Инна Иохвидович "Транзит" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Инна Григорьевна Иохвидович родилась в Харькове. Окончила Литературный институт им. Горького. Прозаик, также пишет эссе и критические статьи. Публикуется в русскоязычной журнальной периодике России, Украины, Австрии, Великобритании, Германии, Дании, Израиля, Италии, Финляндии, Чехии, США . Публикации в литературных сборниках , альманахах и в интернете. Отдельные рассказы опубликованы в переводе на украинский и немецкий языки. Автор пятнадцати книг прозы и одной аудиокниги. Лауреат международной литературной премии «Серебряная пуля» издательства «Franc-TireurUSA», лауреат газеты «Литературные известия» 2010 года, лауреат журнала «Дети Ра» за 2010. В "Нашей улице" публикуется с №162 (5) май 2013.
Живёт в Штутгарте (Германия).

вернуться
на главную страницу

Инна Иохвидович

ТРАНЗИТ

рассказ

Изнутри общежитие /хайм/ для «контингентных беженцев» т.е. для еврейских эмигрантов, очень напоминал то ли советских времён заводское общежитие, то ли загородный дом отдыха. Может быть, и поэтому, некоторые из обитателей называли его, по старой памяти, «бараком».
В комнатах стены были, ещё предыдущими жильцами, обклеены видами дорогих средиземноморских курортов: Сан-Себестьян и Ницца, Канны и Антиб, Монте-Карло и Сан-Ремо... Казённая мебель тоже привычной была: кровати с панцирными сетками, железные платяные шкафы, напоминавшие огромные сейфы, либо тоже служащие шкафами, шкафчики для спецодежды, сбитые секционно, по три, с них даже наклейки с именами бывших владельцев и владелиц содраны не были.
В эдакой комнате, в этом временном пристанище, в приюте /как прочитала она в словаре значения слова «хайм»/ проживала Регина Соломоновна Смоленская уже третий год своего пребывания в Германии, а в эту пору ей шёл девяносто третий.
Любила Регина Соломоновна рассматривать наклейки с фамилиями и именами женщин, тех, что когда-то хранили в нынешнем её шкафу свою рабочую одежду. Одну звали Кристине Вальтер, другую Беттина Мюллер, и третью опять таки Кристиной, но уже с другой фамилией - Кайзер.
Она смотрела на них, словно это были визитные карточки, и пыталась представить себе этих женщин. Да всё как-то не удавалось, разве что все они были нестарыми, раз ещё работали, трудоспособного возраста. Обе, те, что с именем «Кристина», были и вовсе расплывчато-неотчётливыми, у них даже абриса не было, уж настолько безразмерно-безликим было их имя. И разве только Беттина, хоть и тоже не была «представимой», но у её имени хотя бы был привкус некоей элитарности, аристократичности... Наверное, это было связано с тем, что Регине Соломоновне было оно знакомым издавна, со времён, ещё студенческого увлечения немецким романтизмом, имя Беттины фон Арним.
   Эти раздумья над немецкими именами отвлекали от привычных дум, от того, что называла она «умственной жвачкой» - от «хождения мыслей по кругу» и от «скачки мыслей». Особенно хорошо было заниматься этим в дождливую погоду, а это в Швабии, несмотря что юг, случалось часто. Но, как правило, этих «раздумий» хватало ненадолго. И снова возвращалась она к «беседам» с покойным мужем, чей пепел в металлической урне стоял тут же, в этой комнате, или к привычным «блокадным» внутренним монологам...
Довоенное, доблокадное, подчас, тоже вспоминалось ей. И Переяславль-Хмельницкий, откуда была она родом, и из которого явилась в Ленинград. И припоминались все её «украинские» многочисленные родственники, и похороны отца, слава Богу, хоть он умер в своей постели. Остальные же лежали там, на Украине, в одной «братской» могиле, от мученической смерти спаслись только погибшие на фронте родственники. А ведь и сама она собиралась, ещё до войны, поехать в июле 41-го к матери, чтоб провести остаток лета там, оздоровить сына. Всякий раз, думая об этом, содрогалась она: ведь и они с сыном лежали бы в этой, общей, одной на всех, могиле, ни за что б им не миновать её!
