Юрий Кувалдин "Бесшабашный" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную страницу

Юрий Кувалдин

БЕСШАБАШНЫЙ

рассказ

Луна освещала церковь. Было безлюдно. Лишь из конца переулка доносился стук чьих-то шагов, должно быть, женских, потому что женщины любят каблуки, которые стучат как молотки по камню. Потом из переулка в переулок прошуршала дорогая машина, блеснув в лунном свете зеркальным бампером.
Мужики в касках спрашивают у Кузнецова: «А зачем вообще нужно читать?» Кузнецов отвечает, листая «Жизнь Василия Фивейского»: «Вам не нужно. Вы и так проживёте свой век, как прожили ваши деды и все прочие». Смеются, смотрят на Кузнецова снисходительно, как на увечного. Для биологической жизни чтение даже вредно. Главное, была бы зелень и вода. Молодые бизнесмены у чёрных иномарок тоже посмеиваются над Кузнецовым, когда он предлагает им потолковать о художественной прозе Леонида Андреева. Это тоже мужики, только с дипломами, специалисты по банковскому делу. Говорят: «Нам этого не надо». Кузнецов понимает. А то зачитаются, и перестанут ходить в офис для умножения денежной массы, именуемой ныне ликвидностью. Александр Тиняков (Одинокий) ставит диагноз:

Мы дохнем без хлеба, без дров и продуктов, 
Мы гибнем в своих городах! 
Оскаливши зубы и злобно захрюкав, 
Нас топчет деревня во прах! 
Картины и книги, дворцы и музеи 
Для темного пахаря - вздор, 
И наши затеи, и наши идеи 
Он давит ногами, как сор! 
Но мы передохнем, а ты - одичаешь, 
Ты шерстью, как зверь, обрастешь, 
По-волчьи завоешь, по-песьи залаешь, 
На брюхе червем поползешь! 
Рассыплются прахом Кремлевские башни 
И рухнет Казанский собор, 
Но ляжет за это на русские пашни 
Всегдашний, всесветный позор. 

