Юрий Кувалдин "В одно касание" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную страницу

Юрий Кувалдин

В ОДНО КАСАНИЕ

рассказ

Футбольное поле было не ахти какое, со многими проплешинами, и особенно вытоптано у ворот. Во время дождя там стояла лужа. В жаркую погоду земля твердела до сухости асфальта. Но это неважно, и дело не в этом. Дело в том, что я сам от волнения забывал самого себя на этом поле, впрочем, как и на других полях, где нам приходилось играть. Я - игрок команды мальчиков - выхожу на поле в первом моём официальном матче на первенство Москвы в страшном волнении, как на сцену.
Ощущение было такое, как будто я один на поле. Всё вокруг размыто, хотя понимаю, что есть на небольших трибунах со скамейками из досок зрители, есть игроки соперников и свои. Но это - лишь краем сознания. Бутсы - на два размера больше.
В какой-то момент мне было грустно.
Вот-вот судья даст свисток к началу игры. Судья выплывает из воздуха неким глубоким стариком. Лысина его лоснится от осеннего солнца. Хотя сейчас, я думаю, ему было не больше тридцати.
Судья так долго не дает свистка, что, кажется, проходит целая вечность. Всё замирает, всё останавливается. Я забываю, кто я, и что я делаю тут на поле. Начинают как-то странно дрожать колени, так что хочется лечь на траву и лежать, чтобы только скорее проскочил этот матч.
Нужно сначала полежать в грязи, чтобы потом показаться чистому человеку, который бы тебя грязного полюбил. Обычных, правильных, даже хороших людей мало кто любит. Почему?  В них нет события. С античных времен, если эти времена, конечно, были, поскольку уже многие понимающие люди склоняются к тому, что все произведения античности были созданы в новое время для углубления истории своих государств, так вот с тех бывших времен повелось обливать персонажа грязью, чтобы в конце чуть-чуть осветить его светом надежды. Дело в том, что человек есть существо исчезающее, проходящее. Каждого ждет его кладбище.  Если еще жестче определять человека, то это всего-навсего проигрыватель для пластинки вечности, которую создают художники. Новичок на земле, родившийся, начинает питаться этой пластинкой, изучать и понимать грязь жизни, чтобы самому, может быть, научиться излучать свет искусства.
Я играю с правого края под номером «7». Жмусь к белой ленточке, как учил тренер бегать от центральной линии поля до углового флажка, не отклоняясь в маршруте. Туда-сюда. Судья всё не свистит. Мучительно вспоминаю, что я пригласил на матч чуть ли не весь свой класс. Вот сейчас они на меня смотрят, скованного волнением, и смеются, указывая на меня пальцем. Мои первые зрители.  
Соперники - ребята мастеровитые, пижонистые. Вышли все в белом, как балерины в пачках. Я стою в синих трусах и красной трикотажной футболке. Эти ожидания свистка судьи к началу матча длились целую жизнь. Как я буду играть?
В мире существуют всего несколько тем или сюжетов, которые каждый новый автор, даже, быть может, не ведая об этом, так или иначе интерпретирует их на свой лад и вкус. Степень оригинальности, ума и таланта могут придать старой теме, например, любви, совершенно новое звучание. Вот поэтому никогда не прекратится искусство, которое и есть смысл и цель человеческого развития.
Да, ребята в белом заметно подпортили мне ожидание начала игры. Что-то в них есть показное, во взглядах какая-то пренебрежительная надменность, мол, сейчас мы вас разделаем под орех. В общем, когда судья дал свисток, и они начали, у меня сильно испортилось настроение. И это на фоне небывалого волнения, дрожи, так что зуб на зуб не попадал. Изредка даже язык прикусывал.
Я это так отчётливо вижу, что мне кажется, что я уже тогда размышлял о людях, которые стараются испортить мне настроение. Просто вот родились они для того, чтобы портить мне настроение. Им нечем в жизни больше заняться, как портить мне настроение.
