Инна Иохвидович "В конце концов" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Инна Григорьевна Иохвидович родилась в Харькове. Окончила Литературный институт им. Горького. Прозаик, также пишет эссе и критические статьи. Публикуется в русскоязычной журнальной периодике России, Украины, Австрии, Великобритании, Германии, Дании, Израиля, Италии, Финляндии, Чехии, США . Публикации в литературных сборниках , альманахах и в интернете. Отдельные рассказы опубликованы в переводе на украинский и немецкий языки. Автор пятнадцати книг прозы и одной аудиокниги. Лауреат международной литературной премии «Серебряная пуля» издательства «Franc-TireurUSA», лауреат газеты «Литературные известия» 2010 года, лауреат журнала «Дети Ра» за 2010. В "Нашей улице" публикуется с №162 (5) май 2013.
Живёт в Штутгарте (Германия).

вернуться
на главную страницу

Инна Иохвидович

В КОНЦЕ КОНЦОВ

рассказ

Они сидели за столом, тихо разговаривая, немного смущаясь. Многие не виделись друг с другом давным-давно, некоторые и вовсе были незнакомы. Но это была семья, почти весь, за некоторым исключением, клан. Ужин был закончен, на дне стаканов темнели слипшиеся чаинки.
Хозяйкой здесь была женщина шестидесяти с чем-то лет, с крупным, тестоватым, но всё ещё бело-розовым лицом, всё время приносившая из кухни стаканы с чаем. Казалось, что суета не только не утомляет и не раздражает её, но даже приятна. Изредка она присаживалась за одним из углов стола. Но и тогда старалась не смотреть на своих братьев, двух сухоньких, сидевших рядышком, старичков. Только они втроём и остались от шумной когда-то детской ватаги. Аркадию - старшему было семьдесят, а Косте, он был младше Анны Семёновны - шестьдесят. Но оба они морщинистые и худые, с выпирающими на опадающей кожными складками шее, кадыками, были старыми, то есть безвозрастными.
Они тоже избегали её взгляда, беседуя между собой. Может и им, ведь не виделись двадцать пять лет, было неприятно. Может и для них она былая никак не вкладывалась в нынешнюю, пожилую, с просторным лицом, женщину. Конечно, потускнели её яркие глаза, неподвижным, и в разговоре, оставалось лицо, и не было лёгкости в расползавшемся теле.
А ведь она сама чувствовала, что годы вовсе и не уходили, они оседали внутри неё, выступали морщинами, складками на щеках от смешливых ямочек. И подобно матрёшке - она могла добраться до себя в любое из мгновений прошлой жизни. Наверное, так было потому, что всю жизнь прожила она вместе с матерью. И старухой - вечной, была мать, нуждавшаяся в ней, не способная прожить без неё и минуты, а она - Анна Семёновна, была вечно молодой. И долго отсутствовавшие братья будто бы умерли. Ведь не могли они быть «этими». Не могли, эти были чужие, жалкие, только чем-то похожие на Аркашку и Котьку. Но так верно и все люди были похожи. Тех, кому она аккуратно, каждую неделю, писала про житьё бытьё, и от кого, время от времени получала ответы, здесь не было.
- Аркадий, бери галеты, тебе можно, они не сладкие, - сказала она, поднимаясь со стула, у брата был диабет.
- Спасибо, Анюта, я и так нарушил диету, так что уж всё равно, хоть бы и бисквит.
На кухне кипел, шипя и обливаясь, чайник. Анна Семёновна вновь наполнила стаканы. Вошла приехавшая сегодня её дочь Нина.
- Ма, давай помогу.
- Не нужно, я управилась, - помешивая заварку она поглядела на уставшее лицо тридцатитрёхлетней женщины, - ты сегодня в самолёте, небось, умаялась.
Дочь взяла два стакана на блюдцах и унесла их. Анна Семёновна не смотрела ей вслед. Ей и так были знакомы нервные руки дочери, тоскливые глаза, неуверенная походка... Вот чай понесла, и вся внутренне издрожалась. Откуда это у неё? Атакующая мигрень, и никогда не проходящая синева под глазами, лицо, словно обтянутое кожей, истерические вспышки, и обилие слёз после них. Анна Семёновна была уверена, что виновата во всём музыка (Нина преподавала в музыкальной студии в Питере) и неудавшаяся личная жизнь. Да, именно они, мечущиеся, взрывные звуки, рождавшиеся под пальцами дочери, когда она садилась к фортепиано, и оба её бывших мужа - ничтожные, запивающие от своего бессилия и неумения жить, люди были причиной этой бледности, неврастеничности, непохожести её дочери.
