Алевтина Петрова-Гурская "Неузнанное одиночество” рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Алевтина Николаевна Петрова-Гурская (1944 - 2006, Минск) - по первому образованию - физик (БГУ), второе, литературное образование, получила в Литературном институте им. А.М.Горького в Москве. В 80-е годы сотрудник журнала «Неман». В годы перестройки сменила ряд «актуальных» должностей. Прозаик, литературный критик, автор различных прозаических жанров: романа, рассказов, автор критических заметок, публиковавшихся в 90-е годы в журнале «Грани».  Подборка рассказов и статья Инны Григорьевны Иохвидович о творчестве Алевтины Николаевны Петровой-Гурской опубликованы в журнале «Зарубежные задворки». Проза писательницы находится в контексте экзистенциальной проблематики литературы советского периода. Сочетание стилистики абсурда и элементов магического реализма в изображении повседневности позволяет взглянуть отстраненно и по-новому увидеть столь знакомые многим ситуации.

.

вернуться
на главную страницу

Алевтина Петрова-Гурская

НЕУЗНАННОЕ ОДИНОЧЕСТВО

рассказ

Пошел шестой час вечера, но казалось, что ночь наступила давно и навсегда. Школа одна светилась во тьме пустырей. Родители разбирали малышей из продленки и после уроков второй смены. Стоял базар, входная дверь стреляла.
Моей вахтерской обязанностью было стеречь пальто и куртки, открывая и запирая раздевалки по каждому зову, а также не пускать чужих и лишних. Чужими для меня были все, кроме нескольких запомнившихся детишек, двух-трех учениц и парочки-другой родителей. А лишними - вообще все, потому что мешали читать. Своровать, я знала, могли дамы самого роскошного вида, усечь, свое ли пальто снимают с крюка, было немыслимо.
Потерянность от грянувшей свободы новой жизни была написана на всех лицах и толкнуть на дурной поступок могла кого угодно. А печать образа и подобия прочитывалась в каждом, так что готовность к самопожертвованию и подвигу тоже подразумевалась в любом.
За неделю работы я поняла, что декларированные мне директрисой обязанности по глубокомыслию и эффективности равны первомайским призывам ЦК КПСС. И когда директриса отбывала из школы, я спокойно раскрывала книгу, предоставляя событиям развиваться без меня. Учительницы и ученицы часто прерывали мое уединение, сообщениями и докладами о погоде, о личном и международном положении. Информацию об иностранной столице, Москве, я выслушивала с неподдельным, искренним интересом. Особенно близко к сердцу принимала сведения об ужасающих скачках цен, о нехватке подсолнечного масла и отсутствии молочных продуктов, мысленно составляя список, что в первую очередь посылать дочери в это одичавшее азиатское зарубежье, пока мы тут сохраняем коммунистический респект и остатки продуктов.
Заглянула женщина и, прервав нашу беседу с учительницей черчения, спросила, где найти уборщицу Андреевну. Я так доброжелательно и доходчиво пустилась рассказывать, где и когда та появляется, что учительница черчения, наконец, прощально взмахнула шарфом из ткани пальто, проверяя, надежно ли он разместился в пределах положенной ему непринужденности, и ушла. Но зато заглянувшая женщина неправильно истолковала мою приветливость и не пожелала быть мимолетным виденьем. Посторонившись и пропустив учительницу черчения, она переступила порог.
- Вы извините меня, пожалуйста, я живу с Андреевной в одном доме, она мне очень-очень нужна. Я боюсь с ней разминуться, она скоро придет, можно, я подожду?
Я одобрила здравое решение, чего блуждать во мраке пустырей, где не только разминуться, а и самой затеряться - как нечего делать. Тем более выглядела женщина так, будто невесть что перенесла на пути и боится снова оказаться там.
По странности, они все входили в школу с перекошенными лицами, с глазами, только что встретившимися с Медузой Горгоной. Я совсем не знала этот район, где, в каком чистом поле светит огнями их общий с Андреевной дом? У всех, что ли на пути стоит дуб с Соловьем-Разбойником, который изменил благородным привычкам древности и не так свистнет, что леса полягут, а коварно неслышимые 7 гц издаст, так, что прибегут, кто успеет, в школу с выпученными глазами, с трясущимися поджилками, не поняв, что произошло. Или поджидает всех их зловещий камень у развилки, на котором они судьбу свою ненароком прочитывают и, давясь воплем, рвут мимо всяких дорог, по кочкам да рытвинам, а, вскочив в школу, озираются: стоят ли хоть где-нибудь стены, остались ли люди живые?