В течение всей своей жизни я сталкивался с такими. Они наводили на меня постоянную тоску сентенциями вроде: ну куда тебе до Пушкина?! зря бумагу мараешь?! пойдем лучше выпьем… И т.д. и т.п. Под разными благовидными предлогами я увиливал, отмалчивался, не вступал в спор. Я незаметно избавлялся от этих людей. И они растаяли где-то, не оставив по себе не то что следа, а даже комариного писка. Правда, очень редко, но вдруг кто-то попадается в физическом мире из них на моём пути. Сыплются восклицания типа: старик, я горжусь тобой, читаю неотрывно… И задают один и тот же вопрос: когда ты всё это успел написать? Тут я говорю кратко и просто: когда ты бегал по кабакам! Но и визави находится, что ответить: ну, я тоже так могу написать... Проходит время, и, как вы догадываетесь, - нет ни этого знакомца, ни, тем более, им написанного.
Наконец, судья свистнул, и белые покатили. Их левый инсайд стал сразу водиться. Одного нашего обошёл, второго, пока я его не догнал и слега не дал ему по пятке. Он упал. Судья дал штрафной, а мне довольно вежливо бросил: «Играем в мяч, а не в ноги!»
Футбол замечателен тем, что наиболее наглядно показывает закон противодействия на каждое твоё действие. Это на тренировке ты мастеришься с мячом, жонглируя им и правой и левой ногой попеременно в количестве пятидесяти раз. В игре только хочешь ударить по нему, как бьёшь по ноге защитника, и вместе с ним валишься на газон, испытывая сильную боль.
Хорош бы я был тогда на футбольном поле, если бы во время игры размышлял о смысле жизни.
Смысл жизни! Да такого сочетания слов в детстве не было.
Катится мяч по зеленой траве... Кстати говоря, в 50-х года белых мячей не было. Были коричневые, или какого-то неопределённого темного цвета. Так вот, катится мяч, как ты едешь по дороге жизни, но не замечаешь, что едешь. Только изредка догоняют тебя яркие впечатления прошлого. И то такие нечеткие, размытые, но приятные. Всегда такие милые, что сердце радуется. Даже мрачные страницы ушедших дней окрашиваются розовыми красками. Ты хочешь остановиться, но дорога убегает из-под тебя, выкатывая новый день, а за ним - другой, третий…
Первые минуты игры мяч всё время был на другом краю. Наш левый край тоже любил поводиться. Он был выше других мальчишек из команды на голову, очень худой, но цепкий. Крутился вокруг мяча на месте, закрывая его корпусом, чтобы защитник «белых» не подлез.
Ну, вот и еще один круг вокруг солнца я совершил без билета, бесплатно, созерцая  ночные и дневные космические светила. Но каждый мой такой оборот превращен мною в буквы. Вот интересное слово «буква». Это слово говорит о юности русского языка, о коротенькой истории территории, которой приклеили название «Эрос». Итак, рассматривая слово «буква», вижу её английское происхождение. «Book» - книга. Ну, об «эросе» и говорить нечего. Его знают даже в начальной школе, водя указкой по географической карте и говоря: «Россия». А тут еще попадается вилка. И вилка из-за границы. «Welcome» - это же наша вилка! А наш глаз по-английски - это рюмка: «Glass». И тут же вспомнил семейство Глассов из рассказов Сэлинджера. Семья Рюмкиных. Рюмки.
Выхватывая почти стеклянными глазами игроков, я всё ждал, когда же мяч дойдёт до меня, и думал, что я тоже сразу, как получу мяч, начну финтить, и вон того, рыжего, защитника «белых» приделаю, как надо. На тренировка я ловко обходился с мячом, жонглировал обеими ногами до 50 раз, подбрасывал мяч и ловил его на грудь, отклоняясь назад, пяточкой перебрасывал мяч через себя…
От этого мне стало жутко тоскливо, и опять эта проклятывая дрожь напала.
