Юрий Кувалдин "Невеста" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную страницу

Юрий Кувалдин

НЕВЕСТА

рассказ

На первом курсе я влюбился. Звали её Валечкой. Худенькая, черноглазая, с длинными ресницами и с видом невинной школьницы. Целоваться она не очень любила. Только я свой язычок к её язычку прислоню, как она тут же отстранялась, и обидчиво тоненьким голоском восклицала:
- Нет, не надо. Вот распишемся, тогда…
В то время я уже кое-что писал, читал Валечке. Она молча слушала, но суждения свои скрывала, а, может, не понимала того, что я писал.
А читал я ей примерно такое:
«Удивленный Блинов широко открыл рот.
- ...Да, пишу стихи, - продолжил молодой человек, поправляя ворот старенького свитера под горлом. - И вынужден заниматься такими делами, - он кашлянул, - разбираться, протоколировать... Да еще выслушивать смешки... Но я вам скажу откровенно, вы, видимо, не совсем чувствуете время, в которое мы живем...
- Почему вы со мной откровенничаете? - спросил Блинов. - Может быть, у вас метод работы такой?
Молодой человек вышел из-за стола, стал расхаживать вдоль стены, увешанной портретами и плакатами.
- Метод... - как бы про себя повторил он. - Мне двадцать четыре года. Какой там может быть метод... Но то, что вокруг нас происходит что-то не так - это я понимаю... Мне вас нечего стесняться, мы почти что ровесники... Вы воевали? - вдруг спросил он.
- Да, - ответил Блинов, пристукивая тростью по полу.
- Понятно. Я тоже, не доучившись на юрфаке... Не на передовой и не по-геройски - рокадные дороги прокладывал: кирка, лопата и бревна... О передовой по далекому артиллерийскому гулу догадывался. В лесах, по болотам... Но дело, разумеется, не в этом... Я хочу вам сказать, что вы влипли в серьезную историю... Значит, “Философию печали”, говорите, пишете? - спросил он, долгим и задумчивым взглядом окидывая Блинова.
- Это я так, - смутился тот. - Но пишу, пока не знаю, что получится... Хотя возникновение мысли, необычайной мысли - для меня процесс мучительный. Я прежде увидел одинокое озеро на широком лугу, изрезанном глубокими тенями продолговатых облаков, тянущихся вдоль горизонта. К озеру идет философ... Понимаете, - и тишина! Звук жужжащего шмеля: ж-ж-ж-жз-жз-жз! Мир, подобно ребяческой погремушке, сотрясается где-то в стороне, недосягаемой стороне. А философ идет к озеру... Он всю жизнь идет к озеру. Облака, как шершавые черепахи, ползущие по небу полудня. Солнце то скроется, то... Вопиющее, страдающее сердце философа, брошенного в туманную точку среднерусской местности. Совершаются на земле где-то войны, перекалеченные люди безумно доказывают друг другу недоказуемое, а философ идет к озеру. Век проходит, и ничего у философа и с философом не случается. Ничего. Широкий, утопающий в ромашках июльский луг, воздух дрожит и струйками вздымается к небесам, а философ идет к озеру. И все - век: поход к озеру! Жизнь, совершенная на периферийности жизни...
- Странно, а почему - философ? - выслушав, спросил молодой человек.
Наступило молчание. Блинов через некоторое время, подумав, сказал:
- Понимаете, девятнадцатый золотой век русской мысли, век необычайных метаморфоз, век противоречий, войн, борьбы... Разночинцы, народовольцы, покушения и убийства царей и министров... И философ, который обо всем этом понятия малейшего не имеет, он ни разу не выезжает ни в какой город, он не выписывает календарей, не читает газет...
- Утопию сочиняете, - усмехнулся молодой человек. - А почему вы о современности не думаете? Я ведь так понимаю, что о девятнадцатом веке сказано достаточно...»
