Юрий Кувалдин "Положение в пространстве" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

ПОЛОЖЕНИЕ В ПРОСТРАНСТВЕ

рассказ

Зачем-то остановился перед овощной лавкой, узенькой, как шкаф, где помещается только черноусый посланец гор. Остановился и стою, почему, думаю? Наконец решаю купить пару крупных почти белых молодых картофелин и два свежих огурца. «Что ещё прикажете, господин?!» - весело интересуется слегка обалдевший от меня продавец. Стою, думаю. «Ну, в качестве разнообразия, - говорю, - ещё стрелку зеленого луку». Пришел довольный домой. Отварил в мундире две картошки. Охладил, снял мундиры. Мелко накрошил в эмалированную миску. Туда же нарубил лук с огурцами, сдобрил подсолнечным маслом. Ничего вкуснее я ещё не едал!
Жизнь варится в одном котле, в конгломерате представлений о жизни разных поколений. Один едет из родильного дома, пустой, как барабан, и чистый как белый лист бумаги, ещё без имени, без национальности и тем более без партийности. Всё это предстоит ему записать на жёсткий диск своей памяти, временный диск, который сотрётся, когда этого новорожденного через определённый срок повезут на кладбище. Невидимая лента конвейера вечности безостановочно движется, принимая новых и отправляя в даль далёкую старых. А над ними в неизменном виде раскрыта божественная книга, в которую может записать что-то каждый, чтобы из этой книге напитывалась душа новорожденного. Тело - в землю. Слово - в книгу.
Всему придать портретное сходство, значит, упростить мысль. Внешний облик человека ничего не говорит о его вечном, не умирающем свойстве - о его душе.

Приманивать изысканным убором,
Игрою глаз, блестящим разговором
Ни склонности у ней, ни дара нет.
Но поражен бывает мельком свет
Ее лица необщим выраженьем...
(Из «Музы» Евгения Баратынского, 1821)