О страшном вреде чтения писал Вольтер: «Легкость распространения мыслей ведет, очевидно, к уничтожению невежества, охраняющего и спасающего все цивилизованные государства». Грибоедов устами Фамусова возглашал: «Забрать все книги бы да сжечь». Невежество от сохи поддержит, невежество с высшим образованием одобрит, невежество в погонах проголосует как надо.
По этим размышлениям видно, что Кузнецов был какой-то бесшабашный.
В минус нулевом году на слиянии двух водных потоков, которые тогда не имели названия, росли три ели и восемь берез. Существо сидело на другом существе, скачущем между водами, и существа эти имели глаза, рот и нос. Названий не было ни у кого и ни у чего. Но у всех были глаза, рот и всё остальное. В метро напротив Кузнецова в тесноте сидят пять человек, хотя сиденье рассчитано на шесть. Летом бы им было просторнее, поскольку зимняя одежда превращает людей в бурых медведей. Но у всех есть глаза, рот и всё остальное. Распространение собственных копий всевозможных существ во времени и в пространстве стало сущностью Бога, у которого нет ничего, кроме букв, знаков, цифр, точек и запятых, нот, вопросительных и восклицательных знаков и так далее и тому подобное, называемое собирательным словом: «Слово». Вот Слово и есть лицо Бога.
На электроподстанции, где Кузнецов после школы работал, задымил один из электроизоляторов. Дым повалил такой смрадный, что Кузнецов сразу чуть не задохнулся. Он один был наверху, остальная бригада выпивала в подвале. Едва успел выскочить на улицу, чтобы глотнуть свежего воздуха. И опять нырнул туда, чтобы вручную отключить трансформатор. Автоматическая защита от короткого замыкания не сработала.
Трое в Трое что-то строят, на троих сходит, смотря по настроению, отчасти был рад такому настроению, потому что в каком бы Кузнецов ни был настроении, то впадает в лихорадочно-восторженное настроение, чтобы отвлечь неприятное настроение, и продолжает быть в превосходнейшем настроении, дабы не впадать в странно-раздражительное настроение, чтобы улыбнуться этому очень забавному настроению мыслей, что может благотворно повлиять на настроение его ума, признающего его собственное настроение в таком грустном настроении, от этого его настроение меняется сразу, поскольку наступает безразличное настроение, иными словами, будничное настроение овладевает Кузнецовым, хотя, надо сказать, он ждёт всегда подходящего настроения, чтобы настроение мало-помалу становилось тихим, ни плохим, ни хорошим настроением, однако всем известно, что среднего настроения не бывает, потому что Кузнецов всегда находится то в плохом, то в хорошем настроении, и от этого настроения ему не спрятаться за любое другое настроение, даже за негативное настроение интеллигентного общества, совсем или окончательно потерявшего всякое настроение.
Когда Кузнецов в дыму полез к рубильнику, его ударило током, но отключить оборудование успел. Пьяная бригада когда вышла наружу с песнями и плясками, то решила, принюхиваясь, что ничего страшного не произошло, мол, автоматика сработала. А как без дымка? Без дымка никак! Кузнецов промолчал. После этого Кузнецов не появлялся на работе три дня.