В этих воспоминаньях бывало проводила она долгие часы пасмурными днями, и выходила только за тем, чтоб прикрыть дверь в коридор, если оттуда вдруг доносился запах свежесваренного кофе, его она не терпела. И не только запаха, но и вида. До сих пор ощущала она языком вкус тщательно разжёванного кофейного зёрнышка. Перед самой войной муж, бывший отчаянным кофеманом, купил дёшево, по случаю, мешок кофейных зёрен знаменитой «Арабики». И она, во все годы осады-блокады грызла их. Мельничкой она не пользовалась, при помоле внутри неё могла остаться бесценная кофейная пыль.
В блокаде она оказалась совершенно одна, муж был на фронте, а сын определённый ею в пригородный детский санаторий, был эвакуирован вместе с санаторием за Урал.
И потому все девятьсот дней и ночей осады провела она одинокой. И все они, как и блеклые «белые ночи», постепенно слились в её памяти в один длинно-холодный /даже и летом/ ноче-день, в какие-то, почти призрачные, белёсые сумерки, в которых и пошевелиться-то было трудно. Ощущала она лишь странное, никогда не покидающее её оцепенение, /даже если она шла или разговаривала/. Оно было внутри неё, и она научилась жить «внутри себя», изредка в будто тоже «заблокированном» мозгу звучали тютчевские строчки: «...лишь жить в себе одном сумей...»
И, когда, наконец, как говорили, прорвали блокаду, Регина Соломоновна одновременно верила и не верила, складывала губы в радостной улыбке, и боялась, что всё это пущенные специально, чтоб как-то успокоить измучившихся, потерявших всякую надежду людей, слухи... И она продолжала жить, как и жила - в осаде, и на всю уж жизнь она довольствовалась ста двадцатью пятью граммами хлеба, блокадной пайкой.
Никогда, ни мужу, возвратившемуся с фронта, ни приехавшему из эвакуации сыну не обмолвилась она и словом, что «блокада-то» продолжается! Знала, что заговори «об этом», даже с ними, не миновать «жёлтого дома»! Ведь все считали, что не только блокада, но и война закончилась!
И выглядеть стала она неплохо, как и когда-то, только ноги утратили былую стройность, остались они опухшими, только теперь не с голоду, по-медицински, по-научному это называлось - «лимфостаз». И, по-прежнему, ни на миг не отпускало её, блокадное оцепенение. И всё недоумевала она, почему ж только ей ведомо, что «война не закончилась»? Хорошо, если разгромили гитлеровские полчища, а откуда ж этот разразившийся, оголтелый антисемиский шабаш?!
Сразу, после ждановской речи и последовавшего «Постановления» /а тогда работала она литсотрудником в журнале «Ленинград»/ ей, уволенной, долго пришлось мыкаться в поисках работы. Иногда ей уж казалось, что и работы из-за «пятой графы» не видать да подвернулась временная, в заводской многотиражке, корректорская. На ней-то, на «временной» она и до пенсии оттрубила, эта служба буквально помогла ей выжить, потому что «думать» не приходилось, ей не надо было вникать в смысл прочитанного, /то были редакторские хлопоты/, её «функцией» были орфография с пунктуацией. А грамотностью своей она славилась, причём не от правил она у неё была, а что называется - «врождённая».
И все чувства её, что были в той, прошлой, довоенной жизни, сменились одним - жалостью. Она словно затмила всё, всеобъемлющая и распространяющаяся не только на сына, внучку, а позже и на правнучку, но также и на сослуживцев, своих и мужа, на соседей по коммуналке, на тех с кем ей приходилось сталкиваться и, вообще, на всех людей! И часто хотелось ей плакать и щемило сердце... Но хоть на душе у неё было тяжко, она хотела верить в то, что когда-нибудь всё будет хорошо... И утешала мужа она тем, что и на их улице будет праздник! Но тот был безутешен, он никак не хотел смириться, и всё обижался: то на ЖКТ, то на райсполком, то на жилуправление... Они же стояли в очереди на изолированную квартиру не одно десятилетие. И как им было не ждать, не надеяться, не терпеть... И всякий раз надеждой жили, вот-вот дадут, то к очередной годовщине Октября, то вроде бы к очередной годовщине «летия» Ленина целый микрорайон сдают, тогда уж точно получить должны, всё обнадёживало, но и всё было  безнадёжно...
- Мы с тобою отработанный материал, пенсионеры, к тому ж евреи, т.е. последние среди бесправных - не раз говорила она мужу.
Муж, по обыкновению, сердился и уверял, что нужно ещё немного подождать, ещё чуточку, и тогда уж наверняка получат!
Но именно для него очередь на квартиру оказалась длиною почти в его, не такую уж и маленькую, жизнь.
Скончался он в больнице, от почечной недостаточности /после гриппа/, надеясь всё же получить квартиру. Он действительно «переселился», но вовсе не туда, куда страстно хотел, куда стремился...
С могилами в Ленинграде, как впрочем и со многим другим, была «напряжёнка». Чтоб получить место на кладбище необходимо было дать огромную взятку, а у них сроду денег не водилось, даже когда ещё работали, откуда? Не с его же инженерской зарплаты да её корректорской?
Пришлось тело его кремировать, и захоронить урну в колумбарии, где лишь табличка с его фамилией именем и отчеством напоминала о том, что эта горстка пепла была некогда им.
Регина Соломоновна получила однокомнатную изолированную квартиру в «хрущобе», потому как долгожительницей оказалась! Квартира поначалу показалась ей хоромами, и она грустно улыбнулась, вспомнив, как муж говорил, что недаром она Регина - «королева», и что подобает ей жить в «царских покоях», и как она смеялась...
И в новой квартире продолжилось её прежнее существование, никуда и никогда не выезжала она, даже за город. Хватит, что уж тогда в сорок первом собиралась в поездку.
День протекал обычно, в очередях, нужно было покупать всё и для работающих сына и невестки, и для рано вышедшей замуж внучки. Много книг прочитала она в очередях. Подчас, когда отрывалась она от книжной страницы, то изумлялась тому, как эти люди недогадываются, ведь бесконечность очереди явно свидетельствовала о блокаде! О том же думала она и возвращаясь с покупками, продуктами и промтоварами, добытыми в результате многочасового стояния, шею обвивала «гирлянда» из рулонов туалетной бумаги.
В тех же очередях пришлось ей наслушаться и про то, какие евреи - трусы, как они «отсиживались» в Ташкенте - «городе хлебном».
Она не вступала в пререкания и не пыталась в чём-либо «их» переубедить и доказать обратное.
Когда ж ей исполнилось восемьдесят - гром грянул. Внучка с мужем и дочерью-подростком, засобирались в эмиграцию. И, куда ж они ехали?
В Германию?! Мыслимое ли дело? Покойный муж сражался на фронте против гитлеровской Германии, сама она очутилась в блокаде, её не эвакуировавшиеся родственники все погибли во рвах и ярах от рук оккупантов, и всё потому что евреи были!
А девочки засобирались туда, во вражеское логово.
И хоть сын Регины Соломоновны был женат на русской, и внучкин муж был русским, уезжать они собирались по, так называемой «еврейской эмиграции»!
Как-то провожала она внучку к консульству.
- Отчего они едут, Нина? - спросила она у внучки указывая на слонявшихся неподалёку людей с ярко выраженными еврейскими чертами.
- Бабушка, ну ты впрямь как ребёнок! Словно не знаешь, от местных антисемитов бегут.
Регина Соломоновна согласно кивнула головой, уж она-то знала, что за любимым Питером справедливо закрепилась слава чуть ли не антисемитской столицы!
- Ниночка, детка, но это же называется: «Из огня да в полымя», шутка ли в Германию ехать?! Или немцы другими стали? И можно ли тому верить или нет?
Она не стала слушать внучкиных рассуждений о демократии, признании немцами своей вины, рассказа о канцлере Брандте, ставшем на колени у памятника восставшим в Варшавском гетто...
Больше до самого внучкиного отъезда они не говорили ни о стране той, ни о её жителях.
А вскоре стала получать она от своих девочек письма и открытки да и звонили они часто. И всё-то нахвалиться не могли, были в восторге они от Германии, от жителей её, от дорог и автобанов, от порядка да чистоты... Да что там, от  всего!
Она им и верила и нет, ведь молодые ещё, мало что понимают.
Однако всё у них там хорошо устраивалось: правнучка пошла в гимназию, внучка с мужем работали по своим специальностям, квартиру снимали они большую да ещё и подумывали о том, чтобы собственную купить.
Как-то явился сын, несколько возбуждённый, Регина Соломоновна решила, что это связано с предстоящим выходом на пенсию.
- Мама, я серьёзно хочу с тобой поговорить! - произнёс он, будто заявление для прессы делал. - Ведь и нам ехать надо. Да и анкета для подачи в консульство Германии уже у меня на руках. Её необходимо заполнить и сдать вместе с копиями всех нужных документов. Я вот список документов приготовил, которые мне необходимо будет у тебя взять.
В первые секунды ей показалось, что не только дар речи покинул её навсегда, но и слух тоже.
Он продолжал говорить, а она и не слышала, только глядела на его беззвучно шевелящиеся губы...
  
Подошло её время ответствовать на всё им сказанное, она, еле отлепив от нёба язык, проговорила
- Я - блокадница! Как же я, добровольно, поеду во вражескую отчизну?! Я просто не смогу. Пусть даже ты скажешь, что не эти, нынешние, немцы убивали евреев, так это были их отцы, старшие братья, дядья и другие родственники! Да и разве там нет таких же старых как и я? А мало ли ещё живёт родившихся в двадцатые годы? Тех, кто успел побывать на войне или живших во времена бесноватого?!
- Мама, это демократическое государство, у него другой курс,и, кроме того немцы покаялись...- пытался было возразить он.
- Покаялись говоришь! А мама моя, а сестра, а остальные! Их уже из земли не поднять, даже покаяниями.  И сколько их?! Нет, не могу, не хочу, не буду, и не упрашивай и не уговаривай! Езжай, если терпеть эту жизнь мочи нет. Но без меня, я уж как-нибудь здесь добуду.
Успокоилась было она, как явилась с тем же разговором невестка.
- Что же вы Регина Соломоновна делаете? Вы же прекрасно знаете, что Марк без вас не уедет! А нам старость доживать здесь не получается. Да и без детей каково жить? Да и вам что делать? Сами видите, очереди исчезли, а купить самое-самое не на что!
- Да я же ничего, - отозвалась она почему-то переходя на шёпот, - просто я не могу. Не могу и всё! Я не могу! - упавшим голосом повторила она, чувствуя, как сдаётся под напором.
Неугомонная невестка продолжала.
- Вы говорите - не можете! Неужели ради единственного сына, ради единственной внучки, и единственной правнучки, вы не можете пожертвовать собой?
- Хорошо, - еле слышно промолвила она, склоняя голову, но невестка услыхала.
И начались годы ожидания получения разрешения, годы подготовки и сборов.
Она хоть и принимала в этом участие, но всё же тешила себя, что к тому времени, как придётся ехать, Господь её приберёт.
С сыном она часто говорила об этом -  о «еврейской эмиграции в Германию».
- Во все времена, во все века, а в средневековье особенно часто, евреев изгоняли, депортировали, а позже через какие-то большие ли, малые промежутки времени, правители, короли или императоры приглашали их вновь возвращаться. Так что и сейчас нечто подобное происходит?
- Мама,- не соглашался он, - ещё со времён канцлера Аденауэра еврейская община в Германии - это своего рода залог демократического развития и  невозвращения   к былому, к тому что творилось там на протяжении двенадцати лет, с тридцать третьего по сорок пятый годы.
- Так-то оно так, да и не совсем так, -говорила она, зная, что права она да не умея точно определить почему же, и замолкала. В самом же главном своём требовании - забрать с собой на постоянное место жительства урну с прахом покойного мужа, она была непреклонной. Когда она только сказала об этом сыну, тот просто взъерепенился и кричал, что ещё ни одному человеку не пришло в голову везти с собой кремационную урну.
- Значит, я буду первой! - спокойно отвечала она.
После долгой мороки и взяток, проблема с урной разрешилась. Вот и случилось: просила она у Всевышнего смерти для себя, а взамен получила на руки урну с прахом.
В Германии впервые за свою девяностолетнюю жизнь довелось Регине Соломоновне увидеть   живых   немцев!
Поначалу изумлению её казалось бы пределов не было - ведь множество пожилых особенно, немцев и немок, были схожи с русскими евреями?! Так что если б какой питерский антисемит глянул на одного из них, то наверняка бы не засомневался!
- Марик! - озадаченно обратилась она к сыну,- как же немцы во времена нацизма различать могли? Я ещё могу понять, как они могли вычислять мужчин, но женщин как, а?
Сын, в свою очередь, недоумённо пожимал плечами, он и сам этим внезапным сходством был поражён.
По приезде поселили их, как и предупреждали, на недолгий срок, в общежитии /хайме/, в ожидании недорогой «социальной» квартиры в доме для пожилых людей, в так называемом «синьорин-хаузе».
Регина Соломоновна стала хлопотать, чтоб определить урну с прахом на еврейском кладбище. Но в еврейской религиозной общине, которая это кладбище и курировала, ей объяснили, что сжигать тело покойного еврея родственники не имеют права, даже если на то была воля покойного, ею следовало пренебречь и захоронить его в земле. У неё не «хватило» немецкого да и на идиш она не смогла как следует объяснить, что воли никакой покойный не выражал, у семьи элементарно не было денег на дорогущее кладбище да и на взятку, чтоб разрешили захоронение.
- Нет, нет, скажите вы мне, снова и снова спрашивала она не только сына, но и внучку,- а что же будет тогда при   воскресении  из мёртвых с теми миллионами, что дымом вышли из печей крематориев концлагерей? С ними что же?
На её вопрос не существовало ответов, и потому никто не отвечал.
С урной дело затянулось, и она более двух лет продолжала стоять в её комнате в общежитии. Теперь с урной вела она свои многочасовые беседы. Говорила, конечно же, она.
Задавала вопросы, на некоторые сама же и отвечала, иные же ответов не требовали. И становилось ей не одиноко, и хорошо даже, чего и в Питере уже давным-давно не было.
В общежитии по возрасту была она самой старшей, хотя были ещё старики и старухи. С некоторыми она перезнакомилась, но близко ни с кем не сошлась. Может быть некоторые и считали её заумной или гордячкой, ей было всё равно. Некоторые пожилые в поисках общения обращались и к немцам, как жившая прямо над ней Роза Болдина. У семидесятилетней Розы болели ноги, она и на костылях-то передвигаться не могла, а только пыталась со своего балкончика окликать прохожих, Регине слышно было, как кричала та:
- Герр, герр, остановитесь! - или - Фрау, фрау, правильно, правильно, я к вам, именно к вам обращаюсь!
Бывало так по нескольку часов Болдина обращалась к пожилым прохожим, во множестве проходящим мимо их хайма. Те поначалу вскидывали головы, видели кричавшую калеку и проходили мимо. Регину Соломоновну Болдина тоже пыталась приманить - гаданием, да ничего у неё не вышло. Потом уже Регина Соломоновна жалела, что мало уделяла Болдиной внимания. Та умерла в одночасье, у себя в общежитской комнате, так и не дождавшись квартиры в синьорион-хаузе.
Кроме Розы умерли ещё несколько обитателей хайма, причём не только пожилых, но и относительно молодых.
А вообще-то, рядом с хаймом было расположено не только кладбище, он оказался окружён несколькими домами, в которых жили старые немцы. И это были даже не сеньорин-хаузы, а «альтер - и пфлеге-хаймы», то есть, дома престарелых и дома по уходу за инвалидами и престарелыми.
Оказались своеобразными и обычаи в этой самой Германии: здесь никто не жил, как в Союзе, традиционными семьями, в нескольких поколениях, в трёх, а то и в четырёх.  Здешние старики либо доживали одинокими у себя, либо уходили в дома престарелых, а молодые в восемнадцать лет уходили из дому тоже, снимали квартиры, чтобы жить так как захочется самим.
- Представляешь! - обращалась она к урне, - здесь же общение только горизонтальное, со своими сверстниками, с себе подобными...Вертикальное общение здесь и не предусматривается, вовсе не нужно! Помнишь, как и у нас в тридцатых, когда отмерла многовековая семейная традиция, и еврейская традиция большой семьи тоже. Да и мы с тобою оказались никудышние евреи, и сами от всего отказались, и сыну ничего не передали, а может быть и не смогли бы передать. И сюда вот приехали, но что - «там», что - «здесь», так и продолжаем сидеть на «реках Вавилонских».
Выходила Регина Соломоновна на прогулку ежедневно. А когда уставала, то присаживалась на скамейку перед общежитием, на которой бывало сидели вышедшие тоже на прогулку жильцы соседних домов. «Вы чьё, старичьё?» - подчас хотелось ей расспросить их о родных и близких, детях и внуках... Но не осмеливалась она, потому как охотно говорливые они избегали двух тем - семейной и последней войны.
Вот и она помалкивала, внимательно всматриваясь в их морщинистые лица, в выцветшую радужку глаз, пыталась представить их в те, уже далёкие «сороковые-роковые», и не могла. Наверное и они тоже ничего не «просматривали» в ней, ни о чём не подозревали...Как-то случился у неё порыв - рассказать им об урне, о блокаде, может   быть и о братской могиле на Украине, да слов не нашлось. Да и поняли бы они? Как-то один из скамеечных сидельцев обмолвился, что был счастлив только в одну свою пору - когда был в «гитлерюгенде», и как всё тогда было чётко и ясно, не то что в последствии. Её и это не покоробило, это была часть их прошлого, и невозможно было ничего не убавить и не прибавить.