Я и с дивана встала, чтобы гостеприимно пригласить женщину в вестибюль, на удобную резную лавку, смысловую ось преддверия храма, как Нил, тянувшуюся сквозь всю территорию, главную артерию согласия, общения, встреч. Где вон сидит одиноко, покойно, бабушка-москвичка, ни с кем в беседы не вступает, с туземцами брезгует якшаться, а в молчании переживает эгоизм детей, вызвавших ее в бывший родной город Минск, чтобы приглядывать за внучкой. Оторвали ее от стольного града, где у нее однокомнатная квартира, достойная партпенсия, и не страшны ей ни цены, ни утонченные разговоры с соседками по дому и по очереди. Я разделяю с ней тоску по огням Москвы и вслух завидую: срок ей дали по весенние каникулы, после чего она отбывает на волю, а мне-то - пожизненный. «Вот я их познакомлю», думаю, - они одного возраста, общность женских проблем неизбежна, и пойдут они наводить порядок в душах…
Но тут женщина, волнуясь, сообщила:
- Я не видела вас раньше, вы здесь новый человек, - и вопросительно замолчала.
То, что я здесь новый человек и они - пока! - со мной незнакомы, сообщал каждый третий. Я стала подозревать, что школа - только так, для виду, а на самом деле пригрелась здесь какая-то тайная организация, - мафия или клуб - и влетела я нечаянно, может, заняла чье-то место. Я кивнула, ожидая выводов из того, что уличена.
Женщина заволновалась сильней, стала мять руки.
- Мы подруги с Андреевной, мне надо посоветоваться с ней, так надо… Вы извините, места себе не нахожу, мне так страшно, так страшно… - Она молитвенно складывала руки и захлебывалась от страха. Пришлось усаживать ее на диван, расспрашивать.
Слушала я не очень, ленивы мы и не любопытны, а несла она, к тому же, бессвязное, рисовала что-то обрывками фраз не мне, а себе, меня и не видела, наблюдала себя где-то там, в предложенных судьбой обстоятельствах, с которыми ни за что не хотела согласиться, чем и подтверждала, что мало кому нужен настоящий собеседник, - соучастник, собственным существованием совершающий экзистенциальный прорыв в центр его бытия. Взгляд ее блуждал неизвестно где, и, никак не участвуя в ее ситуации, я безнаказанно засмотрелась на нее. И было на что. Лет ей, как и подруге Андреевне, около шестидесяти пяти. Андреевну тоже можно было признать красивой. Но как-то сразу понятно было, что жизнь ее промчалась по рытвинам и колдобинам, и неизвестно, зачем и начиналась. У этой же - возраст формировал черты. Не советской бытовухой, а мелодиями невиданных рисунков. А еще вероятнее - она сама, своими душевными эманациями, создавала обстоятельства, которые не имели ничего общего с абсурдом очередей, мужа-алкаша и текущего крана. Как у Андреевны - никаких признаков увядания, гладкая смуглая кожа, чуть раскосые вишневого цвета глаза, тонко выписанные брови, темно-вишневого же цвета, безукоризненной формы рот, с излишним даже шиком выточенный нос, а главное - неуловимый общий тон, объединяющий краски лица, мимику, весь облик.
Пока я пыталась разгадать, в чем секрет - в цвете ли, настрое души, она продолжала волноваться и рассказывать непонятное. Экзотичная для наших краев внешность - темновата, сухощава, вызывала мысль не о смешении кровей, а о том, что некогда странствовала она в алхимических землях, где расположение звезд не меняется, вехи и ориентиры всегда на месте, и само истечение линий указывает путь в другие миры. В ней не прослеживалось возможности душевного разлада, а значит - и источника внутренней энергии распада. Редкие морщины лишь предали определенность чертам и подчеркнули возраст как преимущество, когда буйство материи приведено в гармонию мудростью и слушается и Творца, и хозяина.
Но сейчас разреженная ткань ее реальности колебалась, сквозь нее проглядывало невесть что, может то, что все мы видим каждый день. Позы ее изящные, но напряженные, то и дело менялись, руки нервно взлетали, встречались, на миг сцепившись, и опадали медленно и вяло, так, что моментами казалось, будто оторвались от ствола и, кружась, опустятся где-нибудь под вешалкой.
- Я не видела ее уже три дня! Представляете? Три дня!