Вот! Речь не о женщине, а о музе, о поэзии, о Слове! Рисовать похоже - это не говорить ничего. Тогда и появился авангард, убравший тела и лица со своих полотен, как бы говоря этим, что является искусством для немногих, для тех, кто живёт в духе, в тексте, в слове, соединяющихся в мысли. Для похожести есть телекамера, фотоаппарат. Для лица необщего выраженья - «Черный квадрат» Малевича.
Вне дома я всегда любил занимать койку у окна, чтобы видеть улицу с небом над ней, небом утренним, рассветным, и небом вечерним, особенно когда проступали звёзды. В чужом месте с небом и живущей улицей было не так тоскливо, хотя я не понимал, отчего возникала эта тоска. Ведь я на койке у окна временно, на какой-то небольшой срок, по сравнению с тем, что я нахожусь дом. Но вот дом я как бы не замечал, потому что он был в привычности незаметен, и с незаметно бегущими днями. На койке же у окна день становился равным году, а то и больше, он длился, не кончаясь, как не кончался рассвет, как не кончалась ночь.
Чем утончённее, глубже автор, тем меньше у него поклонников, понимающих всю сложность переживаний философской души. К таким «сложным» авторам относится Евгений Бачурин, который не любил, когда его называли бардом, и вообще гордо и твёрдо восклицал: «Я - художник!» И он на самом деле в истории живописи является оригинальным живописцем сочинского колорита с гипсовыми персонажами. Но, конечно, Бачурин прежде всего поэт. Его изумительные тексты выдерживают, в отличие от тысяч бардов, поющих что-то под гитару, испытание бумагой. Это я проверил на себе, издав его книгу «Я ваша тень» в 1999 году, к 65-летию автора «Дерев».
В литературе всё выглядит иначе, чем в жизни. Это и понятно, поскольку литература собрана в художественную форму, когда был произведён отбор согласно высокому вкусу художника, а жизнь брошена нам в неотформованном, хаотичном виде, причём без конца и без начала. Память о лучших местах молодости действует по тому же принципу, что и литература. Мы тоскуем о тех местах, где нам было очень хорошо. Но не возвращаемся туда, зная, что время обманывает нас пространством. Поэтому можно сделать вывод, что память сама по себе сродни художественной литературе.
Полдня солнце, пол дождя. Московская жизнь графически определенно показывает контрасты. Снег падал, деревья голы. Клейкие листочки греют воробьёв. Был маленьким, стал большим. Не знал, как писать букву «А», теперь чёрт знает что вытворяешь с калейдоскопом алфавита. Поскользнулся на льду в Сокольниках, упал на горячий песок пляжа в Гонолулу. Зигзагообразная ослепительная молния ударила в Кремль, царь Грозный начал праздновать присоединения Казани, Кахани и хана. Рехнулись в Ряхани, замаскировались под Рязань. Всюду хань, всюду хунь, куда ни посмотри и куда ни дунь. В Херсонесе молились, в Херсоне родились, в Киеве венчались, в Нью-Херке скончались, в Херусальиме очнулись. Всюду хер, всюду хер, всюду парикмахерские.
Каждый день без пропусков я в своё удовольствие как составную часть творчества прохожу не менее трёх километров. Два раза в неделю это расстояние прогулок увеличиваю до пяти километров, не меньше. 2 дня в неделю по 5 километров. Стало быть, 5 дней в неделю я прохожу в работе над новым произведением по 3 километра. Получается, что я в неделю как бы шутя прохожу: 2 дня умножить на 5 километров - получается 10 километров, и 3 километра умножить на 5 дней - выходит 15 километров. Значит, в неделю я прохожу: 10 километров плюс 15 километров - получается 25 километров. В месяце, примерно, 4 недели, умножаем 25 километров на 4 недели, и получаем 100 километров я беззаботно прохожу в месяц. Теперь, чтобы выяснить, сколько километров я легко и непринуждённо прохожу за год, умножаем 100 километров на 12 месяцев и получаем 1200 километров.
Я сказал: «Здравствуйте!», - и он отозвался: «Здравствуйте!» Затем в наступившей тишине стал сильнее слышен плеск волн от давно ушедшего за поворот трехпалубного прогулочного теплохода. Мы сидели на брёвнах. Кто он для меня? Кто я для него? Он покуривал, и я закурил. Больше мы не сказали друг другу ни слова. Докурив сигарету, я встал, сказал: «До свидания!», - и он непринуждённо сказал: «До свидания!», - и я пошёл себе при закатном синем свете по берегу в сторону моста.
По мере изменения в самом себе эмоционального состояния, изменяется и погода. То есть этим я хочу сказать, что не погода влияет на меня, а я на погоду. Когда у меня поднимается жизненный тонус, то сразу прекращается дождь и тут же выходит из-за туч солнце. Вибрация настроения от плохого к хорошему постоянно так же меняет силу и направление ветра. Пусть за окном льёт дождь, но в состоянии восторга и лёгкости я выхожу на улицу без зонта, и дождь меня обходит стороной. Дождь льёт на других, потому что у них какой-то кислый вид, но не на меня, улыбчивого, весёлого и себе на уме.
