Владимир Бреднев “Мемориальная группа” рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Владимир Николаевич Бреднев родился 15 августа 1965 года. Окончил Челябинский Государственный педагогический институт. До 1997 года работал учителем в деревенской школе. В 1997 году был приглашен на работу в районную газету. Член Союза журналистов РФ с 2002 года, в 2008 году стал лауреатом  международного журналистского конкурса « Вся Россия-2008» в  городе Сочи за редакцию детского областного журнала «Апельсинка». Прозаические произведения опубликованы в Челябинских сборниках начинающих прозаиков. Рассказ «Хороший ученик» опубликован в журнале «Север», короткая сентиментальная повесть «Послезвучие вальса» опубликована в журнале «Молоко», повесть «Годины» - в журнале «Новая литература».

вернуться
на главную страницу

Владимир Бреднев

МЕМОРИАЛЬНАЯ ГРУППА

рассказ

Пашутин Василий Семёнович сошел с автобуса и ступил на родную землю 20 июня 2012 года в возрасте семидесяти лет. В кармане лежали документы и пластиковая карта, в чемодане три смены белья, фотоальбом и награды.
Через час, пройдя по утомлённым улицам, пахнущим пылью, жареными пирожками и гнильцой из мусорных баков, Василий Семёнович устраивался на ночлег в местной, на десять номеров, гостинице. Всё вокруг говорило, что он приехал на родину. Сошел на родной берег. И теперь вся его оставшаяся жизнь будет неторопливой, размеренно тихой, как и само время в этом далеком от столиц уголке России.
Пробежав глазами колонку объявлений в лежавшей на столе местной газете, Василий Семёнович достал незатейливый мобильник и набрал номер. Собеседник на другом конце не заставил себя долго ждать. Услышав о желании посмотреть квартиру, тут же назвал её цену. Василий Семёнович возражать не стал, а только поинтересовался, когда подойти. Получив ответ, он через пару минут запер номер и, водрузив на лысеющую голову шляпу, поспешил по указанному адресу.
Василий Семёнович двигался быстро. Поэтому никто ему семидесяти лет не давал. Вот и сейчас, игнорируя жару, Пашутин бодро шел по улице, иногда вдруг останавливаясь, что-то мгновенно припоминая, вскидывал голову, махал рукой и продолжал двигаться. За сорок семь лет в родном поселке должно было многое измениться. Но изменения коснулись новых окраин, оставив центр в исторической неприкосновенности, разве только слегка забрав вековые устои в порядком обветшалый асфальт. Пройдя несколько кварталов по центральной улице, Василий Семёнович вдруг резко свернул и направился в сторону моста, переброшенного через некогда живописный глубокий пруд. Многолетние весенние паводки натянули песчаные косы, буйно поросшие ивой. Зато перила всё те же, литые и верчёные, будто не пролетело над ними столько годков, не проехало рядом многих тысяч автомобилей, не облило сотнями тысяч дождей и распутицы. И ограда райцентровского сада по-прежнему была снесена около водонапорной башни, но потом взбиралась на фундамент из серого гранита и тянулась вниз по улице до оврага. В нескольких местах пики из ограды были выдраны, зато оставшиеся не так давно выкрашены черной краской.
Пашутин прошел до центральных ворот, повернул на аллею. В тени выросших деревьев было прохладно. Василий Семёнович сбавил темп. Только здесь стало понятно - время не останавливалось, оно шло, взращивая молодые деревца и унося дни его жизни. А показалось, что всё было совсем недавно.
Он помнил, как его, двадцатитрехлетнего парня, участника братской помощи народам Индокитая, награжденного боевыми медалями, официально пригласили на открытие памятника.
Четвертого мая шестьдесят пятого года в инструментальный цех МТС вошла группа пионеров, возглавляемая комсоргом предприятия. Комсорг прошел на середину цеха, приказал выключить станки, и в наступившей тишине громко объявил о пионерской делегации, пришедшей к Василию Семёновичу Пашутину. Из торжественной и заученной речи девочки-пионерки товарищи Василия узнали, что он два года, будучи большим специалистом, не просто защищал Родину, служа в её вооружённых силах. Он боролся с остервеневшим перед кончиной империализмом на самых передовых рубежах пылающего фронта, помогая вьетнамским товарищам обслуживать советские транспортные самолёты. Друзья Васи Пашутина узнали о его героизме. А он между делом пожалел, что девочка только пионерка, а не комсомолка из десятого класса.
