Валерий Барановский "В сентябре как в сентябре" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Валерий Николаевич Барановский родился 17 декабря 1940 года в Хабаровске. Окончил в 1962 году Одесский гидрометеорологический институт, работал как инженер-гидролог в Киеве, а в 1972 поступил в аспирантуру при секторе кино Ленинградского государственного института театра, музыки и кинематографии, защитился в 1976 году там же, получил степень кандидата искусствоведения, член союзов журналистов и кинематографистов Украины. Аавтор трех книг прозы - «Маленькие романы», «Смешная неотвязность жизни», «Куда глаза глядят». В "Нашей улице" публикуется с №165 (8) август 2013.

 

вернуться
на главную страницу

 

Валерий Барановский

В СЕНТЯБРЕ КАК В СЕНТЯБРЕ

рассказ


Ну и дождь! Лупит с утра, ровно заведённый. Тогда было то же самое. Носа на улицу показывать не хотелось. Как это говорят? Хороший хозяин собаку не выгонит... А меня Валька попер за милую душу, без лишних слов. Выставил за порог чемоданчик - загодя готовился, гад мстительный, - и с приветом. Катись колбаской и так далее… И был прав, между прочим. Не вытурил бы сразу, - запрезирала бы его, убогого. А так - все путем. Обманутый муж вы­проводил жену-греховодницу. Дескать, дурак ты, боцман, и шутки у тебя дурацкие!
Господи, что это я несу, а? Мне ведь разухабистая лексика вовсе несвойственна. Разве так должна начинать свои мемуары интеллигентная пожилая дама? Весьма, на мой взгляд, пожилая, если из деликатности не делать дальнейших уточнений. Мне бы обмакнуть в чернильницу гусиное перо и начертать что-нибудь вроде: «Драматическая история любви г-жи Н. к заезжему гусару началась с того, что ее супруг, действительный статский советник К., получил подметное письмо». Однако, что за чушь! Валька и на самый скромный титул не тянул. Голь перекатная. Разночинец. Всего-то достояния, что лакированный бегемот. Нынче мало кто, пожалуй, знает, что это такое. А тогда знали. От дикси­лендов теряли голову все подряд. И бегемотом звали контрабас. Нелегкий инструмент, между нами, девочками, говоря. Не то, что труба - поднес к губам, сверкнула золотая молния, пронзительно вскрикнула тишина, и кончено - все бабы твои! Контрабас - дело другое. Глухо охает, бормочет ­что-то нутряным голосом, работает в оркестре на конт­растах. Сзади да сбоку. Тут потрудишься, пока заметят, что ты фигура не просто нужная, а, можно сказать, незаменимая; что без тебя исчезнет второй план, и самая отчаянная труба так железкой и останется, пионерским горном, без подтекста, без тайного смысла.
Трудился, мой Валька Юрочкин, в поте лица. Пританцовывал, сгорбившись, осунувшись, возле своего бегемота, который был чуть ли не вдвое выше него ростом; вращал этого зверя вокруг оси, пощипывал, похлопывал ладонью; оглаживал его жесткую, обдирающую пальцы шею. А я работала вместе с ним. Играла сидя. В зале. Он еще и не знал меня. Точнее, издали видел, но ни разу не подходил. Да и вообще, в отношениях с этим неповоротливым контрабасом я всегда исполняла роль первой скрипки. Хорош каламбурчик? На самом же деле Вальку трудно было назвать неповоротливым. Чего уж там, будем честны, Людмила Петровна, до конца, до самого, так сказать, донышка. Не было ба­бы, молодой, старой, чтобы мимо него прошла, проскользнула, болезная. Чем он нас доставал, ума не приложу. До сих пор не разобралась. Сам-то он весьма субтильной наружности, волосы - пух, вот-вот лысина забрезжит; очки тяжелые, всегда сползали вниз; носик короткий, ровненький; губы тонкие, не то чтобы злые, но и доброты особой не наблюдалось. Ни тебе мышц роскошных, ни росту, ни красоты неописуемой. Что там еще?