Много лет спустя, это стало романом «Философия печали».
Итак, у нас с Валечкой дело шло именно к женитьбе. Очень уж Валечка мне нравилась именно своей строгостью, цельностью, девичеством. Не раз она бывала у нас в гостях, когда отец, в ту пору еще полковник, наливая шампанское, возглашал:
- В дисциплине и строгости рождается настоящая семья.
А моя мать показывала Валечке свои наряды, которые перейдут после свадьбы Валечке. Отец много разного тряпья и барахла привёз из Германии.
Тогда ещё у нас был патефон. И набор пластинок, в 78 оборотов, рижской фирмы грамзаписи «Беллакорд», на которых были записаны песни в исполнении Петра Лещенко (баритон): "Алеша”, "Андрюша”, "Вернись”, "Возле леса у реки”, "Два сердца”, "Друзья”, "Звуки гитары”, "Лола”, "Любимая”, "Марфуша”, "Метелица”, "Миша”, "Мусенька”, "Настя”, "Не уходи”, "Прошка”, "Рюмка водки”, "Стаканчики граненые”, "Татьяна”, "Уйди”, "Утренний рассвет”, "Цыган” и другие.
Отец обожал Лещенко, и пел вместе с пластинкой:

У самовара я и моя Маша
Вприкуску чай пить будем до утра…

И я бывал в доме у Валечки. Её мать ходила в шелковом халате, который при мне почему-то частенько разъезжался, как театральный занавес, обнажая очень белые и очень полные бедра с синими прожилками, как будто мраморные.
Даже при ней я читал Валечке развитие моего Блинова:
«Действительно, Достоевский какой-то журналист, репортер. Молотит, молотит, как язык не отсохнет! Из “Раскольникова” вообще можно одну главу лишь оставить - первую... Но иногда... Иногда он доходит до каких-то необычайных вершин. И как ему, черт возьми, удается! Ума не приложу! Вот, к примеру, - Блинов достал записную книжку, и, найдя нужное, с жаром принялся читать, скандируя и размахивая руками: “Тут, брат, нечто, чего ты не поймешь. Тут влюбится человек в какую-нибудь красотку, в тело женское, или даже только в часть одну тела женского (это сладострастник может понять), то и отдаст за нее собственных детей, продаст отца и мать, Россию и отечество; будучи честен, пойдет и украдет, будучи кроток - зарежет, будучи верен - изменит. Певец женских ножек, Пушкин, ножки в стихах воспевал; другие не воспевают, а смотреть на ножки не могут без судорог. Но ведь, не одни ножки... Тут, брат, презрение не помогает, хотя бы он ее и презирал. И презирает, да оторваться не может... А вот тебе еще один случай. Приходит к старику патеру блондиночка, лет двадцати, девушка. Красота, телеса, натура - слюнки текут. Нагнулась, шепчет патеру в дырочку свой грех. “Что вы, дочь моя, неужели вы опять уже пали?.. - восклицает патер. - О, святая Мария, что я слышу: уже не с тем. Но доколе же это будет продолжаться, и как вам это не стыдно!” - “Ах, мой отец, - отвечает грешница, вся в покаянных слезах. - Это доставляет ему такое удовольствие, а мне так мало труда!”... Красота - это страшная и ужасная вещь... Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут... Иной, высший даже сердцем человек, и с умом высоким, начинает с идеала мадонны, а кончает идеалом содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала мадонны, и горит от него сердце его и воистину, воистину горит... Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил. Черт знает, что такое даже, вот что! Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красоты. В содоме ли красота? Верь, что в содоме-то она и сидит для огромного большинства людей, - знал ты эту тайну или нет? Красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с богом борется, а поле битвы - сердца людей”, - Блинов захлопнул книжечку и сунул ее в карман. - И при всем при том у него много лишнего. Даже в “Бедных людях” и то есть, что сократить... Потом, возьмите “Село Степанчиково”. Ну, кто в жизни говорит такие длиннющие речи, такие монологи! Дай бог, пять-десять слов друг другу скажем и готово, договорились, поняли друг друга... По мне уж ближе Писемский или Гончаров. Это художники! Рассуждают мало - больше показывают. Один “Обломов” чего стоит!»