Пока он жалел о комсомолке, в притихшем цехе прозвучали слова признательности к сыну героя. В долине реки Луги обнаружен советский танк с шестью пробоинами в бортах. Героический танк, сражавшийся, как легендарный «Варяг», вел в том бою механик-водитель, в полуистлевшем подсумке которого найдены несколько боевых медалей и орден Славы. В смертном медальоне сохранилась записка с фамилией Пашутина Семёна Игнатьевича и адресом, куда писать в случае гибели. Студенты написали в военкомат, военком обратился к пионерской дружине, пионеры-следопыты выяснили - герой-танкист, проявивший личную храбрость в боях с немецко-фашистскими захватчиками, без вести пропавший зимой 1944 года, отец Васи Пашутина, бывшего ученика их школы. От этих слов сначала засвербило в носу, потом зачесались глаза.
Василия приглашали на торжественный митинг в День Победы, во время которого будет открыта Мемориальная группа, посвященная всем землякам, не вернувшимся с полей сражений, и заложена памятная аллея.
Василий Семёнович остановился, огляделся. Вспомнил, что его дерево было седьмым от входа. Вернулся. Дерево стояло. Оно показалось ему неаккуратным, чересчур кривым и разлапистым, с какой-то странной серой корой, обвисающей со ствола коричневыми ремками. Вокруг и далее вглубь перепуталась неизвестная поросль, в серой тени которой местами белели клочки бумаги. Василий Семёнович почему-то вспомнил свою поездку в Крым и осторожно потянул носом воздух. Из глубин заброшенного сквера плыло стойкое амбре.
Василию Семёновичу сделалось неприятно. Пробегая мимо ограды, он видел на противоположной стороне улицы вольготно раскинувшееся пивное заведение, под зонтиками которого сейчас торчали местные люмпены. Получалось, что эти гады пили пиво, жрали воблу, а гадить бегали через улицу.
Пашутин зло топнул, повернулся и скоро пошел по аллее. Там, в глубине парка, у противоположной стены должна находиться мемориальная группа. Там, на стене, навечно вписана фамилия его отца. Будущим летом к нему приедет взрослый внук. Они придут сюда, чтобы положить цветы, чтобы вспомнить деда. Внук должен знать - ему есть кем гордиться и на кого равняться. Пашутины, они такие. Соль земли.
Василий Семёнович выскочил на голое пространство и растерялся, будто выбежал из темного леса на солнечную полянку, да не ту. Вокруг все равно буреломы.
Бетонную плитку подняли и порвали корни трав обильно росших на пространстве от аллеи до обелиска. Бронзовых букв, как и бронзовых венков, касок и полотнища знамени не было. На пожелтевших плитах мрамора остались только белые тени, обведенные линиями бронзовой краски. Двадцать постаментов, на которых в день открытия стояли бюсты особо прославившихся и погибших бойцов, опустели. Пашутин беспомощно развел в стороны руки и медленно осмотрел место, бывшее пятьдесят лет назад самым святым для большей части жителей городка.
Здесь, на этих плитах лежала ничком мать Васи Пашутина, когда военный комиссар прочитал послание Ленинградских студентов. Когда из-под опавшего покрывала показались фамилии героев. И среди них была фамилия отца. Теперь он для всех был не пропавшим без вести, то ли дезертиром, то ли сдавшимся в плен, а героически погибшим в бою. Соседки маму с плит поднимали, успокаивали, приглашали в гости посидеть в праздник за столом. И на Василия в этот день смотрели по-особенному. Пусть не живой, но отец нашелся. Ему, Василию Семёновичу, военный комиссар передал красную подушечку с потемневшими, потерявшими муаровые ленточки, медалями и звездой ордена Славы III степени. Мужики из мастерской столпились вокруг и осторожно трогали боевые награды. Потом отходили, поправляли свои, аккуратно приколотые к выходным пиджакам, доставали из карманов пачки «Беломорканала» и закуривали. Каждый по своему радовался весне и каждый помнил, какой была к ней дорога.
Вёсны прошли, пролетели, пронеслись. И вот стоит Василий Семёнович Пашутин, сын героя танкиста, среди запустения и человеческого забвения, не зная, что делать.
Мимо ног ветер протащил обрывки целлофановых пакетов. По площадке, оканчивающейся тремя ступенями лестницы, катались белые пластиковые стаканчики и казались живыми неведомыми существами, присланными из другой галактики, чтобы заставить людей оболгать свое прошлое, замусорить и забыть.