На тренировке все ребята - мастера. А в игре сразу куда-то это мастерство исчезает. Потому что тебе всё время мешают соперники. Хочешь побежать, а тебе подножка. Летишь носом в землю.
Ты не вполне себе принадлежишь. Ты всё время впадаешь в тоску. Но никому не подавая даже виду об этом. Всё время живёшь на разрыв. Здесь тебе хорошо, но не так, чтобы очень, потому что стучится всегда другая мысль, что там, откуда ты ушёл, лучше. Но придя туда, где лучше, ты начинаешь судорожно скучать по тому месту, где не очень хорошо.  Выходит, что ты постоянно раздваиваешься. И только ушедшие дни как-то устаканиваются, и кажутся милыми, тихими. Но оттуда, из вчерашнего дня выплывают написанные тобой строки. Ты их читаешь, удивляешься самому себе, как же ты так талантливо мог написать. Кому же ты принадлежишь? И сам себе разумно отвечаешь: Слову. Как только понимаешь, что ты в руках Господа, так сразу и вновь подступает тревога, тоска. И тут не так, и там не эдак.
Без мяча я, сам не свой, бегал, как мне показалось, часа три, хотя понимал, что тайм длится для команд мальчиков всего 20 или 25 минут. В волнении время приобретает знак бесконечности.
Потерянное время, найденное время. У меня его нет, ибо я живу вне времени. К этому приходишь не сразу. Сначала ты бегаешь по часам. Туда-сюда. Особенно насмехается над людьми школа, строящая из себя бог весть что. Какая-то угрожающая обязаловка. Никаких опозданий. Иначе - дневник на стол, и вызов родителей. Если сказать, что школа ничему не научила, то это будет полуправдой. Теперь я вижу школу, как временное место, где ты будешь изолирован от улицы. С рук - на руки. От родителей - школе. Постоянный присмотр. Общество создает свои институты для присмотра за людьми, чтобы они не били стекла и не угрожали себе подобным. Так вот из всего этого я вывалился на обочину. Потому что мне не хотелось бить стекла и тем более угрожать другим людям. Я уходил в свои лабиринты образования, уходил к книгам, погружался в книги. Мир внешний отключался. Я жил другие жизни, перетекающие в меня строчками. Я очень заинтересовался этим перетеканием, и стал сам писать строчки, которые вытекали из меня, когда я был переполнен строчками других писателей. Я вступил в соревнование с великими авторами, потому что мелких я избегал. Мелких сразу видно по двум-трем фрагментам, которые выхватываешь глазами, потому что они пишут «правильно» для редакторов, что разрешено и за что можно получить деньги, а это всегда фальшиво. Читая великих писателей, я понял, что у меня вырабатывается вкус, появляется способность безошибочно отделять прекрасное от посредственного.
Это знакомо каждому, кто впервые выходил на поле или на сцену. Состояние, близкое к потере памяти, или, вообще, чуть ли не бессознательное. И на тебя смотрят!