Да, Кузнецова тогда сильно тряхнуло током.
И одновременно мозг просверлила мысль о том, как набраться мужества, чтобы навсегда оборвать нить, связывающую его с миром соподчинений и выполнения команд, с миром, в котором рождающиеся хоронят умерших, с миром, где плотью правит еда? За речкой на горке звенит колокол в маленькой церкви. Пастух пасёт стадо. Коровы едят траву и дают молоко. Маленькая балерина превратилась в маленький цветок. Ласточка лепит гнездо под потолком в конюшне. Бригадир на «мерседесе» едет на Охотный ряд обсуждать вопросы культуры. Ответ прост. Кепку брось и садись на паперти храма, и пока тебе сыплют монеты прихожане, сочиняй стихи о своём появлении на свет, а потом терпеливо иди вдоль реки к истоку, где яблоко пробует Ева.
Ходил по улицам, всё присматриваясь к чему-то. В сумерках ноября в переулках тишина. Слабые фонари спокойствием дышат. Темнеет так быстро, что сам себя Кузнецов не различает, лишь тень от него иногда достает до крыши, а потом уменьшается до первого этажа. Он идёт не спеша, наполняет душевный сосуд стихами, иногда в рифму, но чаще свободным размером, чрезмерно похожим на осень с вуалью дождя и огней, очень бледно дрожащими в капельках сладкой печали. В другой переулок входит, где в начале широкая арка ворот приглашает пройти проходными дворами к бульвару, освещенному звездами, что случайно упали на зеркальную влагу скамеек, позднему часу внимая.
Бригадир спросил его:
- Ты где был?
- Там.
- Ну и иди тогда туда.
Кузнецов взял в кадрах трудовую книжку и пошёл на чулочную фабрику слесарем. Зачем-то в крутящийся станок сунул отвёртку. Отвёртка ударила Кузнецова в лоб. Станок сломался. А Кузнецов взял трудовую книжку и пошел работать на почтамт.
Тогда он был молод, безропотен.
Подъезжает фургон «Зил-почта». Кузнецов первым идёт на погрузку. Горы посылок и мешков. Кузнецов грузит и грузит. Не останавливается. Один. Другие больше изображают работу. Слышны реплики: «За такую зарплату пусть трактор работает!», «Вкалывай, Иван, мы тебя прокормим!»
Почта всегда была связана с представлением о гирях. Такие вот были металлические бидончики. На одну чашку весов укладывается посылка, на другую гири. Взвешивание, за которым угадываются крытые грузовики, с надписью на боку «почта», огромные склады, где сортируют посылки, бандероли, письма, железнодорожные вагоны, прицепленные, как правило, сразу за тягачом (паровозом, тепловозом, электровозом). На станциях из них выкидывают набитые корреспонденцией мешки. Потом стоишь в очереди на почте к окошку выдачи-сдачи, получать-отправлять. Оглядываясь в пору своей молодости, Кузнецов улыбается. Да, борьба с материализмом велась во все века неуклонно. Потому что миром правит идеализм (Слово). И вот письма летят по электронной почте, следом за письмами со скоростью взмаха ресницы перелетают из Москвы в Нью-Йорк книги. Цифровые технологии (технологии Слова). Почте материального мира пришёл конец. Такая судьба ожидает и тело человека. Оно станет электронным. Один клик - и ты там, где хочешь быть.
Небо потемнело. Из окон церкви на углу переулка доносилось пение. Кузнецов остановился, заслушался.