Василий Семёнович не мог с этим согласиться. Он быстро повернулся и ринулся назад, к выходу. На улице остановил нескольких прохожих, чтобы узнать, где находится военный комиссариат. Через полчаса возмущенный Пашутин поднялся на крыльцо здания времен сталинского ампира, распахнул дверь и попал в черноту прокуренного тамбура. На входе путь ему преградила автоматическая вертушка. Сколько бы он не настаивал, чтобы дежурный пропустил его к военкому, вертушка не ожила. На втором этаже ходили люди в мундирах, иногда доносился смех и чьи-то разговоры. Пашутин потерял контроль над собой. Дежурный отвечал тем же, но более изощренно и виртуозно. Искатель справедливости выскочил на крыльцо, огляделся. Ринулся в бурлящий поток прохожих. Увидев обвисший в прокалённом воздухе государственный флаг, Василий Семёнович решительно двинулся к зданию. Рванул на себя красивую стеклянную дверь. Но дверь не поддалась. Проситель остановился и посмотрел на часы - четверть пятого - рабочий день завершен. Сплюнув, Пашутин привалился к раскалённой ограде. Ноги подкашивались. Не заметил, как рядом вырос огромный детина, в тельняшке, трениках и тапочках на босу ногу. Он что-то сказал, подхватил Пашутина и почти перенес через дорогу под зонтик уличного кафе. Пока Василий Семёнович отирал пот и приходил в себя, на столике появились четыре кружки пива с высокими пенными шапками. Детина легко, как бумажную, порвал пополам сушеную воблу, половину протянув Пашутину. В это время Василий Семёнович заметил на предплечье татуированную черепаху. Верзила уловил интерес и показал другое предплечье, где над якорем со звездой вилась ласточка, после чего протянул руку и представился мичманом эсминца «Быстрый» в отставке Ильей Конотопкиным. Среди возникшего перерыва воспоминаний о команде «Быстрого», боцмане и крещении на экваторе, Пашутин спросил о мемориальной группе. Конотопкин задумался, пожал плечами. И выяснилось, что не знает мичман о памятнике - никогда не был - хотя живет в городке прилично, лет десять. Потом Конотопкин спохватился, растолковал, что у районной администрации на площади стоят стела и танк - памятник погибшим в сорок пятом. Василий Семёнович спросил, есть ли на памятнике имена, на что Илья снова пожал плечами. Выслушав сбивчивый рассказ ветерана, Конотопкин принял решение сходить в сквер и начистить пакостям колокол, если они, правда, гадят после пивнушки.
В этот день по адресу продаваемой квартиры Василий Семёнович не попал.
Ворочаясь на кровати, он всё старался понять, отчего ему не спится на родине. От переполняющих душу чувств возвращения в юность? От непривычного расположения кровати? От духоты? От горького осознания того, что мичман Илья Конотопкин, придя на 9 мая и приведя на митинг своего сына, не увидят фамилии Пашутина? Не увидят и не будут знать, что в городок вернулся сын того самого героя-танкиста. А он вчера сидел рядом. Его можно было спросить, каково быть безотцовщиной? Как он в этой стране живет? Любит ли её? Есть ли у него дети и внуки, которым можно передать боевые награды и рассказать о подвиге деда? О преданности отчему краю и вере в светлое будущее? Можно спросить, как он, Пашутин, относится к национальным идеям? И прощает ли он Латвийское правительство, разрешившее эсесовцам отмечать свой день? Простил ли он, Вася Пашутин, бывших и нынешних фашистов за ту войну?
Утром, очнувшись от тяжелого забытья, Василий Семёнович сразу направился в районную администрацию. В коридорах ходили властные люди. Они аккуратно впускали в свои кабинеты просителей. Они были сдержаны и вежливы. Пашутина от властного мужчины проводили к властной женщине, потом другой, приведшей ветерана в каморку на первом этаже. В каморке сидела толстая баба за массивным столом, заваленным какими-то папками, стопками пожелтевшей бумаги и листами, исписанными разными почерками: от мелкого, почти бисерного, до крупного, корявого, выведенного рукой в ожидании Паркинсона. Посетитель Пашутин только открыл рот, но был остановлен. Перед ним, втиснувшимся между столом и стулом, были положены лист и авторучка с просьбой кратко, ясно и четко описать проблему и суть вопроса, направленного в администрацию. Пашутин быстро написал шапку, потом стал формулировать. Не получилось. Попросил еще один лист. И так несколько раз. Всё это время дама сидела, откинувшись на спинку офисного кресла и обмахивая себя тонкой папкой для бумаг. В камору заглядывали другие посетители. Терпение чиновницы иссякло. Она забрала у Василия Семёновича лист бумаги, скользнула по строкам и посоветовала сначала сформировать просьбу, а потом с ней обращаться к занятым людям.
