбирать, кого бы отпустить сегодня в деревню и выбор его естественным образом пал на нашу так и не добравшуюся до фермы троицу, славяне задумались, а рядовой Зараев идти куда-либо из расположения части отказался. Он сказал: «Большой спасибо!» - и уступил свое место Пурцеладзе, который еще не знал, что на свете есть более значительные ценности, чем давить банку с Агафьей Стрельцовой.
Подполковник Шароль, наблюдавший эту сцену со стороны, расчувствовался и после команды «вольно» рассказал солдатам о волнистом попугайчике, которого видел в одном доме в Тарту. При попугае сказали, что некий Семен Коган полный дурак, а тут Коган пришел в дом, увидел попугая и говорит: «Гоша умный! Гоша умница!» - а тот отвечает: «Гоша умница, а Коган дурак!»
Шароля спросили осторожно, к чему он это изложил? Шароль пожал плечами:
- На месте Когана мог быть я, - и добавил: - Люди вообще легко меняются местами…
На это никто не возразил. Солдаты задумались и закурили. И Лосев тоже. Было тепло. И он теперь просто запасал топливо на зиму. Поэтому тоже мог отдохнуть и подумать о вечном.

Одесса

"Наша улица” №175 (6) июнь 2014