Я чуть не спросила, кого. Но спохватилась и кивнула.
- А она мне говорит, что она никого видеть не хочет, или что, мол, нет дома.
Женщина незаметно придвигалась ко мне, меня беспокоили ее бессвязные фразы и летающие руки, и я потихоньку отъезжала на другой конец дивана. Фигурировало какое-то чудовище, которое заставляло страдать нескольких «она». Сколько было этих страдалиц, кто и что их терзало, мне не удалось вникнуть, я пламенно желала, чтобы скорей заявилась Андреевна и освободила меня от своей так красиво страдающей подруги. Совесть меня не мучила: ее воздушные мытарства в умопостигаемом пространстве были не доступны мне, нечто сродни обещанного всем мрачного и бесчеловечного множества демонов, что грешников срящет, и все равно никтоже в помощь спутствуяй или избавляяй.
Завороженная ее борьбой с демонами, несоответствием внешнего совершенства и бессвязности речи, хаоса, бури где-то в глубинах и далях, я не боялась вовлечения в ее реальность. Но когда я уперлась в боковой валик дивана и отодвигаться стало некуда, а взмахи ее рук, излучение тревоги из вишневых раскосых глаз уже почти касались меня, отрывочные слова вдруг стали проникать разборчивыми, доходчивыми сгустками смысла.
- Я звоню, я целый день звоню им, все как вымерли, ведь я одна, все время одна, мне так страшно, а телефонов же в доме нет, приходится в автомат идти, а они же, знаете: вчера работал сегодня - все, вместо трубки - обрывок провода, я дальше, за угол, вроде утром оттуда еще звонила. Так нет - трубка уже - с мясом, а в следующем и вовсе аппарата нет. Обойду весь район, наконец дозвонюсь, а дочка нервничает, - ну, чего, мол, звонишь, у нас все в порядке, Ната в школе. - А какая школа, если семь вечера? - Ну на кружке, что, ты не знаешь, она ж на кройку ходит… Я ей кричу: я внучку хочу видеть, Наташеньку свою, два дня уже не видела, с ней что-то случилось! У нее ведь было уже что-то, что-то уже произошло с ней! А дочь мне спокойно так: вот и не надо беспокоить, нельзя контролировать каждый шаг…
Женщина уже касалась меня сухими изящными руками, и дыхание долетало, хоть и чистое, но чужое. Я быстро заговорила:
- Но это же хорошо, что вы одна! Целый день одна! Какое счастье! Как многие вам позавидовали бы! Та же Андреевна! Представляете, ей бы побыть одной вместо того, что она имеет!
Женщина как бы на миг приостановилась бегать по своим колдобинам, словно выбирая, куда поставить ногу дальше.
- Так я жить не могу! - определилась она. - Ну как я засну, если не узнаю, как там моя Наташка, внученька моя, что съела, как сегодня в школе, а вдруг кашляет?
- Это с непривычки. Займитесь собой, вы такая красивая, вы просто обязаны следить за собой. И столько интересных дел, на которые в молодости не хватает времени, - отбивалась я от своих проблем и сомнений.
Она снова на миг задумалась.
- Или не в тот автобус сядет да и не туда приедет, - отмела она неизвестные «свои интересы и дела». - Они на другом конце города живут, в Зеленом Луге! Или отраву какую съест, - задумчиво прибавила она.
- Сколько ей лет? - назидательно переспросила я, словно подтверждая усвоенное из ее рассказа.
- Шестнадцать Наташке моей, шестнадцать.
- Ну вот, - участливо подытожила я. - Взрослая. Как же не в тот автобус или отраву съест? Это вы свои проблемы на них взваливаете, не привыкли жить без забот, вот ваша неприкаянность и принимает форму страхов.
- Так ведь дочь моя, мать Наташки… я из-за нее и беспокоюсь, - нерешительно перебила женщина. - Она стала такая нервная… после той истории с мужем… Совсем не в себе…А еще, наверное, ну это, возрастное, хоть и рановато, но от чего еще? Ей же слова нельзя сказать, чуть что - в крик. «Я взрослая! Не приставай ко мне!» Представляете? И к внучке не допускает… После той истории с мужем… Это психоз, настоящий психоз… Она же совсем…
Женщина изобразила вокруг головы нечто изящно-сумбурное, тонкие руки ее вспорхнули над головой, свились в легкий смерч и упали на мой воротник, вцепились по-насекомьи ловко, а вишневые глаза придвинулись к моим так, что ушли из фокусного расстояния.
- Она совсем, ну совсем не в себе! Я так боюсь за Наташку, она и ей может что-нибудь сделать, она же ее ненавидит, отравит запросто, а что вы думаете! Я хотела внучку к себе забрать, пока дочка с этой историей справится. Не отдает! А я бы Наташку доглядывала! Ох, как смотрела бы! Разве так нужно смотреть мою Наташку, как дочка смотрит!