Пашутина деликатно выставили. Он, закусив губу, сжал суховатый кулак и направился в школу.
Здание было новым. И провалившийся ямками асфальт был новый, и люди в здании были новыми, и даже дети, которые почему-то во время каникул толкались в учебном заведении, были новыми. Они ничего не делали, сидели и смотрели в экраны, ожидая поводыря, который потерялся в неразберихе каникул и школьного ремонта. Василию Семёновичу удалось поймать задумчивого мужичка в рабочем халате и банкой краски в руках. Мужичок махнул в сторону длинного коридора, и воззрился на глухую стену гардероба с огромной надписью: «Выпускной! Пипец-2012!»
Директор школы предложила стул и стакан воды. С облегчением выдохнула, тяжело опустившись в своё рабочее кресло. Она выслушала сбивчивый рассказ дедушки, покивала, заверила, что ей это важно, и сейчас она может выделить нескольких ребят для уборки территории. Пашутин согласился. Наступило какое-то облегчение. Он вышел из школы с чувством глубокого удовлетворения - добился. По-человечески, просто! Поговорил с неравнодушными и добился. В череде мыслей царапнуло слово «неравнодушные». Василий Семёнович даже стиснул кулак и пошел быстрее, еще не зная, как расправляться с людьми равнодушными.
Покупать квартиру Пашутин не пошел.
В номере он сидел у окна и смотрел во двор. Летний день гас изнурительно долго. Шум превратился в возню. Потом остывала возня, трансформировавшись в сумрачную тишину. За всю предыдущую жизнь Василий Семёнович не помнил случая, чтобы вот так бездеятельно мог сидеть и дожидаться ночи. Неужели наступает у человека момент, когда ему становится наплевать на всё? Он останавливается и начинает безвольно ожидать ночи. Без сопротивления, без сожаления, без страха перед тем, что тут всё останется, как и при нём, и не будет только его. Ночь! Вечная ночь. Прах и забвение. Придут другие, новые, для которых идеалами станет что-то другое, не понятное для Василия Семёновича. И они, новые, чтобы не впадать в сомнения, просто забудут идеалы прежних.
Пашутин не помнил, какие мысли еще теснились в его голове, как он их развивал? С кем мысленно спорил и кому доказывал, что тотального забвения произойти не должно. Как долго продолжалось это борение? Но проснулся он одетым на смятом покрывале. В комнате было душно. Утро уже гомонило, что расстроило Василия Семёновича более всего. Он восстал с твердым убеждением идти в редакцию газеты и рассказать про сквер и мемориальную группу главному редактору. Пусть повлияют на общественное мнение.
Наскоро умывшись и кое-как приведя костюм в порядок, Пашутин выскочил из гостиницы. По небу ползли громадные кудели облаков, то погружая улицу во мрак, то расступаясь перед солнечным светом. В эти моменты солнечный луч ударял особенно остро - бил по глазам своей невероятной яркостью, и Пашутин машинально щурился. У глаз собирались бороздки морщинок, за эти трое суток сделавшиеся глубже. Тротуар в это утро был особенно узок. Василий Семёнович чаще обычного задевал попутчиков, которых старался обогнать, чаще натыкался на встречных. Удары, получаемые от незнакомых плеч, казались увесистее и злее.
Несколько раз, в самые моменты внезапного сумрака, он поднимал глаза к небу и видел, как недавние ватные облака наливались свинцовой тяжестью. На перекрестке вместе с визгом тормозов дорогого автомобиля Пашутин расслышал далекий раскат не то взрыва, не то грома. Из машины выскочил дрыщ и стал орать на деда, но тут вырос Илья Конотопкин в тельнике, трениках и тапочках на босу ногу. Он сграбастал горлопана за шкирку, открыл дверь авто и закинул туда недовольного водилу. Народ, скопившийся на тротуаре, с удовольствием поглазел на происходящее, снял всё на мобильники и тут же рассосался, как только Илья и Пашутин оказались на тротуаре и в ногу двинулись в сторону редакции местной газеты.
К редактору Илья не пошел, пожелав прикрывать тыл, если нужно, и заодно собрать баталерку с грогом и солонинкой на случай, если придется спустить пар по мирному.
Пашутин сходил один.