Иже Херувимы
тайно образующе и
Животворящей Троице
Трисвятую песнь
припевающе,
всякое ныне
житейское отложим
попечение.
Яко да Царя
всех подымем,
ангельскими невидимо
дориносима чинми.
Аллилуйа,
аллилуйа,
аллилуйа.

Колокольчик звенит. Занавес опускается. Цветы разговаривают тоненькими голосками серебряных колокольчиков. Утром, часов семь, Кузнецов расхаживает по квартире с колокольчиком. Дребезжащий звук колокольчика. У подъезда уже стоит трамвай с колокольчиками. Тсс! Что это? Как будто колокольчики? Кузнецов узнаёт серебряные колокольчики! Слышите? Звон колокольчиков приближается. Теперь колокольчиков не слышно больше. Ну, а вы заметили серебряные колокольчики? Кузнецов слышит, как колокольчики, наклоняя свои головки, звенят. На другой день раздаётся колокольчик у его дверей. Пока Кузнецов звонит в колокольчик, наступает вечер. Садится в трамвай, продолжает звонить в свой колокольчик. Стучат колёса по рельсам колокольчиками. И Кузнецов теперь всю дорогу заливается колокольчиком!
Кузнецов учился в институте на Красноказарменной очень хорошо. До учёбы поменял столько мест работы, что трудовая книжка была вся исписана, и к ней прилагались два вкладыша. Поработает недельку другую, и - дальше.
Толстощекий начальник отдела кадров одного из мест работы Кузнецова с уверенностью прокурора сказал:
- Из тебя в жизни ничего не получится! Бегаешь, понимаешь, как этот...
Как "кто", бывший гэбешник не уточнил.
Ну, как "этот", так как "этот"!
Институт мелькнул как свет зарницы. От Красноказарменной до Большой Андроньевской путь не близкий, и даже очень не близкий, если идти пешком, хотя можно было бы спокойно прокатиться на трамвае. Но вот иногда Кузнецову упрямо хотелось идти поперёк, а не прямо. У него был своеобразный пунктик: там, где можно было проехать, он вопреки этому правилу шёл пешком. За это время он успевал перевести себя из состояния реальности в возвышенное. Шел и мурлыкал что-то из Бетховена. В общем, находился в хорошем расположении духа. Тем более по таким вдохновляющим к поэтичности маршрутам как 1-й Краснокурсантский и Танковый проезды. Склады, бетонные заборы с колючей проволокой, желтые мощные казармы петровских времён. Попадаются курсанты, прапорщики и офицеры, а также полицейские и омоновцы. На Волочаевской улице, сплошь состоящей из серых строений, даже если они другого цвета, Кузнецов слышал из открывшего на остановке двери 45-го трамвая, который обычно должен был следовать до «Сокольнической заставы», грозный окрик вагоновожатой: «До Казармы, только до Казармы!». Под мостом железной дороги Кузнецов выходил к бойницам древнего Андроньевского монастыря, который всю историю оборонялся от набегов врагов. Рогожская застава. Трамваи, автобусы, троллейбусы, давка машин, пробка. Отравлен был воздух, всё в дыму, пахло гарью. Темнело. На ощупь Кузнецов переходил на ту сторону к Большой Андроньевской улице с уходящими вдаль трамвайными рельсами. Бетонный домина справа тянулся на километр. Небоскреб в длину. У маленького отдельно стоящего магазинчика в свете фонаря лежал пьяный. Кузнецов не спеша прошествовал мимо от Рогожской заставы до Крестьянской заставы с песней: «Горит в сердцах у нас любовь к земле родимой…».
Кузнецова частенько одолевали страшные муки по поводу того, что ему через какое-то время предстояло менять не только бельё и постельные принадлежности, но и костюм, пальто, шапку (до начала холодов он ходил раскрытым с закрашенной хной сединой), ботинки. И когда наступал момент, что пора отправляться по магазинам, он впадал в такую меланхолию, что каждый вечер после службы должен был проводить в глубоких раздумьях наедине с рюмочкой коньяка. Дело здесь не в том, что ему не на что было приодеться, оклад у него был не просто приличный, а большой, дело обстояло в его неутолимой печали по поводу тщетности всего материального, поскольку всё изнашивалось, всё приходило в негодность, и он понимал, что прочность материального мира иллюзорна, и ему не на что опереться. Наконец, он набирался храбрости и отправлялся по магазинам. После всех этих мук, после службы, он, счастливо вздыхая, во всём новом, со взглядом заядлого оптимиста, давал для себя маленький банкет с двумя рюмками.
Каждый рождающийся известным образом субъект, впоследствии становящийся (или не становящийся) человеком, обладает новенькой операционной системой и чистым жестким диском, как в компьютере. Он ничего не знает, но едва открыв глаза, начинает заносить впечатления на этот девственный диск. По мере продвижения по жизни, записываются собственное имя, формы языка, через который постигается всё остальное, с возникновением понятия знания самого себя, или - самосознание. Кузнецов стал размышлять об этом, обнаружив у Данте в «Божественной комедии» следующие строки:

Коль я был телом, и тогда, - хоть это
Постичь нельзя, - объем вошел в объем,
Что должно быть, раз тело в тело вдето,

То жажда в нас должна вспылать огнем
Увидеть Сущность, где непостижимо
Природа наша слита с божеством.

Каждый рождающийся есть копия его, её и их, во всех временах и пространствах (в совокупности - Бог). Но так как диск чист, то тот неоспоримый факт, что он был мною, тобою и всеми, не осознается. В этом божественный секрет бессмертия человека (человечества), а не индивидуального тела. Тело есть лишь временное вместилище духа. Сломанный компьютер заменяется следующим, который способен овладеть всем миром через загрузку всего того, что сохранено в Знаке (Слове).
Самое поразительное состоит в том, что Кузнецов никогда не был женат.
Женщины были и есть, а жены не было и нет.
Женщины! Что за загадка в них? Где концы и начала? Кто творит твою судьбу? В чем вообще смысл жизни? В чём сущность наслаждения? Господин ли я своей судьбы? Лучшее происходит в безмолвной тишине. Не говори в тишине. Провожают гроб на кладбище с единственной мыслью: это не я, у меня ещё многое впереди! Зачем ты гонишься за наслаждениями? Главное наслаждение - жизнь, в тебе живом, наблюдающим за падением снега из тёплой комнаты через окно. Быть хорошим человеком - вот главное достижение. Сколько за жизнь приходится пережить всевозможных настроений! Что может быть приятнее воспоминаний о хорошем. Философские взгляды на жизнь уберегают от многих бед. Мужчины! Что за загадка в них? Где концы и начала?
Во многих сомнениях Кузнецов пребывал всю жизнь.
Сам процесс сомнения нравится многим людям. Нравится ли им музыка? Смотря какая. А какая? Нет, Кузнецов не может сразу на этот вопрос ответить. И Григ хорош, и Чайковский хорош, и даже Люлли. А зачем выбирать между Григом и Люлли? Нет, всё-таки нужно выбрать. Спросят, а кто вам больше нравится: Григ или Люлли? Вот и утонет Кузнецов в сомнениях. Лучше вообще не отвечать. Но вот звучат скрипки. Кузнецов морщится от этого скрипа. По-русски и назвали этот инструмент так непочтительно - скрипка. Конечно, иногда скрипка звучит довольно-таки прилично, не раздражает. Но сама по себе скрипка, как кажется Кузнецову, придумана для того, чтобы нервировать. А вообще, иногда приятнее посидеть на диване в тишине. Подумать. Посомневаться. Сомневаться в тишине хорошо. Ничего определённого.
Конечно, как тебе определили судьбу, так и пойдёт в жизни, хоть ты увиливай всеми доступными способами, она тебя не отпустит. Неотвратимая эта хозяйка судьба.
Кузнецову всё это показывалось наглядно, как в кино. То потолок превращался в небо с яркими вспышками, то чёрные птица летали из окна в дверь.
Невозможно ходить по улице к дому из-за многочисленных знакомых, или просто тех, кто учился с ним или просто знал с детства. Переехать бы, но от родителей Кузнецову досталась большая квартира, и менять он её не собирался. Ещё не сказав «здравствуй», он сразу говорит "до свидания", и быстро переходит на ту сторону улицы, тотчас сворачивая в переулок, чтобы случайно не попасться на глаза ещё одному какому-нибудь «другу». Конечно, бывшему. Говорить с таким человеком совершенно не о чём, да Кузнецов в последнее время не находит в этом никакого интереса, поскольку заранее знает, что бывшие нагонят на него такую тоску вопросами непонимания моего состояния, что могут не на шутку выбить из колеи. На Кузнецова злятся, он спиной слышит хор голосов: «Он не желает с нами знаться, он слишком высоко занёсся…» и прочую чепуху в этом же роде. С бездуховными людьми просто беда, они могут вывести из себя в любую минуту. Поэтому лучше всего от таких людей огораживаться высоким забором, памятуя поговорку: «Чем выше забор - тем лучше соседи». Кузнецов освобождает свои мысли об их тривиальных заботах и от пустопорожних разговоров типа «как дела?», «как успехи?», потому что ему нужно сегодня успеть разработать один поворот в статье о новом понимании христианства, то есть погрузиться в свои ежедневные серьёзные занятия.
Громко ставил пластинку Шаляпина.

Жило двенадцать разбойников,
Жил Кудеяр-атаман,
Много разбойники пролили
Крови честных християн.

Господу Богу помолимся, древнюю быль возвестим!
Так в Соловках нам рассказывал инок честной Питирим.

Много богатства награбили,
Жили в дремучем лесу,
Сам Кудеяр из-под Киева
Выкрал девицу-красу.

Днём с полюбовницей тешился,
Ночью набеги творил,
Вдруг у разбойника лютого
Совесть Господь пробудил.

Бросил своих он товарищей,
Бросил набеги творить,
Сам Кудеяр в монастырь ушёл
Богу и людям служить.

Господу Богу помолимся,
Будем ему мы служить,
За Кудеяра-разбойника
Господа Бога молить.