Мать садилась в низкое кресло, обнажив круглые колени, и говорила:
- Сложно у вас выходит.
Валечка молчаливо вздыхала.
С Валечкой мы ходили частенько в кинотеатр «Метрополь», где шли трофейные фильмы, и, конечно, «Девушка моей мечты» с Марикой Рёкк. Водил я Валечку и на футбол, на «Динамо». Валечка оживленно хлопала в ладоши, когда наши - ЦДКА - забивали, или чуть ли не плакала, во всяком случае, одна слеза крупной каплей падала на щечку, когда мы проигрывали.
Потом я долго провожал её, стараясь как следует обнять и поцеловаться взасос. Но это почти никогда не удавалось, поскольку Валечка повторяла заученное:
- После свадьбы.
Да, уже подходило время регистрации наших отношений в загсе. Стоял жаркий май. Мы поехали в Серебряный бор купаться. С нами поехал мой лучший школьный приятель Славка, родители которого недавно получили новую квартиру на Ленинском проспекте, напротив Нескучного сада. Со Славкой была рыжеволосая с конопушками Ленка.
Конечно, купили вина. Загорали, потягивая сухое, заедая его шоколадом. Все, кроме Валечки, которая сидела в платье и в соломенной шляпе под тентом, купались.
- Я не умею плавать, - попискивала она. - И не люблю загар. Я хочу быть беленькой.
Вместо сумки я всю дорогу таскал с собой отцовский военный планшет, набитый моими рукописями. Я читал какие-то новые фрагменты:
«Блинов молча подсел к верстаку, взял предложенную картофелину в “мундире”. Почистил ее, густо посолил, сунул в рот.
Уминал картошку Блинов, поглядывал на Якова, удивлялся самому себе, что за каких-то четыре часа пообвыкся в складе, свету как будто в нем прибавилось, притерся к телогрейке, которая из холодной превратилась в жаркую, да и в работе смысл отыскался: ходи, набирай по накладной детали, складывай в ящик, а сам, между тем, думай любую думу, только вот мозоли появились на руках, да поясницу стало поламывать, но это от непривычки.
Однажды Яков, к слову пришлось, рассказал о себе, как он воевал. Блинов запомнил. 1941 год, битва за Москву (сам Блинов был мобилизован в начале 1944). Наступление немцев началось в самом конце сентября массированными ударами танковой группы Гудериана.
Была изморось, плотная стена тумана застилала взор. Взвод, в котором служил Яков, отрезанный от роты, пробивался редколесьем из окружения. Слева, из-за белесого марева строчил пулемет, заставляя бойцов ложиться и ползти. Время терялось, и никто не знал, вместе со взводным, на сколько километров продвинулся противник в нашу оборону. Пулемет строчил, отрезая дорогу для отступления.
Яков и еще один красноармеец поползли к пулемету. Граната была одна, патронов для трехлинейки - не густо. Обмотки на ногах вымокли, ноги казались чугунными. Подползли справа незаметно. Швырнули гранату, она не взорвалась, отсырела, что ли. Яков вскочил и в три прыжка оказался у пулемета, свалился на него. Садануло в пах.
Так вот отвоевался Яков. Крови много вышло из него, но очухался в госпитале, где провалялся около года.
- У-убить т-трудно человека - живуч! - смеялся Яков, теребя свои черные усы».
- Ну, ты даёшь! - вскричал Славка. - Этот Яков у тебя, что, как Александр Матросов?
- Матросов - это символ, а на пулеметы ложились тысячи. Отец рассказывал такое, что волосы дыбом вставали, - сказал я.