Женщина средних лет, узнав о том, что Василий Семёнович вернулся на родину после долгого отсутствия, подробно расспросила его о годах странствий и прежней работы. Была крайне восхищена тем, что он служил на Воронежском авиапредприятии, и предложила написать несколько очерков об этом, или, на крайний случай, рассказать о быте и работе инженера-авиастроителя журналисту Ерёмину. Пашутин отмёл предложение. Он склонился ближе к столу, пытаясь приблизить своё лицо к редакторскому. И чуть громче, чем в первый раз, повторил просьбу - написать о безответственном отношении власти к воинскому мемориалу, созданному на деньги жителей еще в шестьдесят пятом году. Редактор закивала, но вновь перешла к подробностям такой неординарной жизни сидящего перед ней человека. Василий Семёнович хотел вспылить, но вовремя себя сдержал. Улыбнулся, придвинул стул поближе и очень эмоционально рассказал об испытаниях радиолокационной системы на самолётах Ан-71. Для Пашутина это было смешно. Редактор похихикала за компанию.
Отсмеявшись, Пашутин резко поднялся. Дошел до двери кабинета, обернулся и осведомился, может ли он надеяться на освещение поднятой им темы? Редактор сникла, но пообещала разобраться.
Василий Семёнович еще несколько раз бывал в администрации. Ему казалось, что одни дни пролетают мгновенно, другие же тянутся до бесконечности. Так, в некотором временном дисбалансе, он прожил в гостинице месяц.
Размеренной тихой жизни не получалось.
Сумрачным дождливым днём, собрав на столе нехитрый обед, Василий Семёнович Пашутин усомнился в правильности своего пути. Следовало бы давно съездить по адресу, посмотреть квартиру и оформить покупку. Он решил сделать это сегодня. Но не успел налить чай, как в дверь забарабанили. Пашутин отпер. В тесный коридорчик ввалился Конотопкин, заполнив собой сразу всё пространство. По сияющему лицу и торчащей из кармана бутылке Василий Семёнович понял, что у Ильи случилось какое-то неординарное событие. Он отошел вглубь апартаментов. Илья с шумом разделся, шагнул в комнату, со стуком поставил на стол пол-литра, достал из пакета кусок сервелата, сыр, банку кильки и буханку хлеба. Окинул всё оценивающим взглядом и на немой вопрос Пашутина разразился длиннющей тирадой.
По его словам выходило, что до властей дошел весь позор их попустительства. Около водонапорной башни рабочие городят пятиметровый забор из горбыля и забирают его серым полотном. Вдоль всей ограды ставят какие-то щиты и отгораживают участок улицы. На воротах полосатую будку поставили и охрану посадили. Реконструкция! В доказательство из кармана была извлечена подмокшая газета с первополосным снимком и короткой заметкой о строительных работах в городском саду.
Чем кончились день и ночь, Василий Семёнович не помнил. В болящем мозгу всплывали входящие люди, поздравления и рукопожатия, громогласный рев Ильи Конотопкина о победе, и вновь рукопожатия, поздравления и очередная рюмка.
Пашутин очнулся. Илья спал у противоположной стены, свернувшись калачиком, подоткнув под массивную голову по-детски сложенные лодочкой огромные руки. Василий обратил внимание на вывернутый наизнанку пиджак, ощупал карманы. Пот выступил сразу и обильно. Ни паспорта, ни портмоне в карманах пиджака не было. Он бросился к Илье, кое-как растолкал его и несколько минут пытался втолковать сидящему на полу, всклокоченному и заспанному морскому волку, простую, как явь, новость - их обокрали.
Далее была круговерть событий, в которой борьба за сохранение мемориальной группы для Василия Семёновича Пашутина отошла на второй план. Через несколько дней постояльца попросили освободить гостиничный номер. Молоденькая служащая, зардевшись, сообщила о неминуемом выселении, если денег не поступит, но выводить пожилого мужчину на улицу не решилась. Выперла Пашутина дородная халда, явившаяся в гостиницу под вечер. Подхватив чемодан Василия Семёновича, она мимоходом отметила умение прикидываться людьми приличными, а на самом деле быть бомжами без роду и племени. Жилец пробежал за ней по коридору гостиницы и оказался на улице. Без денег и документов. Тётке было плевать, что Пашутин герой и ветеран.
