Валерий Барановский "Переживания, лишённые ясного смысла" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Валерий Николаевич Барановский родился 17 декабря 1940 года в Хабаровске. Окончил в 1962 году Одесский гидрометеорологический институт, работал как инженер-гидролог в Киеве, а в 1972 поступил в аспирантуру при секторе кино Ленинградского государственного института театра, музыки и кинематографии, защитился в 1976 году там же, получил степень кандидата искусствоведения, член союзов журналистов и кинематографистов Украины. Аавтор трех книг прозы - «Маленькие романы», «Смешная неотвязность жизни», «Куда глаза глядят». В "Нашей улице" публикуется с №165 (8) август 2013.

вернуться
на главную страницу

Валерий Барановский

ПЕРЕЖИВАНИЯ, ЛИШЁННЫЕ ЯСНОГО СМЫСЛА

рассказ

Чуркин сел в автобус за пятьдесят копеек в любой конец, а она села рядом, но он ее не рассмотрел в частностях, потому что читал книжку. Он сел на остановку раньше и читал хорошую книжку, где, кстати, был герой, который тоже ехал в автобусе и тоже читал, и это совпадение Чуркина неожиданно взволновало. Он весь ушел в чтение, но краешком глаза фиксировал девушку и теперь видел, что она хорошо ухоженная и торчит на виду у всех острыми коленками, а сумку держит на них белую.
И еще Чуркин, потея в душном автобусе, но не переставая читать, чувствовал, что она на него вроде бы тоже смотрит - не в окно, как можно было бы предположить, ибо Чуркин приткнулся у окна, а прямо на него, на его профиль. Ему это было приятно, поскольку такой взгляд со стороны мог означать все, что угодно, и в том числе продолжение знакомства, которое еще не началось, но могло бы начаться в любую минуту, если бы Чуркин вдруг оторвался от книжки и сосредоточил все свое внимание на ней, сидящей рядом и ставшей уже как бы частью его жизни, хотя он еще толком ее не разглядел.
Пока автобус ехал, запинаясь у каждого столба и воняя бензином, Чуркин читал все рассеяннее, пока наконец совсем не бросил это дело и не спрятал книжку в портфель. Девушка из соседнего кресла все сильнее входила в его сознание и мешала понимать прочитанное, и скоро он наверняка знал только то, что у героя его книжки тоже ничего с чтением не получалось, потому что и там, по сюжету, в пропахший бензином душный автобус села девушка. Чуркин подумал, что допустима невероятная вещь -- в книжке, которую читал герой книжки, лежавшей минуту назад у него на коленях, возможно, рассказывается именно о человеке, сидящем со своей книжкой в автобусе, запинающемся у каждого столба, и о девушке с белой сумкой на коленях. И так далее. От этого предположения или от запаха бензина у Чуркина ­закружилась голова. Он защелкнул замочки портфеля и повернулся в сторону соседки, одновременно снимая очки с треснувшим правым стеклом. Соседка же произвела обратное действие. Она надела очки, черные, узкие, и отвернулась от Чуркина. Ему показалось -улыбнулась шершавыми губами, слегка тронутыми розовой помадой. Так Чуркину привиделось, а если она и не улыбнулась, это не имело значения, потому что доподлинно известно - важно не то, что происходит на самом деле, а то, как мы это видим и видим ли вообще.
На половине пути Чуркин девушку все же изучил, правда, лишь сбоку. Она была чернявенькой, с немытой, пожалуй, головкой; с носиком, мелковатым для такого лица, и довольно-таки щуплым телом. Но были пальчики в серебряных колечках и длинный свитерок, из-под которого торчали кремовые шортики, а из них - ноги с острыми коленками.
Девушка смотрела теперь вообще в сторону, но Чуркин кожей ощущал, что, хоть и в сторону, но отчасти - как бы и на него. Вокруг людей обреталось мало. Он забрался в самый конец автобуса, на последний ряд, и за ним, у задней стенки, оставалось только одно длинное сиденье, во всю ширину застланное грязным, в буграх, байковым одеялом. Чуркин оглянулся на это сиденье и решил, что в приватном автобусе и спят, наверное, и безобразничают на этом месте, и даже одеяло не стирают, и не меняют его, пожалуй, а соединяются прямо так, на грязном.