Как сделать так, чтобы второстепенное сделалось главным? Отвечая на этот вопрос, могу утверждать, что в художественном произведении основную нагрузку несут сами слова, а не то что за ними стоит. Обычный читатель не видит слов. Он сразу устремляет свое внимание, если у него таковое имеется, за слова, в то пространство, которое они изображают. А более наивный, неподготовленный читатель еще сосредотачивается на сюжете: что за чем идет, кто за кем гонится? Отбрасывая все эти суждения, я пристально вглядываюсь в слова, пронизываю их буквально рентгеном мысли. Выясняется, что все слова произошли от одного слова - имени Бога, которое запрещено произносить. Чтобы обойти этот запрет, древние стали придумывать новые слова, очень простым путем это делая, меняя буквы. Умеющий писатель использует огромный лексический материал. Ведь когда-то слов на Земле вообще не было. Но тогда не было и Земли. Потому что существует только то, что названо, что записано. Палитра серьезной литературы огромна.  А читатель у этой палитры малочислен. А если неподготовленный читатель вдруг берется читать серьезную прозу, то в ней всё ему, как правило, не нравится, ибо нет ни сюжета, ни фабулы, ни привычных диалогов, ни понимаемых образов. Поэтому с такой легкостью и прямолинейностью в СССР массовый читатель, или просто прохожий, мог клеймить позором Зощенко и Ахматову, Бродского и Синявского… К примеру, даже хороший писатель Виктор Астафьев отвергал поэму Венедикта Ерофеева «Москва - Петушка», называя это произведение не иначе как бредом алкоголика. Это и понятно, поскольку Виктор Петрович не читал Евангелия, в стиле поэтики которых и написана эта гениальная поэма.  Художественная проза иерархична. Каждому её уровню соответствует свой читатель в соответствии с интеллектуальной, культурной, философской, филологической подготовкой.
В общем, игра шла в центре ближе к левому краю, и я был без работы. Сколько это длилось, сказать не могу.
Я давно прокручивал мысль о том, что люди в хаотическом бесцельном вращении наносят друг другу сильные психологические удары, не находя подобных себе индивидов. Когда подобные себе люди сходятся, наступает и понимание, и поддержка, и тишина. Очень много людей отрицательно заряжены. Сталкиваясь с людьми из другого круга, не понятного им, они их отвергают. Культурные люди это делают молча, корректно, а примитивные, грубые - со скандалом, с оскорблениями. Но те и другие ищут соответствия. Так как в силу разных причин после октябрьского переворота на верхних этажах управленческой иерархической лестницы оказались представители социальных низов, да и представители других слоев общества с минусовым, аморальным зарядом, то и критика их была заушательской, с показательными процессами, с расстрелами. Этакая шутка: мы тебя покритикуем, а потом расстреляем. В демократическом обществе выбор нужного человеческого «этажа», практически, неограничен. Поэтому усилился хаос выбора этого «этажа» и вытекающие отсюда конфликты. Постепенно отношения между отдельными людьми и группами принимают вид осмысленных действий, устаканиваются, хаос переходит в гармонию. Минус превращается в плюс.
Потом «белые» навалилась на наши ворота, и даже кто-то из них попал в штангу.
Попасть в штангу - это почти гол. Радость для зрителей. Новые впечатления. Ведь сидеть на трибуне - это одно, а быть на поле - совершенно другое.
Есть разные принципы подхода к рукописям новых авторов. Эти принципы на виду: отрицательный, нейтральный, положительный. Я, как правило, за некоторыми исключениями (конъюнктура, советская схема, сервильность и подобное), всегда придерживался «положительного» принципа. Даже самый неудачный, с моей точки зрения, текст содержит в себе некоторые яркие места. Если я такое место нахожу, то хвалю автора за это, приподнимаю его, говорю, что от этого места и нужно танцевать, как от печки. Тот, кто меня слушает, добивается известных успехов. Во всяком случае, человек остается довольным, не обиженным,  готовым продолжать работу. В каждом деле идет ненавязчивый отбор. Но я-то твёрдо знаю, что художнику нужна похвала, и только похвала, тогда у него вырастают крылья. Вот чего не было в советских редакциях, где с порога так осекали новичка, что многие из них бросали всякую писанину. Выживали только верящие в себя новички, даже если шли поперёк принятому в редакциях вкусу. И нельзя забывать, что в советских редакциях делили деньги, причем очень большие, поэтому к кормушке конкурентов не подпускали. Очень были опасны для редакций талантливые, смелые авторы. Таких зарубали на корню по идеологическим причинам двумя-тремя отрицательными рецензиями правоверных штатных рецензентов.
Большинство людей - мастера на словах. Очень они большие специалисты в футболе. И в литературе. Чего ты не попал в ворота? Я сейчас выйду и забью. Или - а чего тут такого в твоём рассказе? Сейчас сяду и напишу (сказано в 50-х годах). До сих пор забивают и пишут.
