Юрий Кувалдин "Вдыхая воздух новых дней" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную страницу

Юрий Кувалдин

ВДЫХАЯ ВОЗДУХ НОВЫХ ДНЕЙ

рассказ

Я сидел на пустой скамейке и смотрел на воду. В глубине аллеи появилась женщина с зонтом. Маленькая фигурка её по мере приближения увеличивалась. Поравнявшись со мной, она посмотрела на воду, куда был устремлён мой взгляд, затем повернулась ко мне с едва заметной голубоглазой улыбкой. Красоту лицу придавал открытый лоб без единой морщинки. «Какое приятное лицо, - подумал я. - И, главное, без чёлки, с которыми бегают по Москве, как лошадки-пони, девушки, женщины и старушки». Да, человек без лба наводит на невесёлые размышления. Она присела в метре от меня. Завязался разговор, и, конечно, о мастере, Берлиозе, профессоре Стравинском, поскольку дело происходило на Патриарших прудах. Потом она спросила:
- Каких писателей вы считаете хорошими?
Я ответил:
- Когда писатель увидел воздух, тогда и начал путь к себе. Воздух - это слова, которые обычный человек не видит, а проникает сразу через слова на привязанный к нему объект (субъект). Это случается только с одиночками. Основная масса людей живет в жизни. То есть жизнь поглощает человека полностью, делая его в какой-то степени бессмертным. Среди живущих в жизни есть и писатели, время от времени изображающие вполне похоже тела и предметы. Творчески работают мало, поскольку жизнь увлекает, возвышает, баюкает, заедает. Когда тело самого писателя прекращает своё существование в жизни, оказывается, что остаётся только то, что он творил как бы между прочим, а в сущности ничего не остается. Истинный писатель жил в тексте, а не в жизни, поэтому его произведения бессмертны, ибо он шёл путем от внешнего мира к себе. Своё лицо в литературе. Эгопись.
- Как интересно вас слушать, - задумчиво сказала она. - Значит, всё дело в личности?
Я уже собирался поразмышлять на эту тему, как женщина с какой-то необычайной мелодичность в голосе, опередила меня:
- Личность проходит за свою короткую жизнь путь от животности к интеллигентности. Становление личности. Гениями не рождаются, ими становятся. Все рождаются одинаковыми, как современные компьютеры сходят с конвейера, кроме бракованных. Но одни с малых лет загружаются культурной программой, а другие пребывают в состоянии дикости. Если примитивизм есть природный факт, то интеллигентность представляет собой форму высшего культурного порядка. Проблема состоит в том, что и дикость, и воспитанность варятся в одном государственном котле, в котором, естественно, одерживает верх право силы. Личности остается лишь замаскироваться, уйти при жизни в глубокое подполье, дабы своим интеллектом не раздражать природных людей, и жить во второй, параллельной реальности.
- Да, сколько этих природных людей повсюду! - огорчился я, и спросил: - Почему, как вы думаете?
В её больших голубых глазах сверкнули иронические искорки.
- Сколько стоит кирпич? - вдруг спросила она, и я, было, хотел начать что-то говорить по поводу «кирпича», но она, улыбнувшись маленькими, чуть подкрашенными, губами, продолжила: - Да он ничего не стоит, деньги нужны людям, живущим при кирпиче. Вокруг всякой материальной сферы крутятся люди, создавая такие финансовые пузыри, что дух захватывает от сметы на «производство», образно говоря, одного кирпича. Сколько пузырчатых людей насчитывается при каждой материи, посчитать, практически, невозможно. Материи не требуются деньги. Заводу не нужны деньги, они нужны тем людям, которые там работают, или делают вид, что работают. Цементу, песку, воде и железу деньги не нужны, они идут людям которые крутятся вокруг строительства. Оплата за свет - это оплата не лампочкам, генераторам, проводам и счётчикам, а налипшим на электричестве людям. Метле не нужна зарплата, она нужна армии людей, пасущихся вокруг метлы. Вот в чём цена вопроса - в пузырях. Везде и во всём. От хлеба до пушечного мяса.
- А вода гладкая, как стекло, - сказал я, глядя на пруд, затем, помолчав, спросил: - Куда же деваться человеку?
Она ответила:
- Стремление человека прожить жизнь независимо и счастливо, не причиняя неудобств другим людям, есть самая благородная цель. Но она осуществляется очень медленно, даже предельно медленно, так медленно, что иногда кажется, что расстояние до этой цели с годами не уменьшается. Поэтому независимых и счастливых людей в мире очень мало, если не единицы. Эти единицы называются художниками. Человек рожден для искусства, как ласточка для спирального полёта. В чём тут дело? А в том, что истинный художник уходит от реальных проблем к нереальным, так высоко поднимая планку требований к своему искусству, что прочие люди при жизни его и не видят, а частенько, и не знают о его существовании.
Послышалось металлическое гудение, сопровождаемое звонками. Я оглянулся. По переулку шел трамвай. Обычный, выпуска 1939 года. Он выплыл из переулка, проехал у меня за спиной, и свернул в другой переулок.
- Вас зовут Маргарита? - спросил я.
- Да, - сказала она.
- И вы из моего романа?