Он взглянул на девушку еще раз. Она интереса к нему не проявляла. Но руки теребили ремешок от сумочки и вели себя неспокойно, а обручки не было видно, и Чуркин предположил, что девушка, может быть, и есть одна из тех невзрачных сереньких мышек, которые в постели вытворяют черт знает что, а так ничего и не скажешь. И еще он допустил, что она могла бы вдруг положить руку на его колено и погладить там пальчиками, а он бы повернулся к ней лицом, для чего оказался бы в кресле боком, и пальчики бы, вполне вероятно, достигли желаемого.
Он настолько уверенно это допустил, что еще сильнее вспотел, и сразу остро запахло одеколоном. Чуркин по утрам брился с импортным одеколоном, обшлепывал им щеки и подбородок, и после до самого полудня, если потел, одеколон всплывал из пор кожи на поверхность, и вокруг начинало благоухать, как в парикмахерской.
Он ощутил себя молодым, подтянутым, соблазнительным и красивым. Втянул живот и уставился на девчонку. Та по-прежнему перебирала пальцами ремешок и устремляться к Чуркина колену, туго облаченному в потертую джинсовую материю, пока не собиралась. Тогда Чуркин поставил свой портфель на попа. Этим маневром он убивал сразу двух зайцев. Во-первых, поле грядущей любовной, так сказать, битвы заслонялось от посторонних глаз. Во-вторых, облегчался к нему доступ.
Он ехал некоторое время, отрешившись от проносящихся за окном пригородных пейзажей, весь сосредоточившись на внушении, направленном как раз за ухо чернявенькой, где виднелся бугорок, прикрытый язычком волос - то есть, прямо в мозг, в отдел, заведующий сексом. Строение женского мозга Чуркин представлял себе весьма смутно, но верил, что мощная сосредоточенность на какой-то мысли может вызвать такие сдвиги энергии в мире, при которых в результате случится то, чего ждешь и чего очень хочешь. Он хорошо понимал, что напряженность его хотения передастся ей не сразу; что, может статься, его эмоция долго и со скоростью света кочуя по Вселенной, пронзит вот этот бугорочек, лишь возвратившись с Сириуса или Венеры, но долетит всенепременно и в ожидании этого счастливого момента, возможно, придется пропустить остановку или две.
Девушка, однако же, никак на старания Чуркина не отвечала, и он в течение еще пятнадцати-двадцати минут мучился, сознавая, что лучше бы она в автобус не садилась и он продолжал бы читать. Но теперь уже ничего нельзя было поделать. Девушка стала совсем своей. Они занимали соседние кресла, почти касаясь друг друга. Он слышал как она дышала, немножко посапывая, будто была простужена или страдала аденоидами, и на ресничке у нее собрался комочек туши, а на верхней губе помада совсем растрескалась, и на щеке, обращенной к Чуркину, виднелся прыщик.
Она была ему совсем родной. И чем дальше они ехали, тем родней становилась. Чуркин прикрыл глаза и совершенно осязаемо пережил, как она положит голову ему на плечо и, глядя снизу, именно так, как сказано в песне «Подмосковные вечера», несправедливо осмеянной одним сатириком, погладит соседа ладонью, сильно погладит, отчего у него перехватит горло. Чуркин, очнувшись, разлепил веки и с недоумением обнаружил совсем не то, чего ожидал. Девушка отомкнула сумку и теперь считала денежки, явно собираясь выйти прочь - похоже, приближалась ее остановка.
Чуркин дико расстроился. Он наблюдал, как девушка достает одну за другой монетки, собирает требуемую сумму, и не мог представить себе, что вот сейчас она покинет навсегда его существование, даже не заподозрив как прочно в нем обосновалась, как хорошо и согласно они могли бы жить. Он и вообразить боялся, что она, скорее всего, замужем за кем-то другим или у нее есть кто-то, и с этим человеком она вечерами ложится спать, и обнимается с ним, ничего не зная о том, какую страшную боль причиняет Чуркину, как несправедлива к нему.
