Валерий Барановский "Прощание в июне" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Валерий Николаевич Барановский родился 17 декабря 1940 года в Хабаровске. Окончил в 1962 году Одесский гидрометеорологический институт, работал как инженер-гидролог в Киеве, а в 1972 поступил в аспирантуру при секторе кино Ленинградского государственного института театра, музыки и кинематографии, защитился в 1976 году там же, получил степень кандидата искусствоведения, член союзов журналистов и кинематографистов Украины. Аавтор трех книг прозы - «Маленькие романы», «Смешная неотвязность жизни», «Куда глаза глядят». В "Нашей улице" публикуется с №165 (8) август 2013.

вернуться
на главную страницу

Валерий Барановский

ПРОЩАНИЕ В ИЮНЕ

рассказ

…А также в любое иное время года - нечто самое дикое, самое трудно переживаемое. Причем совершенно все равно - сам я прощаюсь или это происходит с кем-нибудь другим, в чьем-либо пересказе или даже образчике художественной литературы. Я смотрю на экран - пусть это ­будет для простоты и удобства рассуждений кино, -  смотрю на двух человек, которые вот-вот разойдутся, чтобы не увидеться более никогда, и у меня сердце разрывается от боли.
Да что люди! Вот как-то раз шел по телику очередной ворованный фильм - «Большеногий». Какой-то сущий бред про снежного человека, за которым охотится целое кодло научных работников и рейнджеров, и полицейских, потому что он, как будто, лопает за здорово живешь американских граждан. А на самом-то деле никого он не трогает и пальцем, даже, наоборот, спасает. Все, конечно, постепенно выясняется. И в конце фильма Большеногий, ухмыляясь узким, черным и зубастым ртом огромной обезьяны, пожимает своей лапищей ручку мальчика, которого заслонил от медведя и который потом укрыл от злых людишек, в свою очередь, его, Большеного. Они смотрят друг на друга, затем расходятся, человек и дикое существо. Сказка, бред! А у меня текут слезы, и тоска заполняет меня выше крыши. Да что же это происходит? Да что же это такое, а?!
Англичане говорят: «Уходя, уходи!» А я не могу. Никак не могу распрощаться навсегда. Однажды целых полгода мучился с одной молодой женщиной, к которой не питал, честно говоря, никаких чувств, кроме липкого ощущения привычки. Все было известным заранее - и что скажет, и как за руку возьмет, и когда поцелует, и в какой момент отстранится. Надо было уйти. Давным-­давно. Но не мог. Грозился - вот уйду, вот повернусь и хлопну дверью, и будет облегчение, перестанет нудно сверлить под ложечкой. И все-таки приходил снова и снова, уже у дверей как бы сбрасывал с себя решимость, еще минуту назад совершенно сложившуюся, и говорил: «Ладно. Все! Забудь! Попробуем снова!» Выходил, переводя дух, а уже через три квартала начинал понимать, что нужно не просто уйти, а бежать, сломя голову, если хочешь остаться в живых, черт возьми. Но побег не удавался. Никак не мог поверить в то, что и для нее это облегчение, что она тоже сможет протереть глаза, стряхнуть с себя наваждение обоюдной муки и увидеть все вокруг - и природу, и мужиков, среди этой природы обитающих, - свежо и заинтересованно, и от тебя у нее в мыслях, а через некоторое время даже в памяти, не останется ни следа.
А не это ли - ключ к моему психическому состоянию, которое может запросто привести в психушку, где таких мыслителей наверняка наберется палаты полторы. И каждый косит под философа. Как говаривала другая моя знакомая, полный атас! Я имею в виду вот это самое «меня не будет». Может быть, все дело в том, что прощание без очевидной надежды когда-нибудь пересечься вновь, хотя человек предполагает, а бог располагает, равносильно смерти. Уйду, и меня в той жизни, из которой я окончательно вышел, больше не останется. Совсем не останется. Чем не смерть? Вокруг все то же - окно, диван, куклы на серванте, телевизор в углу, цветы в вазочке, а от меня - ни следа, ни движения воздуха. Был и сгинул. А жизнь себе течет своим чередом.
Летела со мной в самолете одна молодая дама с девочкой лет пяти. Дама обгорела на южном солнце, облупилась до красного мяса, но все равно в своем белом кисейном платье и узеньких под ним кружевных трусиках и со смешной, как матрешка, русопятой дочерью, была очень соблазнительной. Места наши оказались рядом, и дама, которую звали Дорой, сильно выведенная из себя пристальной украинской таможней, позволившей обездолить республику на пакет клубнички только и единственно в связи с наличием ребенка, сразу поведала мне о своей жизни. Там существовало в разное время несколько мужчин, включая нынешнего, последнего, но меняя партнеров по их же, как правило, вине, прощаясь с ними, Дора начисто выбрасывала каждого из головы и больше воспоминаниями себя не изводила. Она забывала и прежние лица, и прежние ощущения сразу и бесповоротно. Меня это завидное свойство просто озадачило. Во мне люди - все, с кем я знался, - поселялись надолго, если не навсегда; оставались в памяти, будто и не исчезали никогда, а располагались в моей голове все вместе и одновременно.