Ладно, девушки, не буду в своем критическом возрасте изображать целомудрие. Скучно и претенциозно. Раз уже взялась за это гиблое дельце, буду лепить все, как есть, не выбирая слов, не корча постной мины. Для своих ведь пишу, не для народа. Корябаю, чтобы окончательно изжить дурные эмоции, ко­торых, как и вообще каких-либо эмоций, у меня, ей-богу, почти не осталось. Но все-таки... Все-таки. Что-то тревожит. Дергает, как больной зуб. Ноет. Нет, видимо, баба во мне только со смертью угомонится. Хотя и то хорошо, что я могу сейчас рассуждать о своей замечательной жизни относительно спокойно. Тетрадка в клетку за два пятьдесят, толстая и уютная. Чашка чаю. Захочу - заварю другую. Дождь. Времени навалом. Вот уж год, как никуда не надо бежать. Аминь!
Итак, вернусь к Вальке Юрочкину, на три с лишним десятка лет назад. В общем, был он хрупким и нежным любимцем публики. Ни рожи, ни кожи, ни, простите, бе­зум­ных надежд в штанах. Но джаз! Джаз! Была ли на ­свете какая-либо самая что ни на есть расписная краля, которая устояла бы перед джазом? Запретным. Страстным. Чувственным. Заграничным. Словом, перед джазом моей, теперь страшно далекой юности. Ну, я и двинулась в атаку на этого бегемота. Такая, понимаете ли, оторва. А было отор­ве уже немало - два с лишним десятка годков от роду. Смешно! И спала завязшая в детстве оторва все в той же в светелке, на узкой походной кроватке. Девственница и недотрога. Ах, джаз! Джаз! Куда ты увлекаешь нас?! В один прекрасный день подстерегла Вальку, Валечку ненаглядного, который, скособочившись от тяжести, тащил своего пузатого зверя через двор общаги, через жуткие наши лужи, стараясь не окунуть футляр, и бросилась бегом ему наперерез. Так, по дурости. Потому что понятия не имела, как себя поведу, когда встречусь с ним в намеченной точке, у скамейки с поломанной спинкой. Но все получилось само собой. Зацепилась на излете ногой за кирпич, который какой-то идиот бросил на дорожке, и грохнулась оземь (как звучит - былина!) прямо под носом у Вальки. Брызги! Рождение Венеры из грязевых струй.
Валька отпрыгнул, защищая свой контрабас. А что бы вы сделали, свались на вас с неба такая вот зрелая телка? Потом аккуратно уложил бегемота на скамейку и уставился на меня, все больше, по-моему, удивляясь. А я сижу в луже и думаю: «Пялься, пялься, дурак! Ты такого еще не видел!»
Тут я, дорогие мои, нисколько не завышаю оценок. Произошла ваша покорная слуга, чтобы вы знали, из хорошей театральной семьи, где мужчины не появлялись на свет вовсе, а женщины были сплошь Марьи-царевны. И больше об этом не будем. Вот - фотка. Посмотришь и зарадуешься. Что там какая-то Лизка Тейлор! Нам бы их климат и бабки!
Сижу. Под задницей мокро. Сверху льет. Ресницами хлопаю. Валька подумал-подумал секунду или две, поудивлялся и с первым чувством справился. Протянул руку. Представляете, как я в нее вцепилась? Мертвой хваткой. Куда там бульдогу! Ничего себе девственница, не так ли?
Вытащил он меня из лужи и без слов поволок за собой в общагу. Сушиться. Любовь крутить. Именно так и началось мое медленное падение. Куда? В эту самую любовь, конечно. По-русски звучит немного манерно. А по-английски красивенько. Судите сами: влюбиться по-ихнему будет «фол ин лав» - упасть, погрузиться в любовь, так сказать, по уши. Под музыку. Можно - под блюз. Париж. Ротонда. Кальвадос. Весь набор романтических бредней моей молодости... Я уже в самом начале знала, точнее некуда: Мужие - отпад! Иду на все. Пусть будет, что будет.
Господи, какой же это был детский лепет, наши первые диалоги! Какая многозначительность! Сколько подтекста!
- Ты как?
- Ничего...
- А ты?
- Нормалек... Еще глоточек?
- Мерси. Я уже...
- Тебе тепло?
- Да... Ты хороший...
- Ты славная.
- Ночь...
- Да... Поиграй...
- Все спят...
- Все равно сыграй... Тихонечко... Или напой.
- Ладно. Слушай... Ша-буда-буда... Ша-буда-буда... Та-ра-ра-ра...
Блеск, верно? Нам казалось, текст - чистый Хемингуэй. Мен-эталон тех лет. Герой гостиных и анекдотов. «Читал Хемингуэя я, не понял ни хемингуя»… А хотелось того же, что и сейчас. Аж внутри все переворачивалось, и терпли руки-ноги. Послать бы к чертовой матери эту идиотскую гигиеническую преграду, чтоб ей пусто было!