- Да. "Мастер и наказание", "Преступление и Маргарита", все одно из другого в этой жизни выходит: топор из петли, а петля из топора. Такие же точно мысли. Конец всего наступил. Нет ничего нового. Конец истории. Конец культуры. Остается только повторение. Документальные черно-белые кадры начала века, ХХ века, ХХI-го, ХХII-го, ХХIII-го... И все повторяется. Информация накапливается. Техническая память. Новое придумать невозможно. Остается только опускать топор на голову то острием, то обухом, чтобы память отшибать! Всё обухом и всё по темени, чтобы глаза были вытаращены, чтобы хотели выпрыгнуть из черепа. И потом положить топор в лужу крови подле мертвой.
Я смотрел на воду. Потом перевёл взгляд на Маргариту.
- Емкая мысль, - сказал я, - ну, к примеру: «лучшее - враг хорошего», затвердевая, приобретает свойство гипноза, становится в представлении большинства людей неким правилом, которому начинают неуклонно следовать. Сколько вокруг мы видим кособокого, примитивного, недоделанного, полуграмотного, самоуверенного, вероломного, в понимании инициаторов и исполнителей считающегося «хорошим». Но что на самом деле считать хорошим? Здесь уже решает степень культуры и мастерства.
Маргарита сказала:
- Философия была художественной мудростью, пока на неё не навалились временщики из материальных наук, а совок довёл философию до «марксистско-ленинской» барабанной дроби, громившей и храмы и интеллигенцию, когда «ехала конная, пешая шла черноверхая масса», по словам Мандельштама. На самом же деле философ всегда был «в стороне от весёлых подруг», сказав, что философия есть моё личное дело, и жизнь дана для того, чтобы превратить её в Слово.
Я внимательно выслушал, ожидая появление следующего трамвая. И сказал:
- Из Книжной палаты идешь по январской сухой бесснежной улице. Снег не выпал в январе по рекомендации Онегина. Тут когда-то шел длинный глухой забор, какой видит Гуров из окна в "Даме с собачкой", а потом этот забор Антон Павлович Чехов переносит в "Палату No6". Забор с гвоздями. Напротив 5-го подъезда, актерского, служебного. На повороте в тылу Театра Армии открылся наконец-то флигель дома, больницы, где в 1821 году родился гений наш у врача Михаила Андреевича Достоевского, Федей назвали. И забор теперь другой, прозрачный, новый. Глухой зеленый забор остался лишь в переулке Достоевского: слева, если идти от театра, стоят ржавые железные гаражи-ракушки, а справа тянется этот глухой, наводящий ужас забор и вдоль него узенький тротуар, где двоим не разойтись. Так многие десятилетия ходят тысячи зрителей в Театр Армии от метро "Новослободская" - по Селезневке, мимо бань, и по этому угрюмому переулку. Достоевщина. Народная артистка СССР Людмила Касаткина не одно десятилетие билась с властями за метро. Скоро откроется прямо у стен театра станция "Достоевская". Я от дома буду подъезжать к 5-му подъезду на метро. От Божедомки, ныне улицы имени Феденьки, до Венички рукой подать. Площадь Борьбы. Так название страшит. А если продолжить: площадь Борьбы с алкоголизмом. Будет веселить. Памятник Веничке, стаканчики стоят, бутылочка рядом. Хорошо. Можно и без закуски. Легкий снежок пошел. Трамвай дзынькнул. Искорки из-под колес полетели. Ходит по улицам Москвы пешком в знак протеста против автомобильных пробок писатель Юрий Кувалдин. От новой станции метро "Трубная" по Цветному бульвару вышел на Самотеку, перешел Садовое кольцо, и по Самотечному бульвару прямиком дошел до Театра нашего любимого Армии, где друзья мои ставят и играют, где сын мой - Лидер Третьего Русского Авангарда художник Александр Трифонов проходил срочную службу в рядах Вооруженных Сил России в качестве художника-постановщика Центрального Академического Театра Российской Армии (ЦАТРА) у старшего прапорщика Анатолия Двойникова. А за Театром Армии, на Октябрьской улице - Книжная палата, принимает у меня всегда любезно книги, журналы, буклеты - обязательные экземпляры. Как и положено в армии. Живем по Уставу. А там и к Достоевскому зашел. Федор Достоевский в гениальном исполнении скульптора Сергея Меркурова стоит черный в смирительной рубашке, чтобы не убежал выпивать на площадь Борьбы к Венедикту Ерофееву.
Маргарита пролила свой синий взгляд в мой, не менее синий, и потекли мои мысли в её уста:
- Сколько всего вокруг происходит, не успеваешь впечатляться, запоминать и присваивать себе. Тот говорит одно, этот - совершенно другое, третий противоречит двум предыдущим, а пятый прочитал в книжке о том, что всё обстоит совершенно иначе, хотя понимает, что написанное черным по белому есть абсолютная чушь, и не имеет никакого отношения к его пониманию всей подноготной жизни. Вот оно зерно! Подноготная! Над которой Достоевский с Фрейдом бились, однако так и не дошли до сути, хотя некоторым хотелось дойти до самой сути, но тщетно. О ней никто и никогда не говорит. А если и пытаются говорить, то их считают сумасшедшими. Тут он начинает понимать своё собственное «Я», которое обойдено вниманием и в разговорах и в книжках. Весь мир сконцентрирован в этом «Я» до точки отсчёта всего на свете. Вот это единство в одной точке «Я» и есть самодостаточный ужас.