Только что нашел старую записную книжку. Листал и охал. Вчера еще, с точки зрения даже самой короткой человеческой истории, только вчера я звонил этим мужчинам и женщинам, как-то зависел от них, а сегодня половина поумирала, а те, кого я люблю сейчас и за кого готов в огонь и в воду, тогда еще и не родились. Таким образом, книжка эта - печальный перечень расставаний, и еще несостоявшиеся встречи тоже когда-нибудь станут расставаниями и, всплывая потом в памяти, будут вызывать мгновенный укол горя и странное обмирание, почти дурноту, неодолимую и пугающую, как, надо думать, ночь в затмении, одна из тысяч одинаковых, бесконечных ночей.
Бывает и такое прощание, когда уходить приходится, разрывая себя надвое, через силу, но под воздействием здравого рассуждения - для того, чтобы сберечь семью, в которой давно никто никого не ждет, несмотря на молодость мужчины и женщины, но где народилось трое детей и ни ей, ни ему в одиночестве их не поднять. Он плакал, сидя в детской и прислушиваясь к дыханию спящих мальчишек; он скрежетал зубами, навалившись животом на подоконник и роняя слезы куда-то вниз, со своего девятого этажа, моля бога, чтобы удержал, не дал совершить самое естественное и необходимое - сигануть башкой вниз, врезаться в мягкую землю палисадника и забыть все напрочь. А она ворочалась у себя в комнате и грызла мокрый угол подушки, потому что у нее никого на этот случай не было, и она страшно себя жалела и ругала дурой, и еще любила его, бабника проклятого, а за что - непонятно! А дети спали себе и спали.
И еще случай, когда мужчина долго встречался с женщиной, а встречаться было негде - не то, чтобы переспать. Тогда он купил маленькую, старую машину, которая ездила плохо, но была их берлогой и кровом. И там они любили друг друга. И так было до той самой ночи, когда он просто замучил ее неземной страстью, а наутро постылая жена сообщила ему невзначай, что и у нее кое-что намечается. И этого было достаточно, чтобы мужчина со своей возлюбленной расстался и всю свою уязвленную гордость переключил на супругу. Он терзал ее теперь каждую ночь, хотя раньше не подходил неделями, а она ничего такого не хотела и решительно ничегошеньки, кроме боли и скуки, не испытывала, а он зверел, представляя себе, абсолютно безосновательно, как она, возможно, держала за член другого, и тыкал в нее своим сухим, воспаленным инструментом, тоже ничего кроме обиды и ненависти не переживая. А с настоящей своей любовью расстался, но спустя сколько-то времени, разглядел ее как бы внове и установил, что она отнюдь не хороша и не притягательна. А та, покрываясь нервными пятнами, с остервенением думала: «Да что же это, граждане, получается? Он же меня еще вчера с холодной кашей готов был сожрать!»
Сонька же, дворовая девчонка, очень хорошая, очень ладная, как резиновая игрушка, только теплая, расставалась со своим пожилым дружком, художником и любителем сладенького, со скандалом, с матерными криками, хлестанием по щекам и прочими непотребностями, вроде разбитого дверного стекла. И сама виновата. Ну, кто велел ей говорить мамаше, что глупый Блумберг в порыве чувств ущипнул ее за круглую попку. Она, дура, сказала. Мамаша - в крик, в истерику, в звонки давно брошенному папаше. Словом, такой завертелся хоровод, что девчонку отыскали только через три дня, в служебном помещении городской дискотеки, где она подживала, представьте, с очень миловидным и стеснительным негром; отыскали после того, как не нашли ее ни в одном морге. Но с Блумбергом так ничего и не вышло. Стало быть, распрощалась.
А вон тому моему соседу, которого вчера отнесли на второе христианское, уже ничего не страшно. Отпели. Между прочим в июне. Сначала он пил с какими-то синяками на чердаке. Потом они его там забили до смерти, а после волокли за ноги вниз по лестнице, так, что голова колотилась по ступенькам. Внизу бросили и пошли дальше пить. Наряд констатировал смерть у милиции на глазах. Кровищи натекло много, поэтому соседи выходили, вытирали лужи, а тряпки выбрасывали с разных этажей в окна. Во дворе же стояло сухое дерево. Так вот, оно все оказалось увешанным через час кровавыми тряпками. Как флагами. Но ему, соседу, все это было до лампочки. Он с нами уже попрощался…

Одесса

"Наша улица” №188 (7) июль 2015