Не стану спорить. Может, у других девственниц все шло иначе. Допускаю, что я от природы, на генетическом уровне, была девицей развращенной, порченой. Но в тот вечер, у Вальки, я ничего не могла с собой поделать. Нверное, застоялась в стойле. Простите за грубость, но получилось, как в старой частушке скабрезного содержания: «На горе сирень цветет, того гляди, сломится. Парень девушку ебет, хочет познакомиться». Только наоборот. Короче, не он меня уходил, а я. Но важно и вот что. Сколько бы у него ни перебывало в постели баб, шизанутых на джазе, он на них потом - ноль внимания, фунт презрения. Со мной же все пошло иначе. Красивая я была и, как теперь понимаю, в определенном смысле талантливая.
Сколько лет утекло, страшно сказать, а он, Валька, до сих пор у меня перед глазами. Весь мокрый, счастливый. Стоит надо мной на коленях и плачет. «Родная, - лепечет, - любимая! Я такого не чувствовал никогда! Ты мое счастье! Моя радость! Моя прелесть!» Сколько проживу, все буду помнить. Потом, после Вальки, я узнала мужичков, будь здоров. Десятка полтора, и, главным образом, качественных, отборных. Каждого на тумбочке можно держать, чтоб гостям показывать. Чего только не вытворяли они со мной! Да и я не очень-то стеснялась. Видимо, был в психической истории моего рода какой-то сдвиг по фазе. Однако ничего, равного валькиным эмоциям, я никогда больше не переживала. Даже с Сережей. Но об этом потом.
Общаги в ту пору закрывались рано. На входе обязательно сидела какая-нибудь мегера, старая дева, бывшая вертухайша или просто злобная сволочь, так что уходила я от Вальки через окно. Можно было, конечно, дождаться утра и, как ни в чем не бывало, продефилировать через парадный ход - мол, доброе утро, тетя Фридочка, как спалось? Но мать сошла бы с ума. Пришлось выползать из-под счастливого, уснувшего Юрочкина. Намочила носовой платок остатками водки, протерла ноги, живот, трусики и - как с куста! Все-таки, удивительные мы существа, женщины. В определении «слабый пол» слишком много лукавства. Недавно смотрела по телевизору передачу о том, что оба крыла рода человеческого спокойно могут обойтись (и кое-где на планете и в истории обходились) друг без друга. Даже на физиологическом уровне. Чушь какая-то! Как же без мужика, простите? Но, тем не менее, преувеличение значимости мужских сил и преуменьшение масштабов дамских возможностей налицо. Во всяком случае, я совершенно очевидно произошла от амазонок, теток грубых - даже при самой субтильной внешности - и непугливых.
После грехопадения с Валькой я ретировалась через окно впервые. Но так как была собою горда, не очень задумывалась о возможных последствиях - все ж таки, высокий третий этаж и дождь не унимается. Высунулась наружу - под домом темь, поблескивают лужи, почти невидимые деревья шелестят; все пространство почмокивает, пришепетывает, сочится влагой. Сбоку, у окна, - водосточная труба. Не близко. Но дотянуться можно. Так и сделала. Как я удержалась, не оборвалась вниз, не рухнула в палисадник, тем более, что коленка у меня после полета у парадного саднила невыносимо, а плащ все время вокруг ног заплетался и прочно прилипал к мокрой стене, не знаю, не ведаю. Но в целости и невредимости достигла земной тверди и понеслась домой. Пришлепала через час, безо всяких происшествий. Тот же ливень спас. Такую погоду даже хулиганье, должно быть, пережидало. Ну, а дома - все, как бывает в таких случаях. Слезы. Ты у меня, доченька, одна. Если что случится, я не переживу. Гадина ты неодушевленная! Я же тебя люблю, дрянь ты этакая! И так далее. Сюжет знакомый. И, стало быть, поехали дальше.
Поскольку у меня есть дочь Ксюша и хорошо известно, сколько ей лет, путем простого вычитания можно прийти к выводу, что моя девочка - дитя первой любви. Конечно, она Валькина дочь. Мы сделали ее в тот первый раз и ни о чем не жалели. У матери глаза на лоб полезли от нашей оперативности, но что она могла сказать? Все складывалось путем. Дочь честно выходит замуж за студента политеха да еще, к тому же, общего любимчика. Правда, родить она долж­на была через шесть месяцев после свадьбы. Но врачи, как известно, то и дело ошибаются, стараясь украсть в пользу государства месячишко декретного. А тут решили слямзить три. Странно, конечно. Но чего не бывает.