- А поехали-ка лучше ко мне, - сказал Славка, когда мы уже подъезжали на троллейбусе к «Белорусской». - Родители смотались на дачу, так что посидим спокойно. У меня маг новый и Билл Хейли записан.
Время было еще не позднее, часов семь вечера. Славкина подружка поддержала:
- Поехали! Потанцуем!  
Ну, мы поехали.
Сначала Славка выставил на стол одну бутылку коньяка.
- У отца реквизировал.
Потом, по мере продвижения веселья под рок-н-ролл «Вокруг часов», который крутили раз двадцать, если не меньше, так что соседи снизу стучали шваброй в потолок, чтобы мы сделали звук потише, Славка выставил вторую бутылку.
Мы совсем маг отключили, потому что я еще кое-что почитал:
«Вышел Блинов на широкую улицу, против каких-то высоких желтых гаражей. Оркестр отчетливо заиграл слева. Блинов свернул на его переливы и, пройдя несколько метров, увидел ярко освещенную площадку, зеленую арку с надписью “Сад Эрмитаж”.
Блинов пошарил в карманах, выгреб медь, купил билет и оказался в веселой толпе отдыхающих, гуляющих, танцующих. На лотке продавалось мороженое. Блинову захотелось попробовать его, но весь наличный капитал, к сожалению, был использован на входной билет. Облизнулся Георгий Блинов, потер красивый нос и пошел к раковине эстрады, где восседали военные оркестранты.
Блестели медь и серебро, сияли красные, зеленые, желтые, синие прожекторы, расписывали на свой вкус, словно художник акварелью, пеструю толпу. От работы на воздухе музыканты раскраснелись. В фуражках с красным околышем, в затянутых ремнями кителях с двумя рядами латунных пуговиц они напоминали кукольных персонажей из сказок Андерсена или фантастических новелл Вельтмана. В перерывах между вальсами и маршами они слегка ежились, разминали немеющие пальцы.
И вновь шевелились, приставляли мундштуки инструментов к синеющим губам, надували румяные щеки, скашивали внимательные глаза на низенького майора-дирижера, под кителем которого ходуном ходили острые лопатки, и по взмаху его руки в белой перчатке начинали “Амурские волны”...
Музыка ударила в толпу, люди сдвинулись с мест и пары, одна за другой, закружились на асфальте, шурша плащами, шаркая сапогами и ботинками. Вскидывались полы пальто, девушки поддерживали шляпки, кавалеры обнимали партнерш за талию, выставляли в сторону сцепленные руки.
Тут и там стояли кучки молодых парней в кепках, надвинутых на глаза, смолили папиросы, поблескивая стальными зубами. Сплевывали они по обыкновению через плечо, говорили “ша!” и насвистывали, вопреки оркестру, “Мурку”: “Ты зашухерила всю нашу малину и за это пулю получай...”, - тянул кто-то гортанным хриплым голоском...
Когда Блинов сидел на ящике у склада вместе с Яковом, грянувшая музыка оркестра, донесшаяся до него, показалась загадочной, манящей, но как только он вошел в “Эрмитаж”, увидел оркестр, все очарование пропало. Видно было, как трудятся музыканты, как с отсутствующими лицами дуют в свои трубы, берут нужные ноты. Когда оркестр был невидим, казалось, что кто-то веселый делает один всю музыку под синим небом московского вечера.
И всегда так бывает, когда ты, допустим, идешь расстроенный чем-то полутемным переулком и вдруг в каком-то окне слышишь звонкие радостные голоса, видишь, как мелькают за шторами руки, доносятся до твоего слуха звуки патефона, и тебе кажется, что именно там, за этими окнами, происходит что-то самое важное, таинственное и прекрасное, что именно туда бы ты хотел ужасно попасть, и щемит твое молодое сердце, тянет туда... Но вот, положим, ты оказываешься там, видишь самые обыкновенные картины: Иван Иваныч уже пьян и норовит лицом упасть в тарелку с винегретом, патефон крутит маленькая девочка в красном сарафанчике, а некрасивые, угрюмые женщины пьют чай, лузгают семечки и злобно судачат о соседях. Ко всему прочему поет никогда не выключаемое радио. А с улицы-то тебе казалось!»