Девушка проворно соскочила с высокого кресла и, маленькая, худенькая, верткая, двинулась к выходу. Чуркин вперился ей глазами в спину изо всех сил, но сигнал с Сириуса, скорее всего, не долетел вовремя, и она шагнула наружу, на тротуар. Сигнал, конечно, ее отыщет. Но она будет тогда одна и не поймет, почему на нее навалилось такое раздражение, что просто грудь распирает и стучит в висках. Автобус тронулся. Девушка отплыла за пыльным стеклом назад. Чуркин почему-то несмело заплакал.
Сегодня утром жена его, директриса дома культуры, где проходили разные презентации и крутили по случаю кино, женщина еще очень привлекательная и не совсем пожилая, сказала ему, что впускает в свой очаг духовности боголюбов, иначе говоря - баптистов, которые икон не признают, а играют музыку и поют красивые песни-псалмы для тех, кому уже надоели американские кинофильмы. Но, главное, жене показалось, что на нее как-то особенно смотрел один человек из этой церкви, то ли пастор, то ли пресвитер, в их терминологии она не очень разбиралась. Он вообще-то квартирует в другом городе, но ради заключения договора приехал сюда на личной машине. Духовное лицо заложило нога за ногу и, одетое по хорошей заграничной моде, смотрело в глаза Натальи Максимовны, Чуркина жены, пристально и значительно. На фоне других, несмотря на западную поддержку, безграмотных и жлобоватых своих коллег, он выделялся светским вниманием к женщине и Наталью Максимовну неожиданно растревожил.
До сих пор она и допустить не могла, что кто-нибудь может расшевелить ее физиологию до такой степени, когда она, хотя бы на минутку, задумается о вероятности кратковременной интимной связи с чужим мужчиной. Сама гипотетическая возможность касания ее груди незнакомой мужской дланью, жесткой и, не дай Бог, волосатой, или проникновения в ее стерильное лоно какого-нибудь постороннего предмета еще недавно была от нее далекой, как события французской революции. А тут она на краткий миг позволила себе предположить такой оборот дел и, к своему изумлению, не нашла в себе ни отвращения, ни испуга. Она слушала вежливого пастора или пресвитера, кто его разберет, страшно влажнея в трусиках, и недоумевала, отчего ей везет на одно и то же имя, особенно в тех редких случаях, когда подвергается проверке ее верность глупым и никому не нужным принципам, чего все равно никто и никогда не ценил и не оценит впредь. Духовное лицо звали Сережей.
А первый случай канул в историю командировки в мокрое весеннее Закарпатье, где молодежь неотвязно ходила по пятам за приезжими женщинами; говорила со шляхетной деликатностью и волнующим акцентом «пани», подавала пальто, целовала пальчики, и где был администратор столичного театра, тоже Сережа, со своим «Москвичом» и обходительностью. Она теперь и не помнила точно, приключилось ли у нее что-либо с тем администратором или нет - наверное, все-таки не приключилось, хотя, с другой стороны, кто знает, быть может, протестует целомудренная память и не хочет возобновлять картины ужасной красоты и силы. Но тот Сережа целые сутки провожал ее на самолет, потому что погода стояла нелетная, гром гремел, разверзлись хляби небесные, номера уже сдали, и у нее от всего этого грохота, пасмурности и водяных потоков зуб на зуб не попадал, и тряслась она, точно в лихорадке. Он уложил ее в своем личном номере на кровать, укрыл, одетую, одеялом и гладил руки и, скорее всего, грудь - того она сейчас не помнит и не знает.
Чуркин встречал ее тогда и никак не мог встретить, потому что рейс отложили неизвестно насколько. А когда жена вдруг прилетела и добралась домой самостоятельно, он мыл во дворе машину. Они поднялись наверх, и она рассказала ему сдуру за поздним завтраком, что с ней происходило, не все, конечно, лишь какие-то детали, но он совершенно неожиданно так живо все это воспринял, что бросил баб, которых у него всегда было достаточно, и терзал ее в постели еженощно целую неделю, проявляя несвойственную ему мстительную активность. Она тогда еле-еле от него отделалась.