В праздники улицы тихи и светлы. Толпы людей где-то спрятались, как прячутся муравьи в свои жёлтые кучи под ёлками. Трамваи ходят редко, с большими интервалами движения. Беспрепятственно проходишь какую-нибудь улицу от начала и до конца, как я прохожу Бауманскую от улицы Радио до Ольховской улицы, хотя счёт домов Бауманской улицы начинается именно от поворота с Ольховской. Одна сторона солнечная, другая в тени. Если на самой Бауманской люди всё-таки встречаются, хотя станция метро «Бауманская» на несколько месяцев закрыта на ремонт, то в Гарднеровском или Бригадирском переулках нет ни души, в которых приятно постоять в тени и покурить, наблюдая за лениво прогуливающимися вместо прохожих и машин голубями.
Листья одуванчиков, широкие, с зазубренными краями, как елочки, рассматриваю пристально, пытаясь понять, почему они так нравятся моему зелёному другу с розово-черным ожерельем попугаю Грише. Тут я даже вспомнил, что ел когда-то эти листья, правда специально приготовленные мои давним другом писателем Толей Кимом, не одни листья, а со строганиной, то есть с сырым мясом. А Гриша берет грациозно лист поперёк в крючковатую свою лапу, другая лапа крепко держит его на жёрдочке, подносит лист к огромному крючковатому красному клюву, отщипывает немножко от листа и сосредоточенно, изредка прикрывая глаза, тщательно перетирает молоточком языка и нижней лопаткой ножниц клюва лист одуванчика, испытывая при этом невероятное наслаждение.
Умение взвешивать слова на весах вкуса, не на электронных весах, а на старых, с двумя чашками, какими до сих пор частенько пользуются на рынке, с гирями и гирьками, когда видно, как одна чашка, при положении на него одного слова опускается вниз, а другая, когда на неё кладут равноценное по силе воздействия другое слово, поднимается вверх, и обе чашки уравновешиваются, сходятся в центре между чашками утиные носики, носик в носик, мы равны. Равнодействующие по эмоциональной и смысловой силе слова создают нужную автору тональность произведения, или, если хотите, вес.
Ты с ходу хочешь понять меня? А прочитал ли ты с начала и до конца «Божественную комедию»? Если ты сразу ставишь вопрос: «Что хотел сказать этим произведением Данте?», то делать тебе в литературе нечего. Художественная литература не ставит вопросов (это дело временщиков-журналистов) и не отвечает на вопросы (это дело телевизора, который из чувства гигиены художники не смотрят). Художественная литература - это высший вид искусства, который переносит душу мыслящего человека в иную реальность, расширенную до бесконечности и до бессмертия. Для того, чтобы жить в тексте, а не в текущей жизни, нужно с детства вырабатывать хороший вкус на классике, читать и писать, отбросив все прочие дела.
Встал и упал. Встаёт восток. Падает запад. Восходит и западает. Запад всё время падает, закатывается на закате (свидетель Освальд Шпенглер «Закат Европы»). А восток постоянно восходит. День может быть светлым, а может быть тёмным. Свет и тень. Тень и день. Нет ничего удивительного в том, что наступил новый день. Удивительным было бы то, чтобы новый день не наступил. Старый день бы всё время длился и длился, вращаясь по одной бесконечной орбите. Одно и то же. Но ведь, в сущности, так и происходит: новый день вроде бы наступил, но на самом деле продолжается всё тот же вчерашний день, вращающийся на постоянной орбите. И уже всем всё ясно, что солнце взойдёт оттуда, а луна отсюда, или наоборот, потому что всё зависит от твоего положения в пространстве дня жизни.
Москва. Дом-шкатулку (выдающийся архитектор Сергей Константинович Родионов, 1911 год; в Крапивенском переулке стоит ещё одно «шкатулочное» его творение - краснокирпичное здание Константинопольского подворья) на углу Панкратьевского переулка и Большой Сухаревской площади увидел во время работы над этим рассказом Юрий Кувалдин.
Самое неудержимое желание человека быть во всех веках и во всех местах, видеть и слышать всё, что ему хочется. Иначе говоря, конкретный человек жаждет обрести бессмертие. Мысль эта, в общем-то, заманчивая, но совершенно тупиковая, родственная тупиковому географическому мышлению, сводящемуся к территориальной обособленности государства. И если даже предположить, что человек обретет бессмертие, то увидит движение по божественному пути стирания границ и объединения языков. Мало того, бессмертный увидит тот момент, когда ничего нельзя было разглядеть, или, как написано в Библии, была безвидность, то есть, не было слов, не было никакого языка. А если нет слов, так на самом деле ничего не было.
Любовь дана для изготовления новых тел, чистых, как та самая библейская «безвидность». Новое тело напитывается тем, что создало до него Слово. Вот я сейчас скажу слово, и разбирающиеся шофера сразу скажут, что это такое. «Карбюратор», - говорю. О, это понятно, готовит смесь из воздуха и бензина для подачи в цилиндры. Понимаете? А это ведет в мотор автомобиля слово. Оно первично. И я в этот момент люблю указывать на старые одноглавые церкви с крестом на куполе. Вот символы начала начал. Какую букву олицетворяет крест? