Инна Иохвидович "О советском писателе" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Инна Григорьевна Иохвидович родилась в Харькове. Окончила Литературный институт им. Горького. Прозаик, также пишет эссе и критические статьи. Публикуется в русскоязычной журнальной периодике России, Украины, Австрии, Великобритании, Германии, Дании, Израиля, Италии, Финляндии, Чехии, США . Публикации в литературных сборниках , альманахах и в интернете. Отдельные рассказы опубликованы в переводе на украинский и немецкий языки. Автор пятнадцати книг прозы и одной аудиокниги. Лауреат международной литературной премии «Серебряная пуля» издательства «Franc-TireurUSA», лауреат газеты «Литературные известия» 2010 года, лауреат журнала «Дети Ра» за 2010. В "Нашей улице" публикуется с №162 (5) май 2013.
Живёт в Штутгарте (Германия).

вернуться
на главную страницу

Инна Иохвидович

О СОВЕТСКОМ ПИСАТЕЛЕ

рассказ

Жил-был человек. И не просто человек, а писатель. Правда, написал он всего лишь одну, да и ту не очень толстую книжечку, но её опубликовали, и получила она одобрение самого Горького! Случилось это знаменательное событие в 1934 году и круто изменило жизнь двадцатисемилетнего рабочего Владимира Николаевича Уточкина. Пошёл он тогда на рабфак, а после в Литинститут, да и стал профессиональным литератором. И хоть сам он не написал больше ничего (рецензии и отзывы не в счёт), но учил других писать рассказы, повести, романы. Работал с молодыми и не очень молодыми авторами, редактировал рукописи...
В тридцать четвёртом году женился на рабочей девушке Маше с которой вместе посещал Осовиахим. И жил себе как и другие, с прибавившимся семейством, не очень конечно, заметным, но и не совсем уж и маленьким человеком.
После того, как стал Уточкин профессионалом, добрался он до нечитанной прежде русской классики, не стал обольщаться на свой счёт да писать своё.
Один раз, однако, чуть было не случилась промашка. Где-то, в конце тридцать пятого начал он, скрываясь ото всех, роман-жизнеописание - своего любимого героя. Года два корпел над ним, а в тридцать седьмом уничтожил. Счастье ещё, что никому словечком не обмолвился, даже и жене, думал тогда Владимир Николаевич. Потому что героем его романа был никто иной как Виталий Примаков, двадцатилетний в 1918 году, командир 1-го кавалерийского полка Червонного казачества, герой Гражданской войны, к тому ж ещё супругой его была Лиля Брик, муза, Владимира Маяковского, любимого поэта. Но в 37-м оказался он одним из восьми шпионов, затесавшихся в высший комсостав Красной армии. Казнён был   11июля 1937 года вместе с остальными обвиняемыми.
Владимир Николаевич благословлял свою природную скрытность, и не то, чтобы он Маше, жене своей, не доверял, но ведь почти год как входила она в объединение жён писателей. И ненароком могла тоже похвастаться перед писательскими супругами, что и её муж пишет роман, да ещё и о герое Гражданской войны.
Сначала он изорвал рукопись на мелкие-мелкие клочки, затем смотрел, как быстро истлевают в огне любовно исписанные им листы, пепел же был смыт мощной унитазной струёй.
Нельзя сказать, что обожание им Примакова было слепым, просто тот был одним из обыкновенных молодых героев молодой республики, он выделял его потому, что и сам некогда, будучи подростком, мечтал стать кавалеристом. И, когда решил Уточеин приступить к его жизнеописанию, начал собирать материалы, переписывался с музеями революции и Гражданской войны... И, наконец, когда засел за свою первую, и как оказалось последнюю, так и не законченную, впоследствии сожжённую Большую книгк, проживая день за днём, год за годом, жизнь героя, почувствовал, как постепенно из него самого, - «крепко сидящего в седле», уходит неведомо куда человек по имени - Владимир Николаевич Уточкин. И потому, когда в составе писательской группы посетившей в тридцать пятом году Ленинградский военный округ, ему представилась возможность встречи и знакомства с Виталием Марковичем, он уклонился от этой поездки. Да и к чему ему комкор, когда он Владимир Николаевич Уточкин сам был им!
Но наступил треклятый май тридцать седьмого, когда газеты запестрели заголовками о шпионах и изменниках в военной форме, а 11 июня погиб кавалер трёх орденов Красного Знамени, командир корпуса, заместитель командующего Ленинградским военным округом Виталий Маркович Примаков и семь высших командиров Красной Армии. Об этом не только вещало радио и писали газеты, имена их были у всех на устах, во время митингов и собраний. И   никто  не знал, что 11-го июня с ними вместе «погиб» ещё один человек...
Начал Владимир Николаевич пить, особенно сильно с того дня, когда в «Литературке, среди актива писателей, подписавших письмо, осуждавшее и клеймящее «злодеяния врагов-шпионов» увидел свою фамилию. Словно бы невзначай заметил он тогдашнему генеральному секретарю Сюза писателей, что не присутствовал он при подписании письма. На что тот, удивлённо-насторожённо, вскинув брови, спросил: «А ты, что, разве против?»
Владимира Николаевича объял страх! Ни о чём и ни о ком не желая ни знать, ни думать, он пил, и пил... до самой своей «физической смерти. Пошла о нём слава, как об ужаснейшем пьянице, почти алкоголике. И не приходилось ему ходить на собрания, выступать, разоблачать, обличать, ставить подписи...
Отдушину он нашёл в коллекции. Со времени «самосожжения» он ничем, кроме коллекции да работы с начинающими авторами, не занимался. Коллекция же его была ничем иным, как собиранием вырезок из газет, которые во множестве выписывал он. Получал он и еженедельник библиографический: «Летопись газетных статей». На картоне, на обратной стороне от приклеенной вырезки ставил он пометку, когда и в каком номере «летописи» эта статья зарегистрирована. В коллекции было несколько разделов: 1. Враги народа; 2. Поздравительные письма, награждения, присуждения званий; 3. Враждебные литературные течения и группировки; 4. Статьи, посвящённые пятилетке «Безбожия», в результате которой должно было быть искоренено понятие - «Бога»! 5. Разного рода заметки о писательском быте, кляузные письма и прочее в этом же роде.
Картотека пополнялась: раздел «Враги народа» вспухал день ото дня, пришлось выделить для него ещё полку. О вредительских литературных группировках писали тоже ежедневно, так что и эта рубрика усиленно пополнялась, то громили РАПП и авербаховщину, то троцкистскую группу «Перевал» с переверзевщиной, разоблачали воронщину, то бишь «Красную Новь» или «поправляли путаника литературоведа Берковского, призывавшего учится работе над жанром социального романа у Достоевского?!
Во второй половине дня Владимир Николаевич выпивал стаканчик-другой, и просматривал все газеты, работал ножницами, вырезал, клеил, делал пометки, сверял с «летописью», корректировал: переставлял вчерашних обвинителей на «изменническо-предательских» процессах, например маршала Блюхера или наркомюста Крыленко, в другой раздел - «Враги народа». Даже «доблестный», как писали о нём, ранее, газеты -Ежов, награждённый орденом Ленина наркомвнутдел и генеральный комиссар государственной безопасности оказался самым страшным палачом, прозванным в народе «кровавым карликом».
Всё, что происходило было непонятно, путано, страшно... Не выдерживала даже его жена, стойкая Маша. Как-то, зимой, возбуждённая, пришла она с митинга писательских жён, посвящённого процессу над антисоветским центром и повторяла и повторяла стихотворени, одного поэта, кстати их соседа по дому: «...Сквозь кордон Проклятый мастер смерти Тянется кровавою рукой, подлые шпионы и бандиты Радеками тёрлись возле нас. Может быть ещё не все добиты - крепче руки и острее глаз!» Окрылённая призывом к бдительности, она беспрестанно повторяла эти строки и не могла заснуть. Кончилось всё истерикой. В доме застоялся ландышево-валерианный запах.
Дочь вся была в поисках шпионов, они чудились ей всюду, на улице и в подворотне, в прошедшем только что мужчине в очках и шляпе, в сидящем на скамейке и читающем газету, парне...Ребята-пионеры организовали добровольное патрулирование и сообщали в милицию или в райотдел НКВД о замеченных подозрительных типах, и хоть девочку, по малости лет, не допускали к патрулированию, но охотно пользовались и её сведениями.
Такими прошли его предвоенные годы: утренние похмелья, дневная работа от которой он спешил к заветной бутылочке, коллекционированию...
Но началась война и он вроде бы очнулся от летаргии, и хоть давали ему бронь «по сердцу», он пошёл на фронт, в газету.
Первый послевоенный год протянулся для него на остаточном, «военном» дыхании. И, пылившаяся целых четыре года, «коллекция» оставалась нетронутой. Пока снова не потянулись заседания, разбирательства, разоблачения, митинги...и речь Жданова, и Постановление, и снова, снова...Сколько же может выдерживать человек? И Владимир Николаевич не только снова запил, но в опьянении ещё пытался и покончить с собою.
Его спасли, а уж потом и кардиолог ему объяснил, что у сердечников бывет состояние необъяснимой бызысходности, глубокой смертной тоски. И с чего бы это, в самом деле, что ему больше всех что ли нужно, или не дай Бог лично его касается, частенько думал он, глядя на свет сквозь прозрачную жидкость в стакане...
- Меня ничего не касается, - размышлял он уже вслух, - я же не Примаков, - усмехнулся он, - и не Зощенко, и не... - меланхолично растолковывал он сам себе, наливая стопку за стопкой, и так, до того мгновения, когда уж всё сливалось, и ничего-ничего, и никого-никого, ни даже его самого уже не было.
С годами достигать подобного состояния становилось всё легче. В промежутках на литстудиях он успевал «учить», а дома ещё и редактировать. О коллекционировании не было и речи, он  пил.
События происходили не только дома, дочь вышла замуж за своего сокурсника-юриста, а и во всей стране. Умер Сталин, прошёл двадцатый съезд партии, но Владимир Николаевич всё воспринимал смутно. Вечно возбуждённой истеричке-жене, дочери и зятю, он не доверял, предполагая, что они его провоцируют на разговоры о «культе личности Сталина», о невинных жертвах «ежовщины», репрессиях и реабилитации осуждённых…  Выписываемые, по старинке, газеты, им не читались, не хотел он больше ничего знать! Безответственная трескотня, анекдоты дома и на улице продолжались, он был уверен, что только для того, чтобы выведать, что он, Уточкин, думает, воспользоваться его смятением и растерянностью и арестовать! А может быть «они», «те» уже и про его роман о Гражданской войне знали? «Конечно же узнали!» - хлопнул он себя по лбу, узнали?!  А как? Да ведь для «них» же нет ничего невозможного нет! Выудили каким-то образом пепел из городской канализации, и вновь превратили в исписанные его, Владимир Николаича, почерком, страницы! Вот и вся загадка, ловко же они его со всех сторон, со всех, в пятый угол загнали!
Домашние, по его отдельным высказываниям, (их он уже не узнавал), догадались, что Уточкин воображает себя сидящим в тюрьме. Вызванный, частным образом, психиатр сказал им, что больной социально опасен, потому и способен совершать агрессивные действия. Его и поместили в специальный интернат для психохроников, там-то Уточкин и провёл последние годы своей жизни, где и скончался от сердечной недостаточности.
День на день, в его интернатском существовании, не был похож один на другой: в маниакале, будучи «бойцом-кавалеристом» он рвался в бой, отдавал «приказы», зычным становился голос, румянилось исхудавшее лицо; в те же моменты, когда «сидел он в тюрьме», то сходил на шёпот, заливался слезами, прятался в углу, весь сжимался, и постанывая обхватывал голову, прикрывая её от сыпавшихся «ударов»...
Смерть настигла его на рассвете, когда выбираясь из тьмы его «тюремных» дней, он вдруг попал не в кавалерийское седло в полку Червонного казачества, он увидал лишь исчезавшую вдали конницу, а... очнулся в полутёмной комнате с сереющим за окном с решётками, небом. Простыня сбилась и холодила металлическая коечная перекладина. Он не стал вникать в то, где он, зачем он здесь? И даже в то, кто он? Случилось мгновение благостной тишины. «Наконец-то!» - облегчённым вздохом пронеслось то ли над ним, то ли в нём самом...
Места ни на одном из столичных кладбищ за ним не было зарезервировано, (он столь давно выпал из «поля зрения»), что многие искренне считали его давно умершим. Гражданская панихида была в Доме литераторов, а после был крематорий. Там на постаменте установили открытый гроб, из задрапированных, потому и невидимых динамиков, лилась торжественная мелодия. Состоялся и краткий траурный митинг. Выступило по представителю от писательских поколений: старого - его сверстников; среднего - один из его учеников; и довольной молодой, его никогда и не видевший парень, из новой писательской поросли.
Потом происходило прощание, близкиие прикоснулись ко лбу покйника быстро-спешными поцелуями, и под звуки похоронного марша, на траспортёрной ленте гроб въехал в раскрывшийся в стене проём. Служитель крематория запахнул вслед за гробом занавеску из чёрного крепа, церемония закончилась.
Автобус похоронного обслуживания, лёгкий, теперь уже без гроба, отъехал. Вслед за ним, стараясь не терять его из виду, пристроился едущий на поминки, кортеж легковушек.
Первую рюмку - за «помин души» выпили тихо. Лишь поэт, предложивший выпить в память о Владимире Николаевиче, споткнулся на привычной фразе: «Да будет земля ему пухом», но поправился и печально провозгласил: «Мир праху твоему».
Постепенно наступило оживление, лица раскраснелись, глаза блестели, разговор перестал быть общим...
Марья Дмитриевна, вдова, завела в кабинет Владимира Николаевича, старого знакомого, соседа по тому, тридцатых годов, писательскому дому, поэта, кумира своей молодости.
- Вот, Миша, посмотри, - она протянула ему папку. Тот, немного хмельной, не глядя перебирал машинописные, на финской бумаге, страницы.
- Что это, Маша? - спросил он, сам удивляясь вопросу, и абсолютно не желая получать ответ на него. Он почти догадывался, хоть и было слишком смелым его предположение.
- Мемуары, Мишенька, мемуары, - Марья Дмитриевна промокнула уголком платка слезинку, - сам знаешь, какая жизнь прожита, каких людей довелось знать, видеть...
И она заговорила о прожитом, об объединении писательских жён в котором принимала деятельное участие, о знаменитостях и даже мировых величинах в искусстве, с которыми приходилось встречаться, наконец о муже, о своей с ним жизни, о помощи ему в работе, сравнивала себя с женой Пришвина, также нашедшей себя в духовной близости с мужем...
Пожилой поэт вполуха слушал, предположение его таки не было  слишком   смелым, мемуары писались при живом, хоть и сумашедшем, муже, о нём, как о покойнике?!
Внезапно поэт покачал головой, прекратив тем самым излияния Марьи Дмитриевны.
- Послушай-ка Маша, а помнишь Володя а те, ужасные времена, в «ежовщину» ещё, помнится газетную коллекцию собирал. Есть она у тебя, сохранилась?
Настороженно-раздражённая Марья Дмитриевна неопределённо повела, из стороны в сторону, головой.
- Да есть, куда ж ей деться, пылится в ящиках. Как-то раз было искушение выбросить этот хлам, а потом рукой махнула, думаю себе, пусть лежит, кушать же не просит.
- Знаешь, я бы, пожалуй, купил бы её у тебя. Посмотреть, конечно, нужно, и сохранность и ценность. Да, оценщика где взять?! - коротко и, как ей показалось, с издёвкой, хохотнул он, и добавил, - Знаешь что, пойдём-ка выпьем за душу его, покойный бы нас одобрил, - он поднялся из глубокого кресла и взял было её под руку.Но Марья Дмитриевна резко высвободившись закричала:
- Ага, ты его алкоголиком считаешь, и психом считаешь, да?! - накалялась она, доходя в накале до визга, и быстро, словно боясь, что ей не дадут договорить до конца, закричала она, - чистоплюй эдакий выискался! Да, если хочешь знать, он честней и порядочней тебя был, нигде ничего не подписывал, и ни один человек из-за него не пострадал! Потому и пил, и больным стал, не то, что ты рожу и пузо отъел на хлебах народных!
Она выскочила в гостиную, где допивали кофе с коньяком, старинные, с давних пор, знакомые, остальные вроде бы разошлись.
К Марье Дмитриевне с двух сторон подскочили дочь с зятем, почуявшие начало её привычной истерики. Она же, грузная, смогла оттолкнуть их от себе и опять закричала:
- Ишь, собрались здесь, а завтра по городу судить-рядить будете. Дескать похоронили де алкаша и психа! Да он из-за вас, скотов и сволочей, алкоголиком стал. Не мог он в вашем стаде находиться, вместе с вами провожать людей на допросы, на пытки, в лагеря на баланду... У-у-у, видет вас всех тошно! Он благородный человек был, не чета вам, если б вы были бы такими, то сами были бы в дурке или орали б от белой горячки! А этот ещё, - она сбросила с себя вновь накинувшихся на неё домашних  и обернулась к поэту, - «порядочный», мутит видите ли его, что я воспоминания-то писала при живом муже! А про него самого в Володечкиной коллекции мно-о-го чего есть, потому подлец и купить хочет. Про вас, про всех, у него в коллекции есть! Всем покажу, специально все годы хранила, берегла! Всех вас гадов на чистую воду выведу, - обводила она указательным пальцем всех, сидевших за большим круглым столом, людей.
- Коллекция, что надо, а-а-а... - задохнулась она от резкого нашатырного запаха.
В числе людей, свидетелей скандала, учинённого Марьей Дмитриевной, кроме старинных знакомцев, случайно оказался и парень из молодой писательской поросли, тот, что держал речь от имени молодого поколения. И через него и стало всем известно о происшествии в доме покойного Уточкина.
Он-то, писательски-профессионально и подметил: Вот что интересно, вдову-то за обе руки держали и пытались утихомирить дочь и зять. Он - прокурор, а дочь - народный судья». И покатилось слухами: «Марью Дмитриевну Уточкину пытались угомонить судья с прокурором, да не тут-то было!»
О Владимире Николаевиче не вспоминал никто.

Штутгарт

“Наша улица” №187 (6) июнь 2015