От первых наполненных эмоциями и переживаниями дней на родине не осталось и следа. Вся жизнь скукожилась до размеров окошек, к которым теперь ежедневно ходил Василий Семёнович. Паспорта не восстанавливали, потому что не пришел ответ из Воронежа, банковскую карту не выдавали. Денег не было. Бабка, у которой Пашутин был поселен с помощью мичмана Конотопкина, утром поила пустым чаем и в сердцах выговаривала за халяву. Тяжело было Василию Семёновичу, кусок в горло не лез. Но позвонить сыну, готовившему важную работу по внедрению какого-то устройства на самолеты новой серии, старик не решался. Разволнуется, рванёт на выручку, загубит карьеру. А она ему нужна. Это и статус, и деньги, которых вечно в семье не хватает. Сам-то Пашутин рассчитывал купить жилье подешевле, обставить без претензий, и оставшиеся капиталы переслать сыну. Да вот остался на бобах.
Перетаскивая пустую тару из склада на улицу, подметая площадку около главного входа и поливая вечером клумбу за двести рублей в день, Пашутин надеялся на лучший исход. Восстановят паспорт, выдадут дубликат банковской карты, он сразу пойдет покупать квартиру. А потом на стройку.
Дней через десять усердной работы Василий Семёнович получил от заведующей магазином подарок. Она позвала его в кабинет и поставила на стол два объемных пакета с продуктами. Он возмутился. За что выслушал отповедь, мол, водка не киснет, её не спишешь, а сыры, консервы, колбасы еще съесть можно. Пусть хозяйка порадуется. Пашутин хотел кинуться доказывать, что он весьма уважаемый и заслуженный человек, попавший, по стечению обстоятельств, в трудную жизненную ситуацию, но потом махнул рукой и взял пакеты. Бабка домовладелица, правда, сделалась рада. Вынимала из пакетов съестное, обнюхивала, ощупывала, приговаривала - бывают же хорошие мужики, пока водкой не обожрутся. Не проклятущая бы эта водка, так и она, в свое время женщина видная, была бы счастлива, может быть, и по сегодняшний день.
Ночью, лежа на матрасе в углу комнатёнки, Василий Семенович поймал себя на мысли, что свыкается со своим положением. Родные, жившие в другом городе и другой жизнью, отодвинулись так далеко, будто их нет вовсе. Есть только ты и мир. Злой, жестокий, безрадостный, но твой. И ты в нём живешь. Стараешься обустроить его по мере сил. Как будто ты оказался в бурлящем потоке, который сбил с ног, силится утопить, покончить с твоей счастливой жизнью, бывшей там, выше по течению.
И чтобы вновь обрести счастье, ты должен пойти против потока, преодолеть силу стремнины, дотянуться рукой до счастливого берега. Когда ты победишь, ты обретешь что-то новое, о чем никогда не знал. Обретешь! Коснёшься! Выйдешь к кому-то. И как только пропадет борьба, ты заскучаешь, потянешься в сторону былого. К тем самым родным и близким. Восхитишься своей энергией и расскажешь, как стремился к ним, как шел сквозь стремительные воды. А они изумятся. Они тебя не теряли. Они расстались с тобой навсегда, попрощались и успокоились, вернулись к своей привычной жизни, выстроили её, раскрасили под себя, без оглядки на твои вкусы и запросы, а ты вернулся. И всё испортил.
Пашутин уснул с глубокой уверенностью, что он сам переборет невзгоды, сам выберется на новый берег и только потом пошлёт весточку сыну и внукам - пусть приедут в гости. Побудут около его жизни и вернутся в свою.
Но чтобы это произошло, он завтра должен пойти на стройку.
На завтра, на послезавтра, и еще недели на три не получилось добежать до огороженного сквера. Время уходило на толкание по очередям в присутственных местах, на работу в магазине, на домашние хлопоты, которыми его обременила хозяйка.
Лето сгинуло. Осень ожидалась холодной и ветреной.
Ветеран сам не подозревал, что может так радоваться, когда в отделе УФМС ему выдали красную книжицу паспорта. Василий Семёнович поспешил домой. Побрился. Как смог, почистил единственный пиджак, вымыл башмаки, вытряс пальтишко, отданное бабкой в пользование, и отправился в банк.
Женщина-оператор долго что-то сверяла, стучала по клавиатуре, двигала мышкой и, наконец, выдала карту, приложив к ней чек.
Пашутин достал очки. Выходило, что на карте не хватало более семисот тысяч. Он попросил проверить. Проверили, выдали распечатку. На вопрос, что делать, бесстрастно отправили в ближайший отдел полиции.
Пашутин позвонил Илье. Тот искренне обрадовался восстановлению справедливости, хотел обмыть документ, но потом осекся. Предложил встретиться и обмозговать сложившуюся ситуацию.