Вы думаете, я буду подробно и старательно описывать нашу семейную жизнь? Ни в коем разе. Она сгинула, оставив по себе самые приятные воспоминания. Диксиленды постепенно сошли на нет. А с ними испарилась и популярность музыкантов. Несмотря на то, что Валька, окончив институт, так атомщиком и не стал - вечно сколачивал какие-то группки, ездил на музыкальные тусовки - настоящая известность к нему не пришла. Он переживал, но виду старался не подавать. Перебивался с хлеба на квас и страшно любил дочь. И еще нам нравилось днем, пока она находилась в садике или школе, потому что в нашей берлоге (шаг вправо - окно, шаг влево - лестничная клетка) делать это по вечерам без опасений травмировать детскую психику было практически невозможно, - так вот, днем нам нравилось заниматься любовью.
Не скажу, что я переживала все те же острые ощущения. Да и Валька, как я уже обмолвилась, особыми сексуальными талантами не обладал. Но он никогда и не сводил наши интимные отношения к нижнему этажу. Он знал толк в нежностях. Юрочкин никогда не забывал совета одной старой книжки: женщина любит ушами. Он так настрополился, черт ласковый, шептать разные разности, что я, хотя прежней ошеломленности и не переживала, иногда испытывала оргазм еще до того, как мой муженек приходил в форму. В общем, жили мы хорошо. Но я уже не бывала на его концертах и не обволакивала его, как делала это девчонкой, облаком своей энергии; не посылала ему, так сказать, мыслеграмм. Возможно, я мистик, но мне кажется, что именно мое остывание, утрата психической связи между нами как-то повлияли на его музыкальную судьбу. И когда он, вдруг озлобившись, возжелал эмигрировать, вспомнил ни с того ни с сего о своих еврейских корнях, мне уже ничего не стоило без сомнений и мук совести сказать ему, что никуда не поеду.
Нет, поначалу мы сохраняли прекрасные отношения. Я считала и считаю, что встреча с ним была для меня большим везением. Но за десять лет совместного ведения хозяйства - так, кажется, выражаются адвокаты на бракоразводных процессах - наша первоначальная пылкость ушла в песок. Чем реже меня Валька трогал, чем больше занимался дочкой или болтал по телефону со своими любимыми отказниками, тем мне было спокойнее. Мы иногда еще ­вместе ложились в постель, но радости это приносило все меньше и меньше. Иногда Валька соскальзывал с меня и уходил курить на кухню, так и не выполнив своей мужской работы. И я радостно усыпала. Тем более, что к тому времени потеряла право считать себя примерной женой.
Где-то, девушки, я читала, должно быть, в одном из этих дурацких порножурнальчиков, в которых, однако, иногда встречаются неглупые наблюдения и содержится поучительная информация, что некоторые всем видам секса предпочитают совокупления в поездах, что этих людей будоражит, якобы, сама обстановка - беспрерывная вибрация вагона, блики света, проносящиеся по потолку; летящие за окном пейзажи, внезапная темнота тоннелей - и тот факт, что время в дороге бежит неостановимо. Но одно дело читать, другое же - вдруг узнать, что это написано и о тебе.
Как-то, в июне, кажется, вконец измотавшийся, похудевший Валька уехал с Ксюшкой в деревенский пансионат, глухую Лебедевку - двадцать деревянных шатров-домиков на берегу моря. Ему надо было оторваться от цивилизации, отдохнуть ото всех. Не мешала ему только Ксюха. Он по-прежнему в ней души не чаял. Я же воспользовалась привалившей вдруг свободой и, с согласия Юрочкина, решила скатать к подруге в Москву. На недельку. Туда и обратно. Тоже дух перевести. Тут-то все и случилось.
Вообще, я думаю, с человеком происходит только то, чего не может не произойти. Программа давно составлена и с первым нашим вдохом начинает работать. Мысль не такая уж свеженькая, но когда подтверждается на твоем собственном примере, озадачивает и даже несколько ­пугает.