Сквозь толстую ватную куртку я ощущала на своей ключице ее пальцы и с трудом удерживалась, чтобы не отодрать их. Необыкновенные глаза ее слились в один, циклопический, в нем тяжело колыхалась влага океана, еще миг - я перетеку в него, преодолею катастрофу, в которую путешествие Магеллана ввергло наш дух, разомкну восприятие, перестав ходить по кругу, возвращаться к тому, от чего недавно ушла, и перейду на иной, более высокий уровень бытия… увижу, что камни и горы психотропны - научусь общаться с ними - что все предметы, раз имеют форму, то есть в них и жизнь, а вещи, которые можно использовать, потеряли связь с Творцом, я отвернусь от них и стану смотреть на вечно неподвижные звезды… Я уже почти не хотела спасаться, почти не понимала, что оттуда нет возврата, - зазвонил телефон.
Я вырвалась из ее гибких, изящных кистей.
- Але! - не своим голосом закричала я в трубку. И на всю школу подтвердила, - Да, я слушаю!
Аппарат был довольно плохим, но не до такой степени.
Женщина поняла правильно. Зашевелилась, стала собирать разметавшиеся полы пальто, концы большого японского платка с черно-малиновым узором.
В трубке издалека и глухо послышался голос моей мамы, третий раз за три часа работы. Голос был раздраженный, на грани срыва, чего не скрадывал никакой аппарат. Был тот час дня - перехода к ночи - она называла его «зарей» - который она очень плохо переносила, и мне тогда особенно доставалось - на утренней и вечерней «заре».
- Я из-за тебя все ночи не сплю! - донеслось привычное. Я порадовалась, что сейчас нас разделяет межпланетное пространство. - Все только о себе! А что ты без меня! Всю жизнь на моей шее сидишь! Если бы не я! Ни на что ведь не способна.
Я издала неопределенное, побуждая к продолжению. Сила взаимодействия падает согласно квадрату расстояния, так что здесь, на другой планете, мне мало что и перепадет. Не то, что дома, когда трубка, положенная рядом с аппаратом, подпрыгивает и изрыгает ужас перед жизнью на всю кухню, так что в нужные моменты я успеваю подскочить и угукнуть. Или взорваться.
Я и сейчас слушала невнимательно, совмещая оппозиционный выпад со служебными обязанностями: выглядывала в вестибюль, не происходит ли там что-нибудь интересное.
- Ты специально Ольгу настраиваешь, чтоб в чужом городе осталась! Мне назло! - распутывала мама дальше клубок мировых козней. - Все только о себе! А как ей там будет! Что она там есть станет! Ты же об этом не думаешь! Только о себе! А я тут ночи не сплю!
- Ей еще целый год учиться, - на всякий случай напомнила я.
- Ты меня сознательно хочешь в гроб вогнать!
Когда это, наконец, кончилось, и я положила трубку, женщины в каморке не было. Я перевела дух и снова раскрыла книгу. И тут сквозь текст всплыло: а вдруг Ольга и вправду захочет остаться? Что тогда со мной будет? Зачем мне тогда книги и прочие «интересные дела, на которые не было времени в молодости»? Зачем мне все эти гипотезы о потустороннем, если я не буду, высунув язык, бегать по магазинам и изощрять фантазию, как из строго заданного нищетой набора продуктов составить новую композицию, аппетитную и полезную? И если, выудив что-нибудь интересное о мире, я не смогу поделиться, зачем оно? И мужа не дозовешься: витает, ищет себя в запредельных пространствах.
Но правды нет и выше, для меня так это ясно, как простая гамма, родился я с любовию к искусству - а Творцу не надо это. Призыв к сотворчеству - это не всерьез, не Ему, а нам же надо - чем бы дитя не тешилось. Он, правда, с умилением поглядывает, если любимые дети соорудят что-нибудь занятное из песка. А само существование Его? Веру-то Сам раздает, и далеко не каждому щедрот этих хватает, шансов, правда, не жалеет. Строишь, созидаешь эту веру, а без фундамента - любой порыв ветра и - приговор окончательный. А постановка вопроса о знании как фундаменте - некорректна и все тут. Но без него - все вопросы и вовсе бессмысленны. Любое Его наказание лучше, чем отсутствие Его!
Но нет ответа. Только пустырь за окнами, куда сгинула женщина.
Да была ли она? Или мои страхи разгулялись и создали и ее, и вечное сиротство Андреевны?

Минск

“Наша улица” №183 (2) февраль 2015