Валерий Барановский "Нос господина Ипсиланти" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Валерий Николаевич Барановский родился 17 декабря 1940 года в Хабаровске. Окончил в 1962 году Одесский гидрометеорологический институт, работал как инженер-гидролог в Киеве, а в 1972 поступил в аспирантуру при секторе кино Ленинградского государственного института театра, музыки и кинематографии, защитился в 1976 году там же, получил степень кандидата искусствоведения, член союзов журналистов и кинематографистов Украины. Аавтор трех книг прозы - «Маленькие романы», «Смешная неотвязность жизни», «Куда глаза глядят». В "Нашей улице" публикуется с №165 (8) август 2013.

вернуться
на главную страницу

Валерий Барановский

НОС ГОСПОДИНА ИПСИЛАНТИ

рассказ

Никакого, граждане, плагиата! Тот, гоголевский тип за своим собственным носом гонялся. А этот наоборот - постарался от своего избавиться. Как только получилось, взял и навсегда избавился. Раньше часто светился на телеэкране, потому что был коммерческой звездой, шоуменом. Стоило ему появиться, все рыдали, потому что был грек Ипсиланти всем хорош -- длинен, как дорога к счастью, а в конце этой безнадежной дороги имелось маленькое лицо с длиннющим, острым и хищным, не хуже, чем у Сирано де Бержерака, чувственным и готовым любого заклевать до смерти, носищем. И ничего не значило, что нрава Ипсиланти был смирного, что впечатление от его носа складывалось обманчивое, что страдал его нос непростительной для мужчины и бойца слабостью кровеносных сосудов, расположенных почти на поверхности слизистых и служивших причиной частых и обильных кровотечений - при любой случайной травме, не говоря уж о такой естественной, как удар кулаком в морду.
По какой окончательной причине обратился Ипсиланти в знаменитую клинику «Веритас», где, исходя из рекламы, кроят новые груди, члены и, вот, как в данном случае, носы, что-то отрезая, что-то пришивая или наполняя подкожное пространство желеобразным материалом, который организмом не отторгается; зачем Ипсиланти отважился на такое, какая мысль подвигла его на сей отчаянный шаг, никто не скажет. Может быть, просто устал жить с большим носом. Ведь был же случай, когда в трамвае, где он стоял в проходе боком, какой-то злобного вида мужчина произнес скрипучим голосом, обращаясь, скорее, не к самому нашему герою, а к его украшению; сказал, намекая на возможное семитское происхождение этого выдающегося предмета: «Разрешите пройти!», на что Ипсиланти, видя, что места в проходе за его спиной довольно, но включаясь в эту антисемитскую игру, отогнул нос ладонью в сторону и прогундосил угодливо: «Брохобите божадуста». Вывернулся, так сказать. Но, согласитесь, подобные стрессы не проходят бесследно.
А, быть может, иное послужило причиной. То, что дурак режиссер представлял его публике в молодежной программе секс-символом, таким, понимаете ли, Казановой для бедных. И некоторые девицы даже поверили. Длинный, мол, и жилистый - кто же, как не секс-символ. А он баб страшно боялся. Они звонили к нему домой и даже дежурили у подъезда, а он смертельно трусил оттого, что у него ничего ни с одной из них не получалось. И не потому, что импотент, а из-за сильного на самом деле хотения.
Он уже довольно много прожил на свете лет, но только один-единственный раз был в связи с настоящей женщиной и то намного старше его самого. Мать, портниха, задержалась в городе по делам, и он остался один на один с заказчицей, совершенно неизвестной ему дамой средних лет, которую он, тогда двадцатилетний, впустил в дом и предложил подождать хозяйку у телевизора. Женщина, грудастая и коротконогая, но при этом с красивым южным лицом и легким абрикосовым пушком на щеках, немного посмотрела телевизор, где выступал какой-то клоун, посмеялась, а потом пошла в ванную, где Ипсиланти как раз брился, сказала: «За опоздание - штраф», - опустилась на колени, одновременно разворачивая парня к себе и стаскивая с него шорты, и впилась ­губами в то скромное, нецелованное, чем наградила его ­природа. После того Иписланти, расплатившийся столь удивительным способом за недисциплинированную мамашу, отчаянную даму никогда не видел, но помнил, что она, закончив что хотела, сказала ему, пребывающему в состоянии неуправляемого блаженства: «Не густо, не густо!»