И трамвай появился. Слышалось визгливое: «С котами нельзя!» И кота я увидел на коленях у Маргариты, персикового цвета, с оттенками пляжного песка.
- Как зовут вашего кота? - спросил я.
Маргарита хотела ответить, но кот встрял поперёк:
- Меня зовут Персик, потому что я прекрасен.
«Красен-красен-красен», - пронеслось в моём мозгу.
Бойкий кот Персик тут же вступил в разговор:
- Писатель Юрий Кувалдин по Москве ходит так. Выйдя из "Чкаловской" у Курского вокзала, вспоминает Венедикта Ерофеева и видит на той стороне сталинский дом академика Андрея Сахарова, с которым Кувалдин пил чай на кухне, когда издавал его брошюру "Конституционные идеи", переходит подземным переходом улицу Чкалова, то бишь Земляной вал, входит в улицу Обуха, то есть улицу Воронцово поле, мимо посольства Индии, Николо-Воробьинского переулка мимо, где с Владимиром Высоцким Кувалдин шел к драматургу Александру Островскому с "Грозой", далее в стыке между Покровским и Яузским бульваром переходит трамвайные рельсы, как художник Александр Трифонов между своими шедеврами картинописи "Мир человека" и "Краснеет парус одинокий", и впадает в Подколокольный переулок, Хохловка мимо, Подкопаевский с гаишниками мимо, Солянка впереди, малый отрезок, справа галерея на Солянке, где несколько лет назад грандиозной выставкой сикейросовских масштабов ситценабивной фабрики вывесился картинописец Виталий Копачев, и прямо, прямо упирается в улицу Архипова, вот вам и редакция газеты "Советский спорт", то бишь Синагога перед писателем Юрием Кувалдиным в Большом Спасоглинищевском переулке, с Богом-отцом, а далее, через Маросейку, как диагонали-транзиты звездного авангардиста Игоря Снегура, в Большой Златоустинский переулок, выходящий к Мясницкой у магазина "Хрусталь", а там через дорогу Фуркасовский переулок, мимо ГБ на Кузнецкий мост, задами Большого театра пересекает улицу Неглинку потом Петровку, через Пушкинскую Большую Дмитровку улицу в проезд Художественного Камергерский театра, минуя МХАТ под улицей Горького Тверской подземным переходом у Центрального телеграфа Газетным переулком мимо белоколонного, как Манеж, здания МВД, затем перебегает узкую улицу Герцена Большую Никитскую, Большим Кисловским переулком мимо монолитобетона строящегося нового военторга к проспекту Калинина Воздвиженке, в просвет между машинами перебегает в запрещенном месте на ту сторону и углубляется в Крестовоздвиженский переулок, что идет задами Минобороны, через Знаменку в Большой Знаменский переулок опять задами, но Генштаба, сворачивает налево в Колымажный - хорошо название переулочка! - прямо в тыл к музею Пушкина, крюком по Малому Знаменскому выходит на Волхонку, в подземный переход, мимо Храма Христа, через пешеходный мост через Москву-реку, а там еще через один пешеходный новый мост на Якиманку, с нее на Большую Полянку, мимо книжного у метро "Полянка" в 1-й Казачий переулок, мимо бревенчатого дома, где в начале 90-х была лучшая книжная лавка для интеллектуалов Марка Фрейдкина, там на Больную Ордынку, а с нее на Малую Ордынку в музей автора "Грозы". Воскликну словами Кувалдина, - буквально взвился в мяукости кот Персик: «Люблю тебя, Москва, любовью пешехода!» Точка. Ру
- Ай да Персик! - невольно воскликнул я, любуясь энциклопедическим котом.
Только тут я сообразил, что кот Персик знает меня, не будучи со мной знаком. Не зная меня в лицо.
Для отвлечения, с некоторым испугом наблюдая, как кот Персик вырастал на моих глазах, пока не превратился в Маргариту, я сказал:
- Чтобы показать свою весомость журналисты-литературоведы, которым самим от себя нечего сказать, прибегают, как к костылям, к авторитетам. А уж о философии и говорить нечего! В глазах рябит от имён: Бодрийяр с Подорогой, Хайдеггер с Поппером, Гайденко с Ясперсом, Башляр с Пригожиным… Какое-то нашествие имён (интерпретирую на свой лад название статьи Александра Люсого «"Башлярдизм" как нашествие качеств»)!  Но и известные авторы частенько это делают. Например, Борхес весь пронизан авторитетами. Не пробьёшься через частокол ссылок и имён! Хорхе Луисович (с иронией орусачиваю) собирает умные мысли со всего мира и трансформирует в свои. Редкий текст у него обходится без упоминания кого-нибудь из великих. В свою очередь по-настоящему великие писатели питаются исключительно своим умом, ибо художественно работают через собственными силами рождённые образы, которые потом покоя не дают журналистам и философам.