Местные старики не пугались ненастья, им было безразлично падает ли снег, идёт ли дождь или солнце припекает, они были закалёнными и выносливыми, почти не простуживались.
- Ты подумай только! - обращалась к урне она, если они такие закалённые, ни ветра, ни дождя, ни града не боятся, почему же из-под Москвы драпали?!  От генерала «Мороза»?!
Здесь, в Германии её настиг страх - умереть в казённом доме /общежитии/, в кровати на которой до неё переспало множество людей, глядя на шкафчики для спецодежды, с именами незнакомок, так же как поумирали здесь другие старики. С нею стало твориться то же, что когда-то и с покойным мужем в ожидании квартиры.
- Марк, ты бы сходил в жилуправление, скажи, что мне уже больше ждать невмоготу, что ж мне на этой постели и помирать?
- Мама, нас ведь сюда никто не приглашал, запомни это хорошенько! Требовать, да ещё так категорично мы не имеем права! Да и в конце концов ты не на улице живёшь!
Обескураженная она оторопело смотрела на него, ничего не понимая.
- Пойми нас сюда никто не приглашал, - повторил он ещё раз, - нам просто  разрешили  жить здесь! Но это же отнюдь не  приглашение, и еврейским организациям Германии пришлось приложить много усилий, чтобы добиться у федерального правительства разрешения на постоянное место жительства для нас, русских евреев. Поэтому мы не вправе, мы можем только на всё отвечать: «Яволь!»
- А где же мы в своём праве? - хотелось вопросить ей. Но она сама же себе и ответила,- нигде! Ведь мы и в Израиле - русские! И так нам остаётся молчать.
Через несколько дней сын принёс ей новый «вонберехтигунгшайн» /справку о праве на социальное жильё), каждый год выдавали новый, это был уже третий, хотя за все годы не было и единого предложения по жилью, это при том , что стояли они в «льготной» очереди, кроме возраста Регина Соломоновна была признана семидесятипроцентным  инвалидом.
- Марк, ты не помнишь чьё это высказывание, что «история повторяется дважды, сначала как трагедия, а во второй раз уже как фарс»?
- Точно не скажу, но кажется Маркса.
- Что ж, если его, то как всегда неправильно! Потому что и по второму разу может восприниматься как трагедия, а не как фарс. Всё зависит от того, как к этому относиться.
- Это ты к чему говоришь?
- Да к тому, что «здесь», что «там» - всё одинаково, только что здесь издевательство ещё и с «вежливостью», корректно, «с дружеским приветом!», и вот это же жилуправление на самом деле ждёт не дождётся наверное, моего переселения в мир иной, А вас уж после того на другую очередь поставят, чтоб по-новому ждать.
- Ты не можешь так говорить, здесь - демократическое государство!
- Я ж ничего особенного и не говорю - так «дискриминация по возрасту», а может и ещё почему? Кто их знает! Ладно не буду, не буду, успокойся! Да и то сказать, помнишь ли нашек соседок по хайму - бабу Маню или Волынскую Лену, так те только получив квартиры тут же и скончались. Видно ожидание до добра не довело, не пришлось хоть в условно «своём» пожить, настало время в землю лечь. Вот уж и вправду, в какую сторону света ты б ни пошёл, нигде нет покоя ноге твоей. Нигде...
Раздражённый её речами сын, ушёл. А она, положив ладони на холодящий металл урны сказала не размыкая губ, беззвучно: «Кабы ты знал, как мне хочется стать как и ты - ничем, чтоб не жалеть, не волноваться, не страдать от несправедливости, чтобы прорваться к покою...
Господи! Помоги мне, освободи наконец, пусть уже и в этом чужом углу, от оков, от тяжести старого моего тела...»
Слёзы текли градом, а она не могла не остановить их, ни успокоиться самой. Что она могла?
Ничего-ничего не могла...
А Господу было неугодно разрешить её от земного бремени, вывести её отсюда из эмиграции, в которой продолжались и продолжались её муки...
Что ж осталось ей? Наверное, вслед за сыном, безвольно, бессильно и беспомощно повторять и повторять: «Яволь, яволь, яволь...»

Штутгарт

“Наша улица” №186 (5) май 2015