С тех пор он опасался женских глаз, хотя очень стремился к любви и ласке. Вполне допустимо и еще одно объяснение - газетка для мужчин, где в статье «Маленький, но красивый и безупречной формы» рассказывалось о клинике «Веритас» много такого, чего в другом издании не расскажешь. В общем, Ипсиланти отправился в этот самый «Веритас» и не нашел ничего лучшего, как заявить: «Я хотел бы исправить нос». Ни о чем ином он и не думал.
Доктор Калныньш, весьма гордившийся совпадением своей фамилии с именем известного артиста и бежавший сюда от притеснений свободного врачебного предпринимательства из дикого города Соликамска, покусывая ногти, поинтересовался у Ипсиланти:
- Зачем?
- Так, - ответил Ипсиланти после некоторых раздумий.
-  Понятно, - тускло согласился врач. - Но будет больно.
- Пусть.
- Даже за деньги.
- Пусть и за деньги.
- За большие деньги.
- За какие большие? - спросил Ипсиланти, ощупывая в кармане нажитые непосильным трудом в студийной духоте и жарыни пятьсот долларов и с ужасом думая, что сейчас услышит что-нибудь страшное, ну, предположим, пятьсот пятьдесят, но доктор Калныньш оказался ясновидящим.
- Пятьсот баксов, - сказал он, по-прежнему скучая. - Чего вам неймется? Жили бы себе, как жили.
- Не хочу, - сказал Ипсиланти твердо. - Слышали, Леонид Дербенев умер? Поэт…
- Не слышал, - сказал доктор. - Но что же делать!
- Ничего делать не надо. У него были песни, а в них слова, и ничего слова, между прочим…
- А вы спойте, - попросил доктор, утвердив локти на столешнице, и поместил подбородок в ладони, раздвинутые наподобие чашечки цветка.
«Ему самому нужна операция», - подумал Ипсиланти и вяло запел.
- Есть только миг между прошлым и будущим, именно он называется жизнь…
- Хорошая песня, - сказал доктор, и глаза его потеплели. - Ладно. Выкроим для вас новый носик. Хотя и жаль. Такой хороший мужской инструмент! От добра добра ­ищете.
Позже, уже в палате, Ипсиланти предался философским размышлениям. Был он такой же, как все, и всякий раз начинал новую жизнь с понедельника. То есть, пытался начать, а она не начиналась, и он тыкался с этой своей мыслью - все переделать - долго и бестолково, пока какой-либо иной понедельник не вставал перед ним сияющей, хотя и недостижимой целью. Тогда он начинал сызнова. Но теперь он ясно понимал, что для корретировки внешних обстоятельств своего существования ему необходимо изменение самой его сути. А ее, суть то есть, не переменить, если не пройти через боль, драму, трагедию, черт знает что еще. И таким образом желание отрезать или перешить на другое место часть себя самого было тем самым страданием или по крайней мере решительным поступком, который мог бы сдвинуть его, Ипсиланти, с места, где он начал обрастать мхом.
На телеэкране он метался в истерических молодежных передачах с места на место, тыкал людям в лицо микрофонную грушу и требовал, чтобы они отвечали на его деловые вопросы. И всегда боялся, что отвечать не станут, а на хуй пошлют. Боялся, потому что ответить тем же не мог, а хотелось! И еще стеснялся себе признаться в том, что когда ему отвечает девушка, он не слушает ее слов, а следит за тем, как она держит своими тонкими пальцами ствол микрофона, чуть пониже затянутой черным, пористым поролоном головки, и злое воображение подсказывает ему умопомрачительные картины. Он иногда жалел даже, что не так отважен, как тот кинорежиссер, который всегда снимает одних голых женщин - уже целый бордель наснимал, - и на одной телепередаче, когда его спросили, что он уважает в слабой половине человечества, нахально закатил глаза, схватил микрофон и начал изображать сосательный акт, сладострастно причмокивая губами. Кстати сказать, в такой наглости содержалось нечто роковое. Первая жена этого режиссера спилась, вторая разбилась на машине, третью он увел у своего друга и тоже погубил, а еще одна умерла от рака. Так, может быть, лучше вести себя, как он, Ипсиланти, без хамства. Отрезал лишнее и все.