Билетов, конечно же, ни черта не было. Доставала я их по великому блату. А когда вошла в вагон, увидела, что половина мест пустует. Идиотизм в действии. Таким образом, я оказалась в купе вдвоем с каким-то сельским парнем, точнее - втроем, потому что он вез в столицу, в урологический центр, своего мальчонку.
Как водится, уже через час он извлек из чемодана домашнюю колбасу, сальце, огурчики и бутылку самогона. Я, чтобы не отстать, выложила свою вареную курицу, яички вкрутую, конфеты, «Липтон». Нормальный дорожный набор. Духота стояла страшная. Пить не хотелось. Тем паче, колхозную сивуху. Но Николай так уговаривал, смотрел умоляюще - видимо, очень уж хотел причаститься, а один стеснялся, - что я сдалась.
Мальчонка умял бутерброд и теперь наворачивал конфеты с хлебом. А мы сдвинули (содвинули!) чайные стаканы. Самогон оказался поразительно чистым, совсем без запаха. Николай закусил и принялся исповедоваться. Житуха у него и вправду не задалась. Врагу не пожелаешь. Мать умерла. Отца надолго заперли. Жена в очередной раз намылилась из дому, на сей раз - с милицейским старшиной. Смылись куда-то на Сахалин, сообща служить в налоговой милиции. Пацана, Витьку, то есть, вот этого самого, бросила на мужа. А какой из тракториста отец? Вон руки-то - навек ­мазутом испоганил. Мальчонка же больной. Уже десять лет, а каждую ночь писается. Скучает по мамке. Где ее возьмешь, ту мамку. «Я ее уже сто раз материнства лишал, - обреченно вздохнул Николай, - а они, скоты, не соглашаются. Так и тянем...»
Мы еще пили. Ели мало. За окном стемнело. Проводник врубил общий свет, но я тотчас же щелкнула выключателем. Мне хотелось сумерек. Мною овладели странные, новые для меня чувства. Я смотрела на этого деревенского страдальца, который без умолку говорил, жалуясь на свои беды, и с некоторым удивлением зафиксировала вдруг, что перестала его слышать. Самогон ли был виноват в том, состояние ли усталости, которая подступила к горлу в последние дни, но мой спутник теперь шевелил губами в полной тишине. Нет, не так. Из всего многообразия обступающих нас шумов - стука колес, скрипа вагона, всхрапывания мальчишки на верхней полке, позвякивания стаканов - выпала только одна составляющая, голос Николая. Зато, несмотря на темноту, затапливающую купе, я отчетливо видела его лицо. Оно загипнотизировало меня. Когда пропала необходимость связывать в сознании его безграмотную речь с внешностью, каждая черточка облика случайного попутчика как бы всплыла на поверхность. И я внутренне охнула. Это было лицо голливудской звезды. Выпуклый лоб. Сильные скулы. Мощный подбородок. И глаза Пола Ньюмена. А дальше, ниже, открывалась колонна шеи, под расстегнутой рубашкой угадывалась грудь какого-нибудь Сталлоне. Весь запас моих сведений о калифорнийских красавцах (а где же еще это снимают?) был исчерпан, и я ощущала все нарастающую, стыдную, дурацкую, унизительную потребность разорвать мерзкую, уродливую его рубаху до пупа и начать целовать эту сельскую гориллу.
Кино и немцы! «Налей еще, Коля!» - попросила я, обнаружив, что мой голос безнадежно сел. Он, судя по сомкнувшимся губам, замолчал, подчинился. Но пить я не стала, а просто легла и отвернулась к стенке. Наверное, от меня исходила в ту минуту животная сила. Я голову даю на отсечение, что мой тракторист никого, кроме своей бляди-жены, до сих пор не знал. Но он покорно лег рядом со мною, обхватил меня ручищами сзади и затих, как ребенок.
«Запри дверь», - сказала я и, пока он тянулся к защелке, сбросила с себя все, что на мне было. Я бы и кожу с себя стянула, невзирая на всю кровожадность этой картины, так зверски мне хотелось слиться с ним, на клеточном уровне, что ли. Он, пялясь на меня, неуклюже топтался на месте в тесном пространстве между столиком и полками, путался в штанинах, но, наконец, тоже разоблачился и все так же робко, вопросительно опустился рядом со мной. И я, опять я, овладела им.