Подругу по диалогу не пришлось долго ждать, она погладила мягкой персиковой лапкой свои длинные усы, мурлыкнула и сказала:
- Слова создаются из воздуха, чтобы их никто не мог пощупать, а сразу почувствовал солнце поэзии. Так скульптор мнёт сначала воск, чтобы его никто не видел, потому что будут созерцать бронзовую скульптуру. Огонь издалека прекрасен, не плавит он ни воск, ни бронзу. Живые розы не из бронзы. Живые люди не из воска. А из чего состоят слова? Из букв? А буквы? Состав частей земных сплошь состоит из слов, тому свидетель я и Тютчев Фёдор.
Хороший разговор вблизи трамвайных звонков и белых лебедей на пруду!
Мне это очень нравится.
И я вдохновенно втолковываю что-то как бы сам себе вслух:
- Свобода выбора проявляется регулярно и повсеместно, ибо этот выбор делает не кто-то другой, а я. Иду по 5-й Кожуховской улице. Ходил ли кто по этой монотонной социалистической улице? Эпитет «социалистический» сразу нагоняет такую тоску, что сразу хочется закурить. Причём, на пересечении с такой же невзрачной улицей Петра Романова. Скучные дома годятся для военного гарнизона, собственно, как и замышлялся социализм в виде гарнизона с командующим, которому подчинены все. Можно свернуть направо и идти к 7-й Кожуховской улице. Но я не сворачиваю. Маршрут выбираю сам. Свободно намечаю его: выйду на улицу Сайкина и одну остановку перееду мост на автобусе до начала Велозаводской улицы. Так и делаю. Иду по правой стороне Автозаводской улицы. И свободно возникает мысль - заглянуть в старый Симонов монастырь, попутно взглянув на «новый», одна часть которого большевиками превращена в ДК «ЗиЛ» («ЗиС»). В храме Рождества Богородицы старого Симонова монастыря покоятся мощи воинов Пересвета и Осляби. Подхожу. И делаю открытие - завода «Динамо» нет, большинство заборов исчезло, а на месте допотопных корпусов появились из стекла и металла в стиле хай-тек офисы и торговые центры. Вместо социализма - постмодерн с золотыми куполами церкви посредине.
Выслушав, Маргарита, распушив персиковый длинный хвост, более похожий на хвост лисицы, нежели на кота, сказала:
- Светлый серп на тёмном небе. В комнате разлит холодноватый свет. Едва освещена книга, раскрытая на краю дивана. Я что-то читала, а что? - уже не помню. Чёрные линии строчек на белых страницах. Рассредоточение внимания. Что-то там написано, но разобрать не могу, поскольку нахожусь в каком-то переходном состоянии от сна к пробуждению. Я почти всегда вижу чёрные строчки в холодном свете. Не тороплю себя приблизиться к тексту и прочитать его. Пусть издалека в лунном свете белеют страницы с чёрными строчками. Так спокойнее. Ведь каждое слово будет вести меня в ассоциативный параллельный мир, смотрящий на реальность, как этот серп луны смотрит в моё окно.
Кот Персик от удовольствия мяукнул.
- Смотрит в моё окно, - повторил я и продолжил: - Постоянно нужно смотреть под ноги, чтобы не упасть на льду под снегом. Еще опаснее ходить по битому стеклу босиком. Вся дорога усыпана битым стеклом социализма. Была бутылка, а ее раскололи. Такое складывается впечатление, что бутылки покупают только для того, чтобы бить их тут же об угол. И эти осколки, как компьютерные троянцы, режут по живому. Ты сожалеешь, а троянец потирает руки, радуясь, что он опять погасил экран компьютера. Вредители - самые счастливые люди на свете. Они радуются каждой аварии, каждому теракту, каждой смерти. Это им приносит доход. Отлично, когда у злого человека много сил и ума. Такой человек, говоря словами Гете-Булгакова, всем полезен: он часть той силы, которая хочет зла, но совершает благо. На каждое действие есть противодействие. Так вырабатывается характер. Я атакую, а он защищается. Я оттягиваюсь в оборону, он атакует. Чтобы произведение было живым, нужно героя показывать злым, хамоватым, пьяным, курящим, небритым, чтобы в конце он взялся за ум, погладил через влажную тряпку чугунным раскаленным утюгом брюки, побрился, затем устроился токарем на завод "Красный пролетарий", и стал ухаживать за щекастой кладовщицей.
- Как хорошо ухаживать за кладовщицей! - рассмеялась Маргарита и достала из сумочки шоколадку.
Прошелестев фольгой, отломила мне несколько квадратиков по линии разлома.
Она наслаждалась шоколадом, и я наслаждался.
А кот Персик завистливо смотрел то на неё, то на меня, надеясь, что и ему, из его рецептуры, обломится.
Потом я сказал:
- Когда я говорю начинающим авторам, что нужно всецело посвятить себя литературе, всю жизнь положить на дело служения ей, отбросив всё второстепенное, а мне отвечают: «А на что я буду жить?», то я говорю такому автору, что он ошибся дверью, и ему нужно идти в бизнес. Советская издательская машина работала по этому принципу бизнеса. Поэтому у гонорарной кассы выстраивались не писатели, а сервильные чиновники от литературы, след которых ныне простыл. Платонов не получал гонораров за «Котлован» и «Чевенгур», он даже не увидел их в печати, и Булгаков не увидел опубликованным «Мастера и Маргариту», не говоря уж о государственном вознаграждении и признании, и «счастливой советской» судьбе Мандельштама и Гумилева. Литература очень медленное дело, чрезвычайно медленное, и признание истинных художников слова приходит не просто после их смерти, но после смерти эпохи.
Маргарита посмотрела на меня синим небом.
Кот Персик с некоторой обидой из-за того, что его не угостили каким-нибудь кошачьим лакомством, встал со скамейки, заложил лапы за спину и было направился к пруду, но я его остановил возгласом:
- На место!
Кот Персик мигом в три прыжка подлетел к скамейке, вспрыгнул на неё, где уже стояло поставленное Маргаритой блюдце с мелко нарезанными кубиками еще не оттаявшего мяса, только что вынутого из холодильника.
Глядя на сообразительного кота Персика, я подумал, что вот мелькают люди на станциях, эскалаторах и в вагонах метро. Сижу и вдруг взгляд мой цепенеет. Я вижу высокую женщину. От всей её фигуры исходит безупречное величие. В светлых, чуть поблескивающих волосах отражаются и искрятся мелькающие в тоннеле за окном вагона лучи фонарей. Лицо с правильными чертами и сдержанностью красок отличается выразительностью благодаря открытому лбу и большим синим глазам. Помимо величественности приковывает к её внешности сдержанная аристократичность, которая проявляется скорее в манере с достоинством держаться, нежели в строгой и манящей грации, которая служит приметой интеллигентности. Поезд остановился. Женщина вышла. И уже в тоннеле я подумал: «Пригрезилось».
Тем временем кот Персик, в накинутом на плечи белом халате судебного психиатра профессора Сербского, сказал:
- После нового, как ни крути, опять появится другое новое, но после того старого нового, которое конструировалось как окончательное новое, разъяснялось теми, кто хотел остановить время на себе и подвести итоги всему новому, опять возникало бесчисленное количество раз новое. После старого новизма как естественное движение следом за самим новизмом, ибо кто желает почивать на лаврах уже обветшавшего новизма, которым восхищались те, кого и след простыл и сама Земля забыла об их существовании, наступит новый новизм - посленовие. Все упомянут всех, забыв первоисточники. Новое станет старым. «После» превратится в «прежде» и так далее на 50 авторских листов. Как-нибудь на досуге растолкую «онтологию», «дисперсию», «коннотацию» и ещё что-нибудь, туманящее мозги неофитам.
Я нисколько не удивился словам профессора Стравинского, не композитора, и сдержанно сказал:
- Даже и не вино, а так - подносимый ко рту бокал, наполненный газировкой, освежающей внутренности, и тем не менее я сразу выпил полбокала, иначе нельзя, ну, как не выпить по поводу успешного окончания нового дня, да и потом ныне в магазинах бутылки этого напитка на прилавках взводами, ротами, батальонами, полками, армиями стоят, не то что в советское время, когда этих бутылок днём с огнём найти было невозможно, а тут бери, плати и выходи, пей за свободу воли, за содружество деепричастий, за солидарность с мастерами искусств, за перекрёстную рифму, за открытие электрического театра, за порядок слов в предложении, не волнуйся, ибо напиток волнение снимает, средство, как известно, недурно действует на сообразительность.
Кот Персик в белом халате, в образе Маргариты, которая была на самом деле профессором Сербским, сказал:
- Люблю гулять по Кропоткинскому переулку. Детские воспоминания фрагментарны, так мне казалось, что анапест - это цветок. Эти довольно крупные орнаментальные трилистники, исполненные как бы тёмным золотом по зеленоватому фону на стене над моей кроваткой, поднимались на изгибающемся стебле до самого потолка, очень высокого, с лепниной по всему периметру. Теперь я знаю, что эта масляная краска называется «жженая сиена», и особенно она мне представлялась золотистой, когда на нее падало солнце. Фон был положен зеленым хромом. Анапест же оказался стихотворной трехсложной стопой с ударным последним слогом. Вот пример: сохранИ. Ударение на последнее «и». А вот пример моего детского цветка анапеста (шестистопный): «Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма, За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда. Так вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима, Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью плавниками звезда». Отсюда пошла моя «Улица Мандельштама. 
Азарт ограничений возник во мне с детства. Я говорил себе, что, хотя и мороженое вкусно, и ребята пошли покупать эскимо, я не пойду с ними, и когда я, улучив минуту, откалывался от компании, то приходил в сущий восторг. Избавление от постоянно набегающих потребностей, от не менее властных желаний, от всевозможной по первому зову приятелей и знакомых беготни по театрам, выставкам и прочему, приучило меня заниматься литературой в одиночестве в течение многих часов. Я понимал, что это очень трудное дело - отказаться, но сильнейшее чувство восторга, спустя годы, я испытывал, когда держал в руках собственную книгу, написанную в то время, когда друзья сидели в «Метрополе», катались по Москве-реке на речном трамвайчике, прижимались к девушкам на танцах в саду «Эрмитаж» или в парке ЦДСА. Иными словами, путь писателя - это сплошные ограничения.
Я сказал психиатрическому коту Персику, пытаясь погладить его за ухом, но кот отмахнулся небрежно от меня, намекая, что, мол, разговорами сыт не будешь, а давай угощай нежными подушечками для котов "дримис":
- В вине разврат, огонь и шум, да к тому же сгорает жизнь сама, поскольку кто-то верит, что огонь есть жизнь, а не просто столб дыма и огня, того огня, что с неба молнией ударил, и пошли клубы дыма изо всех труб, но где б ни горел огонь, иду к нему, и рад застолью новому, где из окошек и дверей несутся волны табачного дыма, но я, как будто бы гася огонь в груди, вижу, как сквозь огонь блестит роса, и спрашиваю: «Какой огонь ты в сердце заронила?», - и вижу храм, иду к нему, огни горят, но как только я к нему подхожу, храм сразу пустеет, гаснет огонь кадила, и я, смирившись, плетусь дальше к особняку в переулке, и лишь едва вхожу, как слышу голос: «Убирай самовар, туши огонь», - и после паузы для ясности: «Гаси огонь, я спать пошел!» - и когда я ухожу, то вижу, как из трубы вместе с дымом выходит огонь.
Я насыпал коту Персику в блюдце треть подушечек из яркого пакетика "дримис", и пока он азартно, изредка оглядываясь, не видно ли других охочих до лакомства котов, похрустывал ими, Маргарита сказала:
- На скамейке у подъезда общаются местные женщины. Набившая оскомину сцена, много раз описанная, знакомая каждому. Если человек не читает, а такие случаи встречаются постоянно, то весь душевный строй его складывается из общения с другими людьми. Само по себе чтение есть процесс разобщения между людьми, ибо чтение требует тишины, сосредоточенности и одиночества. К тому же в чтении содержится магическая сила побуждения к творчеству. Стало быть, общение можно определить, как процесс, противоположный чтению и творчеству.
Я тут же подхватил:
- Вспоминаю, как Никита Богословский на мой вопрос, почему он стал писать, с предельной простой ответил, что из соревновательных побуждений, прочитав Зощенко, сказал себе, а ведь я тоже могу не хуже написать. И когда люди говорят, что они очень общительны, я начинаю сомневаться в их интеллектуальных способностях.
Профессор Стравинский, буравя меня гипнотическим взглядом, сказал:
- Новое всегда совершается как-то буднично. Открываются двери, полная пожилая женщина в белом халате держит на руках свёрток. За нею появляется бледная, но с улыбкой, молодая мама. Она смотрит на свёрток, затем переводит взгляд на бабушку, и в глазах её появляются слёзы.
Опустошивший от "дримис" блюдце кот Персик, облизываясь розовым шершавым языком, сказал:
- Разумное, значит, полезное. Но вот повседневное полезное абсолютно лишено художественного содержания, и именно поэтому на нём сосредоточено пристальное внимание большинства. Именно поэтому большинство не читает книг, поскольку сам процесс чтения в народе называют бездельем. «Ну, что ты в книжку упёрся!? Иди копать огород!». Разумное - копать. Неразумное - читать. Но самое неразумное - самому писать книги, на что тебе сразу сосед скажет: «Ты, что, Лев Толстой?! Куда тебе до него! Бросай это дело!» Невзирая ни на что творческая личность устремляется далеко за полезное содержание современного. Личность живёт так, как бросают деньги на ветер, не находя в них достоинства в исторической перспективе, которая принимает только неразумное, отмеченное печатью поэзии.
Профессор Сербский, мысленно одобряя сентенцию персикового цвета, с оттенками пляжного песка котом, который был размерами с человека, сказал:
- Люди, собирающиеся не по своей воле на каком-то событии, которое не могли игнорировать, подобны малым детям, собранным первый раз в школе. Они не знают, что нужно делать, молчать или говорить, куда девать руки. Всё идёт, в общем, на сплошных нервах. При этом тело так сковано каким-то беспричинным страхом, что кажется деревянным. Люди пребывают не в своей тарелке. Но вот выходит невеста, или вот выносят гроб, или вот представитель власти начинает речь. При этом обязательно в тишине раздается громкий звук упавшего у кого-то на пол предмета, лучше, конечно, металлического на кафель. Все вздрагивают.
Маргарита своей кошачьей лапкой с алым маникюром погладила профессора Стравинского за ушком и сказала:
- В болотах что-то живое жалобно гудело. Ни «да», ни «нет», ни «плюс», ни «минус». Не шёл, а пробирался густым осинником, и когда озирался, то различал отчетливо каждую осинку. Невылазное болото. Подвисло небо на «нуле».  Нет человеку спасения, глядь, и завязнет. Известное состояние человека болот и осин - ни «тпру-у», ни «но-о».  Пустяшные житейские заботы волнуют его слегка, как ветер осину. Вставать неохота и лежать надоело. Ни дождь, ни снег. Сама жизнь превратилась в болото, с которым приходится иметь дело на каждом шагу, которое всё затягивает, всё грязнит и душит в своей зловонной грязи. Чугунный всадник на измождённом коне черепашьим шагом ступает по болоту, медленно увязая в нём по самую маковку.
Я посмотрел на профессора Сербского, узнавая в нём Стравинского, который выглядел совершенной Маргаритой в образе невероятно большого персикового цвета, с оттенками пляжного песка кота, сказал:
- Реален ли Иван Петрович, пьющий из банки пиво у метро «Парк культуры»? На этот вопрос вам Кант не ответит. Я много раз говорил о нереальности тела, ну, например, Иван родил Петра, Пётр родил Ивана, Иван родил Петра, Пётр родил Ивана; число их во дни Ивана и Петра было двести двадцать две тысячи и восемьсот... Теория огромных чисел, теория множеств. Поскольку реальность постоянно отступает во времени, превращая сегодняшнее во вчерашнее, вчерашнее в позавчерашнее, смешивая года в столетия, а столетия в тысячелетия, то реальность достаточно быстро становится мифом, поскольку сама себя реальность не запечатлевает, а становится более реальной и даже бессмертной только в записанном и прочно сохранённом Слове (знаке). Поэтому миф, или мифос, или текст, идущий в бесконечность, есть что ни на есть самая реальная, пререальная реальность, хотя она абсолютно не предметна, не вещественна, не материальна.
Маргарита приложила серебристый стетоскоп к моему лбу и произнесла сочувственно:
- Нереальная реальность. Что может быть точнее!
Я знал, что многие меня принимают за литературного психиатра Стравинского, поэтому сказал:
- Помечтал сегодня довольно приятно, даже прежде чем обдумывать мои сочинения и мечтать, конечно, всё это детские мечты и заботы, поскольку сам еще не верил этим мечтам своим, да мало ли что мечталось, но несмотря на мечту о галлюцинации, жизнь в полном объёме сама демонстрировала невиданные галлюцинации, и я остался  при  мечтах  моих, потому что мечтаю иногда бросить всё, но, Господи, да ведь это мечта, потому что я мечтал  поминутно  и  исступленно, даже, может быть, имел бы некоторое право мечтать, хотя романические мечты мои показались мне вдруг чрезвычайно странными, ибо мечту вывожу от мечети, Мечта-Мечеть (и вспомнилась мечтательная пианистка московская Мечетина), тяну ниточку этимологии от мечети, давшей название Москве, исходящей от Моше, Моисея, и восходящей к Москосу, инверсивно сочетающемуся с Космосом, изукрашенным, красивым.
Персикохвостая Маргарита взглянула на меня черными вертикальными щелочками на фоне желтой радужной оболочке глаз, улыбнулась и каким-то возвышенным голосом заговорила:
- Вдыхая воздух новых дней, ты поднимаешься над жизнью, чтобы её пересоздать для нерождённых поколений, как Данте мир запаковал кругами вечных возвращений. Воображение создаёт прекрасный текст, без всяких преднамеренностей, поскольку ты переходишь от логики к ловле разбросанных на ассоциативных картинках впечатлений, тут же их прикнопливая буквами, как кнопками к доске, к свободному листу новой книги. Тут надобно умение умалчивать о том, что оставляет поле для воображения умного читателя. И писателю нельзя без воображения, и читателю необходимо оно. Начинаешь писать с пустяка, но тут-то и вступает в силу воображение, без которого художественное произведение не существует.
Я помолчал, затем хотел что-то в тему сказать, но сверхэрудированный кот Персик опередил меня, заговорив стихами:
- Вдохновенье от забытой старины переходит в сильное волненье, словно наблюдаю чьи-то сны, и ловлю ушедших граждан взоры, сочиняю современный стих под людей трамвайных разговоры. Кто я в глазах твоих? Смешно брать в руки лиру. Историю людей любя, блуждаю по иному миру, за всё благодарю тебя, особенно за стройность стана. Любвеобильнейший боец былое любит без обмана, чтоб очутиться наконец на современном поле мщенья. Я стать историей готов, чтоб избежать судьбы забвенья, и обрести в грядущем кров. Зачем сомнение нас мучит? - понять никак я не могу. История того научит, кто поднесёт стакан врагу. Достойнейший из племени людей всегда поднимет моря кубок полный, чтоб самого его встряхнули волны былых надежд и будущих страстей.
- Как же так свободно из тебя, милый Персик, льются поэтические экспромты? - спросил я.
Кот-психиатр Персик непринуждённо ответил:
- У меня в голове есть такая машинка, сама складывает стихи, а я их только мяукаю с выражением.
- Надо же! - удивлённо воскликнул я.
- Ходячий театр, а не кот Персик! - для ясности уточнила Маргарита, и подмигнула мне.
Уточнение её навело меня на воспоминание:
- Не знаю, как сейчас, но тогда я сидел на спектакле в театре Вахтангова перепуганный, потому что во время тишины на сцене, услышал какой-то глухой гул, не известно откуда исходивший. Посоображав с минуту, догадался, что этот гул доносится из-под земли от проходящего поезда метро. Там как раз находится перегон между станциями «Арбатская» и «Смоленская» арбатско-покровской линии. Мимо меня промчалась с черным длинным шлейфом плаща Юлия Рутберг, она же дочь Ильи, она же Германн, она же одно из “н” этого Германна, резкая, пружинистая, инфернальная. Углубляясь в спектакль, я почувствовал, что этот подземный гул, с едва заметным содроганием всего здания театра, как бы дополняет эффект глубины решению лучшего за все годы спектакля этого театра. Шла «Пиковая дама» в постановке гениального Петра Фоменко.
Маргарита задумчиво заговорила:
- Слово написанное умеет говорить вслух, когда мастер добивается этого соответствующими комментариями к прямой речи. Иногда простое слово, в котором, казалось бы, смысл исчерпан, может нести в себе всевозможные новые значения. Например, слово «здравствуй». Всё зависит от его произношения. Для этого мы пишем: «Здравствуй! - произнёс он между прочим, как бы делая одолжение». Второй пример: «Здравствуй! - сказал он с улыбкой, повышая тон с баритонального до тенорового». Третий: «Здравствуй! - произнёс он укоризненно с металлическим привкусом в голосе». И так далее. Этим я хочу сказать о неисчерпаемости подачи языкового материала, способного выразить всё что угодно: от раскатов грома до шелеста сухого осеннего листа по асфальту при легком дуновении ветра.
Я сказал:
- Лес не нужен, чтобы заблудиться. Заблуждения людей, по сути, и есть их жизнь. А если не блуждать, то будет скучно. Блуди блуд, быть может, заблудишься. Луди лудильщик чайники и самовары. Из луда лад выйдет. Ладушки. Рады ладу. Ждать блуд или блуждать? А из лада выйдет блад, то есть блат. За правое дело частенько дерутся. За левое дело - что-то не слыхать. «Пра» и «ле». И вместе «вое». Пишите, пока диктую! Можно с той стороны, можно с этой, то есть зайдешь блуду за спину - с другой стороны блуд увидишь. Великая приставка «за» рождает заблуждение. Великий предлог «за» предлагает зайти блуду в тыл, за спину, за блуд. За тех и за этих.
Она сказала:
- Человек живёт в очень коротком времени. Всё в мире условно, скажем, там говорят Хамлет (Hamlet) - мы говорим Гамлет, там говорят Хейне (Heine) - мы говорим Гейне, поэтому Гоголь - это Хохол (Hohol). Это я так, во время прогулки, подумал. Пятьдесят лет назад на углу Серебрянической набережной на Яузе и Тессинского переулка стоял добротный трехэтажный дом со стенами в три кирпича. В 60-е годы я там частенько бывал у друга. Дом мог бы простоять ещё не одну сотню лет. Но нет! Коротковременные люди позарились на место. И на месте этого дома образовался пустырь, который, спустя какое-то время, обнесли забором. Теперь там стоит стеклянная коробка. Простоит ли она хотя бы лет сто? Вопрос, на который из ныне живущих никто не ответит. А ведь жизнь будет и через сто, и через пятьсот, и через пять тысяч лет. Декорации поменяются. Люди поменяются. Условия жизни поменяются. Всё вокруг такое реальное, оказывается, абсолютно ирреально.
Я сказал:
- За что ни возьмись, всё сопротивляется, даже диктует свою волю. Тут-то нужно набраться терпения, чтобы преодолеть это сопротивление. Потянулся к полке за тарелкой, но она выскользнула из руки и, шлепнувшись об пол, разбилась. Нужно встать со стула, собрать осколки, подмести, и взять другую тарелку. Но подниматься не хочется, просто нет никакого желания вставать, потому что лежит на столе книга и я её увлечённо читаю. Ведь так удобно сижу! В маленькой кастрюльке суп. Рядом лежит вилка. Почему я не взял ложку? О чём-то задумался. Отодвинул книгу. Пробую есть суп из кастрюльки вилкой, а бульон выпивать через край, при этом не прекращаю читать. Кружочки моркови, конечно, на вилку накалываются, а вот вермишель проскальзывает между иголками вилки. Но и вермишель пошла через край, подгоняемая ребром колющего инструмента. Так что я успешно навязал супу свою волю.
Она сказала:
- Куда неуверенно бежит ребенок, готовый вот-вот упасть, поскольку совсем недавно встал на ноги, то есть стал ходить? Забавное состояние. До этого момента новый человек не умел ходить, и вот он уже бежит. Просто куда-то в неопределённость устремляется. Без мысли. Без видимых причин. В нём работает моторчик и он бежит, неловко покачиваясь из стороны в сторону, раскинув ручки. Стая столичных сизарей взмывает с бульварной дорожки, а ребенок бежит. Потом всё-таки спотыкается и падает. Но головку при этом приподнимает, и держит её высоко. Смотрит недоуменно из положения лёжа вперед. Ничего не видит. Нет, что-то он, вероятно, видит, но что именно - не понимает. Состояние безмятежного блаженства.
В продолжении всего разговора мне казалось, что женщина читает мои мысли, как мою книгу. Она подхватывала мою тему сразу и развивала её с потрясающей свободой и поэтичностью. Я слушал её, затаив дыхание, с закрытыми глазами. Когда я их открыл, женщины рядом не было. Её маленькая фигурка исчезла в другом конце аллеи. А двое в белых халатах, профессор Сербский и профессор Стравинский, вместе с человеческим, персикового цвета, с оттенками пляжного песка котом Персиком, предложили мне прогуляться до Кропоткинского переулка.

"Наша улица” №185 (4) апрель 2015