Помог ей душевно восстановиться еще один Сергей, товарищ по профсоюзу, хозяин такого же, как у нее, клуба, маленький и широколицый, с усами щеточкой и глазами-щелками, которые как будто говорили «вот вы не знаете, а я знаю», - этот ее дружок также возил ее на машине и слушал, когда она жаловалась на ужасную монотонность быта, терпеливо и сочувственно, сколько бы она ни твердила одно и то же, хотя бы и целый день. Наталья Максимовна очень ценила его тепло, но в данную минуту ее воображение ненадолго занял приезжий пастор, которого чудесным образом, оказывается, звали так же.
Чуркин послушал за утренним омлетом про пастора и загрустил. Он, разумеется, хотел счастья Наталье Максимовне и видел, что сам супруге дать его не может, ибо ей не под силу разделить или смягчить его тоску и смуту, не потому, что действительно нет мочи, а в связи с тем, что ему это ни к чему, ибо если у него отнять одинокую его жуть, то ничего больше не останется. Но ему было жалко себя и ее, проживших вместе десятки лет и оставшихся в смысле личной гармонии у разбитого корыта. Конечно, Наталья Максимовна никаких обидных подробностей о своих Сергеях ему не сообщала, на это ей соображения хватало, да и не было там ничего существенного, но Чуркин-то чувствовал их присутствие и очень уважал ее чистоплотность. Кроме того, он не мог взять в толк, почему же случайная девица из автобуса растрогала его чрезвычайно, а утреннее сообщение жены про пастора никаких эмоций не вызвало. Чуркин как раз проезжал мимо кладбища, которое вылезло длинным языком на колхозное поле. И тут очень кстати вспомнил о женщине, прожившей безо всякой видимой любви и даже какого-нибудь любовника множество лет.
Подруга матери, крошечная, въедливая дама без возраста, прибилась к их дому давным-давно. Мальчишкой он подглядывал за ней в душе. Было ей меньше, чем ему сейчас, но он и тогда думал о ней, как о старухе, и всегда поражался белизне и крепости грудей, видимых в дырочке, проверченной в деревянной двери. Нила ходила за ним как нянька. Но никто не знал о том, как и где шла ее личная жизнь - за пределами их квартиры и до того, как она познакомилась с матерью и добровольно стала приживалкой.
Нила мыла маленькому Чуркину ноги, следила за его папашей, чтоб не бегал безнаказанно от живой еще супруги по блядям и не притворялся благородным, хоть и живущим на женский кошт. К Ниле никто посторонний не ходил, а когда мать сердилась, она визгливо спрашивала Нилу, не жить ли и ей так же одиноко, если слушать Нилиных советов и выгнать мужа ко всем чертям? Нила пожимала плечами и многозначительно отворачивалась к окну.
Когда Чуркин подрос, он учинил обыск в Нилиных бумагах и нашел следы жизни ее мужа, оборвавшейся в первый военный день. На пожухлом фото стоял с его нянькой в обнимку молодой человек в очках с квадратными стеклами и одним кубиком в петличке. Чуркин попробовал выяснить, кто он таков, но Нила зло вырвала у него из рук свои бумажки, сминая, засунула их в папку, плакала, а на следующий день оставила их дом, не вышла на работу в свое общество слепых, где была машинисткой, и вообще пропала. Пропадала она несколько суток - ни в моргах, ни в милиции ничего о ней не знали. Где обитала и что ела, и зачем пряталась от людей, и не хотела ли покончить с собой, - о том никому и потом не докладывала. Возвратилась неожиданно; была худа, грязна и молчала, поджимая узкий, в морщинах, рот. С тех пор она долго старела и, наконец, истомившись, ушла на пенсию в отдельную комнату в коммуналке. При этом ежеутренне приезжала к Чуркину стирать и кормить семейство. И так до самой смерти.
Чуркин вылез из автобуса и отправился искать могилу Нилы. Он ее сам положил сюда однажды. Поэтому довольно быстро нашел то место. Ржавую решетку красть почему-то не стали - сохранилась. Могила заросла травой. Из-под травы торчала гипсовая табличка с датой смерти. Чуркин снова прочел эту дату и обрадовался, что явился сюда сегодня. Со дня гибели Нилы прошло ровно двадцать лет. Как раз такой срок, после которого, если не ходить и не носить цветов, могилку могут снести, а место опять продать.
Чуркин расположил внутри оградки букет тюльпанов. Сначала надломил стебли, чтобы не покрали, а потом пристроил их возле таблички. Сколько-то посидел на соседней плите. Нила всплыла в его памяти, как живая. За полгода до конца она частично ослепла, и мать забрала ее домой. Но ненадолго. Дело в том, что уже через день все начали сильно чесаться. А когда присмотрелись, увидели, что от Нилы, которая из-за настигшей ее в старости слепоты сидела в одном и том же кресле часами, заразились клопами и это кресло, и диван рядом, и клопиная дорожка протянулась наверх, через обои, которые по верхнему краю тоже заселили эти звери. Пришлось Нилу отвезти назад, кресло сжечь, обои переклеить. А диван долго поливали кипятком и смазывали керосином.
Инфаркт же шарахнул Нилу прямо на улице. Упала и стала кричать, что болит сильно грудь. В больнице сказали, что это, скорее всего, инсульт. Положили в коридоре и долго не подходили, потому что инсульт - это не так спешно, как инфаркт. От инсульта можно и не умереть. Бывает, парализует, и все. И тянешь еще лет двадцать.
Вот была бы у Нилы любовь, даже какая-нибудь старая, ей бы что-либо славно пригрезилось. Но любви не было. Санитарки матерились. Она встала и пошла к телефону - позвонить матери, рассказать, какой пожар разгорелся у нее в груди, как лежит она в коридоре, а санитарки матерятся, и ничего путного тут не дождешься. Но пока звонила, окончательно умерла.
Забирал тело Чуркин. Погода стояла жаркая, а в морге холодильник не работал. Он дал звероподобному мужчине двадцать пять рублей, чтобы тот поскорее отпустил покойницу. Самого Чуркина в тот день настиг жесточайший радикулит и сам нести гроб он не мог. А кроме него никого у Нилы не было. Поэтому он нанял четверых алкашей, которые сидели на обочине возле больнички, и они поставили гроб на машину, а после сняли и дотащили до места. Нила лежала под покрывалом из тюля, которое дала мать, - она как раз болела и на похороны не попала. Лежала усопшая, можно сказать, красивая, но человеческого участия так и не испытавшая.
Чуркин потоптался еще, подумал, что надо бы памятник поставить и выбрался с кладбища на проселок. Слева лежали. Справа косили траву. Весна выдалась дождливая. Трава перла и перла. И дух стоял такой, что захотелось петь.
Дальше Чуркин ехал в такси. Шофер рассказал, что теперь в каждом дворе, в деревне, разумеется, есть корова, а то и три. «Может, лучше, - сказал он, - в деревню уехать. Вон травы сколько. Молпродукты могут изрядно упасть в цене. Жри - не хочу. Хоть залейся. Малина! А тут чего? Тут один провез идиотку от кладбища до Приморска. Сама же в штаны и полезла. Он, молодец, не тормознулся. Так и ехали. Добрались, а она платить не хочет. Так ведь он ей жениться не обещал! Да еще накормил за так… Вот курва!» Чуркин ехал и маялся. Интересно, достиг ли его сигнал цели, и что та девчонка испытала. Глупо, все-таки, что сошла.
Подсел еще человек. Крепко озабоченный. Минут двадцать терпел, но не выдержал. «Странная вещь, - сказал, - у меня две дочки, пятнадцати и девяти лет. Родились обе одинаково, в день рождения Сталина. В двух городах - в Москве и Киеве, но в сталинский праздник, по новому и старому стилю, 9-го и 21-го декабря. Ну?»
Чуркин промолчал. А шофер отозвался: «Чего теперь! Родились и родились. Они чего, виноваты? При чем тут Сталин? Нехай живут!»
Потом они приехали. Чуркин вздохнул и пошел по своим делам.

Одесса

"Наша улица” №182 (1) январь 2015