Ближе к вечеру они сидели в кафе, потягивали пиво и листали местную газету. Жилье, продававшееся на окраинах, было сплошь коттеджной застройкой и стоило баснословных денег. Пашутиным овладевало отчаяние. И тут он краем глаза усмотрел объявление о продаже домика на одной из самых старых улиц. От центра километра за три, в стороне лесного массива. Позвонили. Выяснили, что домик строился не так давно, но хозяин почил в Бозе. Есть электроотопление, скважина и курятник. Василию Семёновичу вдруг понравилось наличие курятника. Он умолил продавцом показать дом прямо сейчас. Допив пиво, Илья и Пашутин вызвали такси и поехали смотреть товар.
Ночью, возвращаясь к бабке, Василий Семёнович заметил на земле белую порошу. Поднял голову и увидел, что из глубокой черноты к его глазам спускаются первые снежинки. Сразу размяк. Сделалось неимоверно хорошо. Теперь он переберётся в свой дом, обустроится, заведет кошку и собаку, обязательно купит кур.
Ночью снилось что-то хорошее.
До первых крепких морозов Василий Семёнович оформлял документы, потом обустраивал быт. И только в самом конце декабря вспомнил о мемориале.
Он пришел туда днем. Забор завораживал. Приходилось задирать голову, чтобы увидеть его верхушки, на которых крепились большие полотнища, спускавшиеся вниз и расписанные под вечерний город. Василий Семёнович прошелся туда-сюда. Потом остановился около полосатой будки. Потоптался. Прошел к двери и постучал.
Дверь отворилась. На пороге стоял мальчишка в черной форме ЧОПа, совершенно ему не идущей.
Василий Семёнович спросил разрешения войти. Охранник его пропустил. И мало того, предложил чай с бутербродом. Пашутин не стал отказываться. С удовольствием выпил ароматный чай, съел бутерброд. Потом спросил о стройке. Парень пожал плечами - зима, стройка стоит. Василий Семёнович попросился посмотреть, но парень отрицательно покачал головой. Частная территория. Тогда гость решил фантазировать, что, может быть, сейчас делается внутри. Фантазии хватило на стены и дорожки из кирпичиков, ровные газоны и будущие клумбы. Парень согласно кивнул головой.
Василий Семёнович умилился. Рассказал, что отец его жил здесь. Отсюда ушел на фронт. И Василий Семёнович тоже жил здесь почти до тридцати лет, пока не закончил в областном городе институт с закрытым факультетом и не попал по распределению в Воронеж. Только было это давно. А теперь он вернулся на родину. Парень улыбался и кивал. Хороший попался парень. Дождался, когда пожилой мужчина выскажется и поймёт, что пора уходить. Парень искренне попрощался с Василием Семёновичем, так, что у последнего осталось впечатление своего человека на этой стройке.
Обратно Пашутин не шел, летел. Распахнул пальто, ловил студёный северный ветер, дышал полной грудью, улыбался каждому встречному. У школы взялся играть с мальчишками в царя горы. Был уронен и покатан по скрипучему снегу.
Что-то такое произошло в один день, даже в один час, чего объяснить нельзя. Только можно почувствовать и понять.
Вечером Василию Семёновичу очень захотелось написать письмо сыну. Не позвонить, не скинуть эсэмэску, а именно сесть и написать на листе бумаги чернилами, при свете настольной лампы. Пашутин долго готовился к этому странному действу. Ожидал чего-то. Прилег на диван, посмотреть новости. И уснул.
Во сне всё было светло. Новогодние праздники нахлобучили на Пашутина красную шапку, бороду и полушубок. Наряженный в Деда Мороза он хотел видеть внуков. Выглянул за дверь, а там уже ручьи бегут. Весна. Скворцы прилетели. Вот те на! Скидывать шубу надо. А она приросла. Солнце весеннее лучами гладит шубу, под шубой потом исходит Василий Семёнович. Но снять её не может. Улыбается. Туркменом себя мнит - они ведь тоже летом в ватных халатах ходят. Тут и внуки подоспели. Рассказали, как необычайно вспыхнуло солнце. Обернулся Василий Семёнович к окну, а солнце озарило его белым светом, и все внутренности охватил огонь.
Он тяжело пришел в себя. Тело болело и ныло, было влажным и липким. Из самых недр, отрывая легкие от спины, вырывался сухой натужный кашель.