Люди, не знающие и не желающие знать классической художественной литературы, не живущие в этом великолепном мире, считают этот мир лишним и глупым, и мешающим им жить и работать в реальном мире. Между тем, реальный их мир спустя какое-то время становится ирреальным, не существовавшим. А возвышенный, вымышленный мир становится единственно неизменной и бессмертной реальностью. Меня смешат археологи, вскрывающие гробницы. Что они ищут в материальном мире, который развалился и постоянно разваливается на молекулы и кварки?! Слово создаст новые модули интеллектуального самосознания. И это самосознание обретет оригинальное, иное тело, отличное от современного тела человека. Человек - это всего лишь временный операционный аппарат для обработки поступающих в него данных.
Временами мне казалось, что за мной наблюдает опытный глаз футбольного радиокомментатора Вадима Синявского. Уж его-то восторженный голос прилепился к моей памяти, как портрет дедушки. С высоты прожитых лет могу сказать, что Вадим Синявский был мастером невероятных экспромтов. А его экзальтированный и одновременно вкрадчивый с хрипотцой высокий голос околдовывал. Помню, уже позже, в конце 60-х или в начале 70-х годов он вёл репортаж о довольно сереньком матче под затяжным дождём армейцев с кем-то из аутсайдеров. Но Вадим Синявский создавал у слушателей впечатление феерического зрелища. Наконец прозвучала его сногсшибающая фраза: "Да, вот это удар! Как говорят у нас, ударил будто рублем одарил... А бил-то Копейкин!" Да, был тогда такой игрок, 9-й номер, центр нападения армейцев - Борис Копейкин.
Иногда думаешь, а почему бы ни  дать каждому то, что он желает, распрячь его от социальных пут, чтобы делали то, что хотят. И тут же спотыкаешься на неопределенном слове «справедливость». Так и есть, потому что на нём зацикливаются многие люди, считая себя абсолютно равными другим. Фактически невозможно доказать идиоту, что он идиот. Кажется, оскорбительным это слово «идиот».  А писатель ставит его в заглавие романа. Мир замкнут в человеке, потому что каждый человек есть центр мира, и этот мир вращается вокруг этого человека, индивида. Каждый человек есть экземпляр тиража Бога, по образу и подобию. Именно это и служит препятствием к классификации идиотизма напрямую, глаза в глаза. Можно только спустя время через текст, как пригвоздил к позорному столбу своих врагов Данте в «Божественной комедии». Иными словами, человеческий идиотизм нужно высвечивать так, чтобы идиот об этом не знал, и даже не догадывался о своём идиотизме. Требовать справедливости, значит, требовать выхода из соподчинения в абсолютное равенство, которое превращается в бардак.
Наконец, вижу, мяч неотвратимо приближается ко мне. От кого он пошёл, не понимаю. Но вижу, что мяч довольно быстро катится ко мне.
Открывая книгу, я сначала вижу архитектонику текста. Крупная часть из десяти сложных фраз, с подчинениями и дополнениями. Потом идет короткий вкладыш из одной фразы. За ним следует новый тяжелый абзац, как фундамент у старого дома на Бродвее.  Американская архитектура в Москве 30-50-х годов. Выключаешь свет. В квартире темнота. Букв не видно.  Особенно понимаешь это, рассматривая шедевры живописи старых европейских мастеров. Погасили свет в студии. Поднялся переполох. Камера продолжает урчать, работая, но на пленке изображения не будет. Просто останется чернота. Хотя чернота тоже является цветом, но её нужно окантовать в светлую раму, чтобы чернота стала картиной. Что и сделал в свое время Казимир Малевич. Любопытная вещь - лист бумаги. Пустой. Голый. Чистый. А ты уже представляешь, что твоя рука сейчас нанесет на него черные (темные, любые, хотя и белое можно писать по белому) знаки, которые выстроятся в некую геометрическую фигуру, в абзац, с короткой последней строкой. Хорошо будет виден пробел перед следующим абзацем.  Кто наблюдал за собственной тенью, тот знает, что в это время рождается художественный образ, поскольку всё видимое (и невидимое) состоит из света и тени. То же касается литературы, где, чем больше теней, тёмных сторон жизни, тем произведение сильнее, выразительнее.  Выведение так называемого положительного героя без теней, убивает это произведение. Без света нет тьмы. Без тьмы нет света. Это ещё блестяще понимали античные писатели.