После этого Славка выставил ещё одну бутылку.
Я, откровенно говоря, поплыл, и даже упал, когда хотел сделать кувырок, который в трезвом виде  делал спокойно.
Потом всё как-то оборвалось.
И я увидел на отцовском большом письменном столе, столешница которого была обтянута зеленым сукном, пулемет, который как-то странно медленно строчил в меня. А я шел на дымящийся от перегрева ствол, откуда вылетали свинцовые пули (тут в голове моей почему-то мелькнула фраза: «Строка печатная, газетная, как пуля, льётся из свинца»), и пробивали мое тело. Я чувствовал как пули гвоздями прибивают меня к кресту. На голове моей была красноармейская будёновка моего отца, в которой я любил бегать по коридору с деревянной саблей, играя с мальчишками в войну, в этой будёновке со звездой отец сфотографирован на своём коне, красный командир. Я был в буденовке прошит пулями, и в трусах, при этом босиком. Но ноги мои ступали по красному озеру, алмазно сияющему в алых лучах заката. Я уже был убит, мёртв, но понимал, что я не убит и не мёртв, поскольку осознавал, что я убит и мёртв. Если бы я был действительно убит, то я бы не понимал этого. А тут ещё голос Славки послышался. И одно слово долетело до меня: «…мёртвый…». Он, наверно, сказал, что я сплю, как мёртвый, но донеслось лишь слово "мёртвый". А пулемётом билось мое сердце, поднимающееся к горлу, и готовое вырваться изо рта. Всё тело изнывало от пуль.
Я открыл глаза и увидел фонарь в окне. Голова сильно болела, меня подташнивало, и хотелось в туалет. В полубредовом состоянии, босиком, в трусах, я вышел в коридор, приоткрыл первую попавшуюся дверь, думая, что в уборную, но то была маленькая комната, где в предутреннем размытом свете моя девственница Валечка в диком сексуальном экстазе совокуплялась со Славкой. Я не мог поверить в происходящее. Стоял, как дуб, созерцая голые ягодицы Славки, раскинутые и поднятые к потолку ювелирные ножки Валечки. Славка работал со скоростью паровой машины, вталкивая поршень в цилиндр с невероятной быстротой, отчего Валечка постанывала: «Ой-ой-ой!».
Я даже не стал разворачиваться, я тупо попятился бесшумно. Оделся и так же осторожно буквально выскользнул из квартиры.
На другой день к вечеру Валечка звонит и грозно пищит в трубку:
- Какой же ты негодяй! Я глаз не смыкала, всю ночь, как дура сидела на кухне, читала. А ты исчез с этой… - она сделала паузу, - шлюхой…
Оказывается, Ленка, подружка Славки так же, как и я в какой-то момент исчезла. Но когда точно, никто не знал. Может быть, она тоже видела совокупляющегося с другой своего ухажёра?
Я не стал оправдываться. Просто сказал, что свадьбу придется отложить, потому что меня забирают в армию.
Что соответствовало действительности. Отцу я кое-что намеками поведал, он меня понял и сказал:
- Не расстраивайся. Найдёшь другую.
Сказал он это очень обычным голосом, как о деле, не требующем внимания.
И тут же отправил служить.
За что я отцу очень благодарен.
С тех пор с женщинами я стал очень осторожен, не то что не доверял, а как бы постоянно помнил свой опыт, зная, что свою любимую никому и никогда не надо даже показывать, не то что куда-то водить в гости. А вдруг?

"Наша улица” №175 (6) июнь 2014