Время изменило свой бег, потянувшись однообразными больничными буднями. Во всём однообразии дней были короткие периоды телефонного звонка. Василий Семёнович даже не обманывал родственников, а просто преобразовывал действительность. Говорил, что всё идет нормально, есть прогресс, есть множество людей, с которыми он познакомился, и даже есть друг, на которого можно положиться на все сто. Еще говорил, что ждет, не дождется летних дней и приезда внуков. Спрашивал, как дела на работе и радовался успехам и продвижению сына.
В глазах появлялся мальчишеский блеск, когда в коридоре на жесткой и потрепанной кушетке он видел Илью Конотопкина, одетого по форме и с продуктовым пакетом в руках. Пашутину казалось, Илья постоянно о чем-то думает, готовится что-то сказать, но не решается. Разговоры уходят в сторону. Больше крутятся вокруг метеорита, рванувшего накануне.
Так и жил. До выписки.
Врач, красивая молодая женщина, еще раз всего Василия Семёновича ощупала и прослушала, наговорила комплиментов его организму, справившемуся с такой тяжелой болезнью, и сообщила, что к вечеру он может быть свободен.
Дом, простоявший в запустении всю зиму, оживал нехотя. Сосед привел собаку. Вернулась кошка. Илья Конотопкин явился к вечеру с коробкой, из-под крышки которой раздавалось попискивание. Поставил на пол. Открыл. Отступил на пару шагов. Пашутин заглянул. Два десятка желтых комочков металось по дну коробки, ударяя розовыми клювиками в картонные стенки.
Вдвоём они долго возились с печью, топившейся плохо. Илья, хотя и провел полжизни в море, оказался рукастым мужиком. Простукал печную стену, выковырял кирпич, поелозил в дымоходе самодельным банником. Печь встрепенулась, плюнула сажей и загудела. Через пару часов воздух высох. Затрещали мебель и старые обои. А по комнате растёкся запах пищи.
Домашние хлопоты заслонили всякое другое. Пашутин вдруг понял, что свой дом, своя земля, свои куры, своенравный кот и преданная собака намного милее, чем многие чужие люди. Василий Семёнович не горел желанием быть на виду, и его не замечали. Прошла весна, пролетел первый месяц лета.
До приезда внуков оставалось недели две. На плантации в огороде Пашутина уже начала завязываться земляника. В отремонтированной теплице к потолку поднялись огуречные плети и зацвели. В реке за огородом начал клевать карась. И всё течение жизни выровнялось и стало размеренно правильным.
Пашутина окликнула в огороде почтальон. Вручила длинный синий конверт. Заслуженного человека приглашали в районный краеведческий музей. И Василий Семёнович после некоторого борения дал себе разрешение сходить.
Взгляд Ильи Конотопкина выхватил юркнувшую за угол показавшейся знакомой фигуру. Но разум не согласился. Илья вошел на усадьбу. Позвал для порядка хозяина. Поиграл с Рексом, прошел в огород. И понял, что видел именно Василия Семёновича, устремившегося куда-то к центру. Илья припустил в конец улицы.
Военная выправка давно растерялась, поэтому сильно закололо в правом боку, застучало в ушах, забулькало в горле. Ноги стали отставать от тела. Конотопкин пообещал себе, что завтра бросит пить пиво, нашел рукой опору и привалился к ажурной решетке палисада. Перевел дыхание. Вспомнил, что надо обязательно догнать Пашутина. Догнать и не пустить к старому скверу.
Василий Семёнович издали узрел, что около водонапорной башни произошли изменения. Красивый каменный забор одним крылом уходил к глухим, украшенным бронзовой ковкой воротам. Пашутин припустил, стараясь поспеть к грузовичку, подворачивающему к заветному входу. Кто-то кричал сзади, звал и просил остановиться. Но Пашутин не слушал. Он пристроился сзади машины и вошел в обновлённый мир. Под ногами была брусчатка, справа и слева ровные зеленые газоны с редкими деревцами и очерченные природным камнем клумбы. Поодаль детская и спортивная площадки. А прямо перед глазами Василия Семёновича поблёскивающий синими зрачками окон неоконченный особняк из дорогого желтого кирпича.
- Как же так? - спросил Пашутин пространство.
Оно не ответило, лопнув кровавой вспышкой.
Над распластанным телом Пашутина стоял загнанный Илья Конотопкин. Ему было жалко и себя, и старика. Было стыдно за обман. И было больно за страну, для людей которой земельный участок стала важнее памяти. Рубли затмили ту цену, какой было завоёвано счастье. Мичман опустился перед стариком на колени и заплакал, понимая, что ничего изменить не может.

Челябинская область, Сосновский район, село Большое Баландино

“Наша улица” №186 (5) май 2015