Испуганным зверьком, затравленным друзьями, сидит, едва дыша, забравшись в уголок, но всё равно идут широкими рядами, проходят под окном, звонят в ночной звонок. Он тих и невесом, отбившийся от стаи. Они всегда в строю, чеканят твёрдо шаг. Поняв, что нет его, уходят, в дымке тают, но новые друзья вздымают дружбы стяг. И эти вдаль уйдут. Родятся же иные, чтоб дружбу навязать, чтоб был всегда он с ними в президиуме лиц, определённых свыше, решающих судьбу истерзанной культуры. Он в уголке своём старается быть тише, поскольку нет его в друзьях у диктатуры.
На ночь погрузился в чтение:
«Алеша взглянул было на него, открыв своё распухшее от слез, как у малого ребенка лицо, но тотчас же, ни слова не вымолвив, отвернулся и снова закрылся обеими ладонями.
- А пожалуй, что и так, - произнес отец Паисий вдумчиво, - пожалуй и плачь, Христос тебе эти слезы послал. "Умилительные слезки твои лишь отдых душевный и к веселию сердца твоего милого послужат", - прибавил он уже про себя, отходя от Алеши и любовно о нем думая. Отошел он впрочем поскорее, ибо почувствовал, что и сам пожалуй, глядя на него, заплачет. Время между тем шло, монастырские службы и панихиды по усопшем продолжались в порядке. Отец
Паисий снова заменил отца Иосифа у гроба и снова принял от него чтение Евангелия. Но еще не минуло и трех часов пополудни, как совершилось нечто, о чем упомянул я еще в конце прошлой книги, нечто, до того никем у нас неожиданное и до того в разрез всеобщему упованию, что, повторяю, подробная и суетная повесть о сем происшествии даже до сих пор с чрезвычайною живостию вспоминается в нашем городе и по всей нашей окрестности. Тут, прибавлю еще раз от себя лично: мне почти противно вспоминать об этом суетном и
соблазнительном событии, в сущности же самом пустом и естественном, и я, конечно, выпустил бы его в рассказе моем вовсе без упоминовения, если бы не повлияло оно сильнейшим и известным образом на душу и сердце главного, хотя и будущего героя рассказа моего, Алеши, составив в душе его как бы перелом и переворот, потрясший, но и укрепивший его разум уже окончательно, на всю жизнь и к известной цели…».
Улицы, переулки, реки, кошки и собаки, липы и ясени, и жильцы старого дома, и фонарей бульварных строки, и пьяные у церкви с медью в кепке, и девушки с мобильниками в ухе, и шелест шин по мокрой мостовой, и трэш из девяноста двух каналов в его мозгу смешался до разряда могучей молнии, ударившей в ЦК, и Вий очнулся перед мавзолеем, воскликнув: «Подпишите протокол ареста сорока московских храмов!», и подписали вороха бумаг, потом сожгли и распылили пепел на берегу канала в никуда.
В окно Кузнецов ничего не мог разглядеть. То ли снежная сплошная завеса, то ли густой туман, то ли серый с голубоватым оттенком дым. Выйдя на улицу, он не мог сообразить, где что находится. Словно раздвигая вату, преодолевая сопротивление чего-то невидимого, Кузнецов пробирается наугад. Даже сомневается в положении неба по отношению к земле. Может быть, Кузнецов идёт вверх ногами? Нет ни времени, ни пространства. Есть только безмолвие и состояние невесомости. Всё исчезло, кроме ощущения, что Кузнецов плывёт в мутной воде. Как у Блажеевского:

Я вернусь в ноябре, когда будет ледок на воде,
Постою у ворот у Никитских, сутулясь в тумане, 
Подожду у "Повторного" фильма повторного, где 
Моя юность, возможно, пройдет на холодном экране.

Я вернусь в ноябре, подавившись тоской, как куском, 
Но сеанса не будет и юности я не угоден. 
Только клочья тумана на мокром бульваре Тверском, 
Только желтый сквозняк - из пустых подворотен...

Но Кузнецову хорошо, потому что нет ни страха, ни боли, ни растерянности. Даже любого маломальского желания нет. Кузнецов даже перестаёт сознавать самого себя. То есть нет его самого. Самого? Сам себя Кузнецов спрашивает: «Я кто такой?» Кузнецов существует или нет? Он уже жил или ещё будет жить? И как понимать это его «Я»?
Так ходил по жизни Кузнецов, пока не стал священником. По будням служит в чёрной одежде. В праздники облачается в белые. Блестит золото. Сверкает серебро.

"Наша улица” №182 (1) янвабрь 2015