Нравится ли вам, девки, предпочитающие трахаться, это старомодное слово при описании железнодорожного романа? Нет? Ну и вперед, и с песнями! А я овладела им и только в эту ночь поняла, что значит настоящее безрассудство. Он так ничего и не заметил, как не знал и никогда, боюсь, не узнает о своих подлинных достоинствах. Утром мы попрощались и разошлись, каждый в свою сторону. Я взяла его адрес, чтобы помочь, если получится, с врачами, но уже через квартал выбросила записочку в урну. Он же отправился со своим Витькой в уроцентр. В одной руке тащил кошелку с остатками еды. В другой - желтый чемодан. Витька брел рядом.
С тех пор, подруги дорогие, все переменилось. Вожжи были отпущены. Не стану утверждать, что я совсем забыла о приличиях и материнском долге. Вальку я уважала. Ксюху считала лучшим произведением моей жизни. Не относиться же серьезно к своим режиссерским опусам на провинциальном ТВ. Но ханжества поубавилось. Взамен скучноватого целомудрия появилось жуткое любопытство.
Мужиков вокруг было навалом. Все одинаковые. Но и все разные. Даже не в постели, не то... Меня интересовали сочетания. Ни чистый дурак, неутомимый, простите, ебарь; ни тонкий интеллектуал, усиленно утверждающий примат духа и потому не снимающий никогда штанов, даже наедине с собой; ни глубокий философ со стаканом бормотухи в руке и членом, подобным победному знамени, - никто из них в чистом виде меня не интересовал. Каждый мужчина, который входил ненадолго в мою жизнь, должен был оказаться кентавром, в котором несходные качества соединялись бы в самых невероятных, непредсказуемых пропорциях. Как в моем случайном попутчике я рассмотрела, ­словно скульптор свой замысел в толще камня (напыщенно, но точно), великолепную мужскую особь, так в них, моих ­бесценных мужиках, я, обмирая от исследовательского ­восторга, отыскивала нечто несообразующееся или прямо противоположное внешности. Я путешествовала от одного к другому, приспосабливая их к себе, извлекая из них то, ради чего они родились на свет и о чем сами не догадывались. Иногда это были страшные открытия, чаще - ра­достн­ые. И поскольку в каждом я умела, надеюсь, пробудить желание рассмотреть себя моими глазами и восхититься собою, они возле меня не переводились, за что я, в конце концов, и была, как вы знаете, изгнана из дома.
Опустим целую главу. Достаточно посмотреть в зеркало, чтобы не появилось желания перечитывать ее вновь. Мне иногда кажется, что зеркало и я находимся в отношениях Дориана Грея и его портрета. Он не старел, греша и распутничая. Портрет же угасал на глазах. Странная вещь, все говорят обо мне, что я почти не меняюсь. Моего воз­раста мне вообще никто не дает. Но я-то знаю, я вижу, глядя в зеркало, то, чего не замечает никто. В один прекрасный день это станет для всех очевидным. И неувядающая Людмила Петровна исчезнет. Дай Бог, чтобы это произошло нескоро. Вполне пристойный монолог. Я произношу его уже, минимум, восемь лет.
Все, что вы услышите дальше, даст вам полное право сказать: «Свихнулась тетка! Крыша поехала!» И мне нечего будет возразить. Все примеры похожего свойства относятся исключительно к мужикам. В нашу женскую пользу свидетельствуют - из классики - только новеллы итальянского возрождения с их восьмидесятилетними красавицами-матронами, которые содержат любовников-мальчишек и полагают, что так и надо. Может быть, и я оттуда? Может быть, в прошлой жизни со мной это уже происходило? Кто знает... Хоть сутки напролет читай толстый фолиант, написанный так давно, что вообразить трудно, все равно никто не подмигнет тебе со страницы, и ничего не выудишь между строк.
Сережку я знала со дня рождения. Его рождения, разумеется. Он и моя Ксюха - ровесники. Она родилась у меня, а Сережка - в семействе наших ближайших друзей. Так и жили рядышком в коммуналке. У меня сохранились вороха фотографий - летопись нашего общего житья-бытья. Сережка на горшке. Ксюшка в манеже. Сережка, наказанный, в углу. Ксюшка кривляется. Сережа с букетом - без пяти минут первоклашка. Ксюшка - в бантах, за партой. Все чин-чинарем. И это не считая других фотографий, где наши семейства запечатлены в полном составе: Юрочкин, я и наши дорогие ребята, Сережкины папа с мамой - их имен мне сейчас не хочется называть.