Накануне операции ему приснилось опять нескромное, - что его отрезанный нос переместился в другое место, а именно промеж ног, и это жутко его всю ночь нервировало, потому что хотелось высморкаться, а как это сделать было непонятно.
Потом состоялась операция. Из Ипсиланти вылепили та­кого красавчика, что хоть сейчас в Голливуд. Но это он узнал позже, когда сняли бинты. И, надо сказать, не слишком обрадовался. Всего себя он все равно ощущал по-старому, а из зеркала на него глядел совсем незнакомый человек, с правильными чертами лица, но чем-то неуловимым его отталкивающий. Чем же? Ипсиланти не мог ответить на этот ­вопрос, как и на приставания местной сестрички, которая днем тыкала шприцами в задницы, а ночью сжимала их и царапала острыми ногтями, всласть забавляясь. Не то чтобы он страшился снова услышать это самое «негусто», а просто ощутил себя развратником, который сидит где-то внутри, словно бы в темной комнате, и наблюдает оттуда, как какой-то чужой дядька обрабатывает знакомую женщину, а та не замечает ничего и думает, что это старается он, Ипсиланти.
Но самое глупое началось, когда террористы из чеченцев захватили больницу в маленьком городке, а наши спецназовцы, руководимые, как всегда, разными дегенератами, начали садить из пушек по своим, безоружным гражданам, чтобы наказать семьдесят мерзавцев. Это был такой ужас - ощущать, что кто-то там гибнет, кто-то пытается кого-то спасти, что люди живут кровавой и жутко напряженной судьбой, а он, Ипсиланти, лежит днями в палате, таращится на липу за окном, круглую жопу сестры Танечки и катает в карманах больничных штанов истомившиеся по нормальной работе яйца. Будь у него в ту минуту какая-нибудь крутая таблетка, выпил бы, не колеблясь. Чего небо коптить?! Но таблетки не находилось. А там все стреляли, голосили женщины; скрипел, гундосил что-то напыщенно-бессмысленное президент, премьер не мог связать и двух слов кряду. Так что к моменту освобождения заложников Ипсиланти извелся до полного нервного исступления.
Когда же он вышел из больницы и направлялся рано утром домой, у самого подъезда на него напали трое кем-то нанятых сограждан и бесконечно долго и очень больно тыкали каблуками в новое, только что подаренное доктором Калныньшем лицо, а один напоследок саданул носком ботинка под ребро и посоветовал перед тем, как Ипсиланти потерял сознание, ничего не говорить с экрана о клинике «Веритас», потому что и клиника говно, и доктор падла. Из-за черепно-мозговой травмы Ипсиланти попал под родной кров, к маме в объятия, спустя полтора месяца. И сразу же сделал передачу о небывалых достижениях клиники, для чего пригласил в большую студию, кроме врачей, знакомых журналистов, писателей и просто людей тусовки. Они собрались целой толпой и в присутствии телекамер ощупывали физиономию Ипсиланти с остатками синяков и особенно нос, который чуть съехал в сторону, но от этого ничего не потерял, а, напротив, приобрел трудно достижимую естественность. Ипсиланти с экрана сказал бандитам, что не боится их угроз. И это был его Буденновск. А помреж Аллочка, улучив момент, когда он взбирался по черной лестнице на второй этаж студии, в аппаратную, прильнула к нему на узкой лестнице; прильнула, ссыпавшись сверху, и простонала: «Что же это ты сотворил с собой, Ипсилаша?» - «А чего!» - молодцевато ответил он и затих. Не кроить же себя еще раз. Да и незачем. Все равно лучше не выйдет.

Одесса

"Наша улица” №184 (3) март 2015