В одно касание и текст летит из-под пера, вращаясь в воздухе мячом, летящим к другу. Там сердце верное поймёт твои порывы, преобразив их в страстную любовь к самой игре, к движенью круга жизни, где каждый лучик светится мечтой, необычайно вспыхнувшей от счастья большой игры под странным словом «вечность». Лети, мой мяч, по строчкам дивных снов!
Тогда были мячи с камерой и покрышкой, как автомобильные колеса. У камеры был сосок, у покрышки - шнуровка. Очень больно было, если тяжелый мяч попадал тебе этой грубой шнуровкой в лоб.
Сама жизнь порой навевает ужас, когда знаешь, что всё кончится смертью. Так размышляет человек, не вошедший в Слово, не постигший высшую премудрость той жизни, у которой нет смерти. Та, высшая, жизнь рождается только в тексте художественных образов. Ибо ничего нет в мире прямого, правдивого, раз и навсегда сказанного. Всё превращается под пером писателя в иносказание, в притчи, в символы. В извивы и изливы подтекста, доступного только посвященному. Художественное творчество непостижимо для людей живущих только в жизни, а не в тексте. На алтаре подвижника мысли лежит книга. Вся жизнь посвящена книге.
При виде подлетающего ко мне мяча, я еще сильнее почувствовал скованность.
От этой скованности мяч сразу отлетает от меня и попадает к моему приятелю, центровому, он с ходу бьёт и забивает мяч в сетку. В течение игры я эту практику волнительного и моментального избавления от мяча продолжил. Причем, как это ни странным покажется, всё время отдавал мяч своему на свободное место. Тук-тук. После игры тренер поставил меня перед всеми и сказал: «Вот как надо играть - в одно касание».
На тренировках мы выстраивались в две цепочки друг против друга. В центре располагалась стойка. Первый игрок из одного ряда делал сильную передачу в ноги игрока противоположной команды, который выбегал в сторону, чтобы принять мяч. Затем этот игрок передавал мяч мимо стойки на ход движения первого игрока, который должен был бежать вперед, чтобы получить мяч и завершить игру в одно касание. Оба игрока возвращались в свои цепочки, и следующая пара игроков продолжала игру в стенку с противоположной стороны и так далее. Для улучшения этого приёма мы считали, сколько раз ребята успешно выполняли игру в стенку за определённый отрезок времени. На место стойки потом ставился кто-нибудь из ребят, чтобы он уже активно противоборствовал передачам мяча, и тут уж дело было посложнее. Это только кажется, что играть в одно касание, или, как мы говорили, в стеночку очень легко.
Но «стеночка» и «одно касание» довольно-таки разные вещи. Стеночка - ты стукнул партнёру, к тебе от него отлетело. Другое дело - одно касание. Мяч бежит от игрока к игроку по замысловатой паутине, чтобы у соперника помутился рассудок, со скоростью электрического тока, как по проводам. Это уже полёт моментальных ассоциаций, когда из абсолютно различных сцен, складываемых непринужденно в целый матч, рождается совершенно неожиданная и прекрасная картина целого.
Десятилетия спустя, так стали играть испанцы, ставшие чемпионами мира.
Нельзя забить гол.
Можно забить мяч.
Забитый мяч в ворота называется «голом».

"Наша улица” №178 (9) сентябрь 2014