Как это могло случиться? Ума не приложу. Рос себе мальчишка и рос. Правда, по мере того, как взрослел, все чаще краснел, если видел меня. А однажды я его застала, лет этак в пятнадцать, наверное, когда он проковыривал дырочку в двери нашей ванной. Там был такой маленький сучок, и Сережа его расшатал, чтобы легко вынимался. Я говорить ничего не стала. И за Ксюшу не стала переживать. Просто принесла клей, обмакнула в него злополучный сучок и приладила на место. Через полчаса или чуть больше Сережка подошел ко мне - он уже был на голову выше - наклонился, снова мучительно багровея, и произнес: «Спасибо, теть Люд!» И скрылся из виду. Сказать откровенно, мне это было приятно.
Потом мои друзья переехали на другую квартиру, мы стали видеться реже. Встречались лишь по праздникам. И все-таки что-то произошло, что-то во мне сдвинулось, хоть в этом и совестно признаться. Как бы редко ни появлялся на моем горизонте этот стремительно взрослеющий, красивый мальчишка, я испытывала нечто вроде волнения; нет, даже не так - не волнения, а какого-то из его оттенков. Сережка меня заводил. Скоро я убедилась в том, что хочу его видеть. Не как сына друзей, а самого по себе. И это желание постепенно становилось настолько определенным, что когда при мне в сотый раз оценили Ксюшку и его как блестящую пару, я сорвалась, вспылила, наговорила ни о чем не подозревающему человеку грубостей; словом, дала себе волю. Это было страшно, противоестественно, глупо. Я поклялась себе выбросить все из головы. Да, собственно, что же такое «все»? Ну, не метаться, по крайней мере, во время его редких визитов в наш дом, как курица под дождем.
Замечал ли он, в каком я состоянии? Чувствовал ли? Мы никогда не говорили об этом. А в один прекрасный день он вышел из нашего дома - Вальки тогда уже и след простыл, и многих других тоже, - вышел, чтобы не возвращаться.
Дело в том, что еще до его прихода я забралась в ванну. Взбила «бадузана» и улеглась на спину. Полузакрыв глаза, млея от влажного жара, чуть всплывая и опускаясь, наблюдала, как над белопенной поверхностью то появляются, то уходят под воду соски и живот. Что-то заставило меня поднять голову. Дверь ванной оказалась открытой. В ней стоял Сережа и неотрывно смотрел на меня. Мое сердце бешено заколотилось. Я булькнула и пошла на дно, а когда всплыла, протирая глаза, его уже не было. С тех пор он не приходил.
Теперь, девоньки, самое главное. Как вы думаете, почему я сошлась с Сережкой? Да, да! Сошлась -- старая, потасканная, глупая, пенсионного возраста баба повисла на шее у двадцатипятилетнего парня. А потому, что он заставил меня. Слово чести, я не хотела! Клянусь, я боролась с собой день за днем. Месяц, другой, третий. Поверьте, мне было трудно сражаться со своим естеством. Тем более, что Сережа теперь работал рядом со мной. Родители упросили меня пристроить его, студента-связиста, в наш звукоцех. И, значит, я видела его ежедневно.
Он приходил в мой кабинет, садился у стенки и монотонно произносил по много раз одно и то же. Он требовал, чтобы я вышла за него замуж. Когда Сережа сообщил мне об этой идее впервые, не помню. Не помню и дня, когда мы перешли на «ты». Как и все, что с нами происходило в ту пору, это случилось само собой. Я столь же монотонно твердила: «Нет!» Но наступало новое утро, и все начиналось сызнова. Его не могло остановить ничто. Я просила подумать о родителях; о том, что мне придется уйти с работы; может быть, уехать из города; просила помнить, что будет разбито сердце Ксюши. Все это не производило на него никакого впечатления. «Они привыкнут», - заявлял он и выкладывал на мой стол яблоки, виноград, кульки с клюквой и малиной, колбасу - он взял на себя хозяйственные заботы, поскольку Ксюшка умотала на практику. Да, я подлая тварь, но что бы сделала на моем месте любая из вас, если была бы, как кошка, влюблена в этого доброго и спокойного красавчика. А я, ей-богу, была к тому времени влюблена.
Пришел вечер, когда я перестала врать. Ему и себе. Он остался со мной. И вот, что меня потрясло. В нем, совсем, в сущности, мальчике, открылся природный талант любви. Он не стыдился своей наготы. Не мучился комплексами, хотя, отнюдь, не являл идеальной гармонии между духом и плотью. Недостаток опыта компенсировался в нем нежностью, такой нежностью, которой я не знала даже в самом начале нашей с Валькой жизни. Но именно нежность и была мне нужна в моем возрасте. Только на нее и отозвалось мое сердце и тело.
Мне казалось, будто все это я переживаю впервые, а Сережа - мой первый мужчина. Мы могли валяться в постели сутками напролет. Он покрывал меня бессчетными, теплыми, как летний дождь, поцелуями. Он сам, без моей помощи, повинуясь безотчетным, едва заметным устремлениям наших тел, стал самым изобретательным любовником из всех, кого я, старая греховодница, знала. Мне было жутковато подумать о том, что случится, когда приедет дочь. Ведь друзей я уже потеряла. Но Ксюша к тому, что мы сошлись, отнеслась неожиданно просто. «Нормально, - сказала она. - Давно пора было. Серенький, давай вздрогнем по этому поводу!»
Так мы протянули добрых семь лет. Потом, хоть поздновато, вышла замуж и Ксюха. Забеременела. И вдруг наш налаженный быт полетел под откос. Я начала чувствовать возраст. Может, для такой, как я, стервы и рановато, но начала. И не то ­важно, что запрыгало давление, разладился вестибулярный аппарат или ослабло половое влечение. Напротив, меня тянуло к Сереже больше, чем всегда. Но... Простите мне отвратительные медицинские подробности, однако, я все же скажу... Мое влагалище как-то внезапно, сразу утратило былую элас­тичность. Сережа начал переживать. Он чувствовал се­бя во мне неуютно. Не испытывая обычных ощущений, он быстро терял уровень эрекции. Это его бесило. Он ­костерил себя импотентом. Я тайком - еще одна мерзкая деталь - спринцевалась лимонной водичкой, надеясь, что это поможет; принимала позы, усиливающие степень контакта; даже материться стала в постели ни с того, ни с сего. Дошла до того, что брякнула однажды хриплым голосом плечевой проститутки и вовсе чудовищное, услышанное как-то в трамвае: «Маленький хуек в пизде королек!» Сережа посмотрел на меня внимательно, ничего не сказал. И вот тогда-то я приняла последнее в жизни серьезное решение.
Дело в том, что Ксюшу забросил ее суженый-ряженый, не дожидаясь рождения ребенка. Был муж, да объелся груш. Я неудержимо старела. Сережка, когда я смотрела на него со стороны, все больше становился похожим рядом со мною на сына. Или на Ксюшкиного супруга. Может, так и было бы, если б я, нехотя, конечно, не вмешалась в судьбы нормальных, с пеленок знавших друг друга ребят. В последний, повторяю, раз я поглядела из окошка на них, воркующих под домом на скамейке, и объявила себе: «Все! Я отпускаю его на свободу!»
Знала, он будет сопротивляться. Знала - будет твердить, что все остается по-прежнему. Знала, что мне, если говорить чистую правду, очень не хочется его отпускать. Но нужно. Страшно не хотелось походить на одну знакомую даму, которая продержала сыночка рядом с собой до второго инсульта, а когда он на склоне лет, наконец, взмолился: «Мама! Что же вы со мной сделали?» - сказала сурово: «Ничего, сынок, вместе сойдем...»
А лучше ли был кумир нашей молодости, драматический красавец, орел и душка в недавнем прошлом? Женился (тут было все наоборот) в свои шестьдесят на восемнадцатилетней, чуть-чуть потрахался, оживился, задвигался прытко, а после обвально состарился и теперь сидит сиднем в прдавленном кресле, трясется от «паркинсона», а она ежедевно подмывает его тощую задницу и сохнет на корню!
Словом, поставила точку - и кончено! Дала Сереженьке вольную. Только взмолилась: «Господи, подари моему мальчику жену хорошую! Ну, что тебе стоит, Господи?»
…Опять льет бесконечный дождь. Как и в самом начале моей, девушки, повести. Его хорошо слушать ночью. При­чмокивает. Шелестит. Пришепетывает. Дрожат, покрываются мелкими взрывчиками тусклые лужи. Мироздание источает влагу. Думаете, я сейчас не влезла бы вон в то окно по водосточной трубе? Влезла бы, вот те крест. Ах, как не хочется, как все-таки не хочется больше смотреться в зеркало...

Одесса

"Наша улица” №178 (9) сентябрь 2014