Вернувшаяся Нина взяла ещё по стакану в каждую руку.
- Нинок, ты бы прилегла, это надолго затянется. На тахте ложись, сегодня вместе нам с тобою спать придётся.
- Что они сюда чай хлебать приехали, - неожиданно взорвалась Нина.
- Тише, тише, - испуганная мать схватила её за плечи, зазвенели ложки в стаканах.
- Мне всё равно. Пусть слышат, - не унималась дочь, - ты всю жизнь с бабушкой просидела, а они думают, что если присылали свои паршивые деньги, то уж могут считать себя порядочными?!
Анна Семёновна заплакала.
- Нина, хоть меня пожалей, хоть сегодня-то не нужно.
- Ладно, мама, - как-то сразу обмякла дочь, не только голосом, но и лицом и телом, точно в этом внезапном приступе растворилась вся напряжённость дня, взлёта и посадки, встречи с родственниками, самого вечера.
Анна Семёновна вернулась в комнату, где также беседовали между собой племянники и племянницы с жёнами и мужьями, так же рядышком, как бы в стороне сидели братья. Глазами встретилась с дочерью, у той полукружья темноты под глазами были заметнее и казались ещё больше от падавшего сверху света. Нина была одна среди попарно сидевших двоюродных братьев и сестёр.
Анна Семёновна содрогнулась, в дочери словно бы повторялась её собственная судьба. Алексей, муж Анны Семёновны, и отец Нины умер давно и нелепо, от разлившегося гнойного аппендицита. И, впервые, за целый суетный день, наполненный тысячью мелких и больших хлопот и забот, она вдруг поняла, что отныне она никому не нужна, и что все смогут прожить без неё не только один день, но и жизнь. Это было как озарение.
- Не надо, Анюта, не надо. Крепись! - Костя похлопал её по плечу своей старческой, в родинках, рукой.
Из-за стола поднялся Аркадий, и как старший в семье, теперешний глава Фамилии, произнёс, именно произнёс, а не сказал:
- Товарищи, завтра у нас, у всех трудный день. Тебе, Анюта особенно. Все знают, кто где ночует. Спокойной ночи.
Анна Семёновна вместе с Ниной в молчании перемыли посуду. В молчании же и легли. Остальные уже спали. И вот в ночи, среди храпа и хрипа, казавшихся в темноте незнакомыми, людей, в Анне Семёновне довершилось начатое с минуты прозрения, превращение.
Она лежала, прижавшись лицом к горячим и худым лопаткам дочери. И чувствовала себя старухой. Теперь нуждалась она. Она была уверена, что не смогла бы прожить без дочери и дня, а не то, что ещё какой-то жизни.
И была она спокойной и умиротворённой, такой же безвозрастной, как и братья. И не было в ней прожитых лет, они уже не покоились в ней, а просто пролетели стайкой, в прошлое. Невозмутимо думала она о братьях и родне, о покойном муже, о войне, о детстве...
Только перед самым-самым сном она вспомнила о матери. О том, как та лежит сейчас в больничном морге. Забытое тело, с ушедшей из него жизнью, не требующее уже ничего от этой самой жизни, от неё, Анны Семёновны.
Оборвалась какая-то невидимая нить, соединявшая их, наподобие сиамских близнецов.
Анна Семёновна ничего не испытывала сейчас, думая о бездыханном теле, ни жалости, ни боли. Ничего. Она дышала ровно. Разве, что только поёжилась от ощущения зябкости, ведь там тела лежат, наверное, на цементном полу. И тут же ещё крепче не прислонилась, а привалилась к дочери, черпая тепло в её жарком теле. Перед тем, как совсем увязнуть во сне, к ней вдруг пришли слова, то ли слышанные когда-то, то ли родившиеся в ней самой: «Пусть мёртвые хоронят своих мёртвых».

Штутгарт

“Наша улица” №183 (2) февраль 2015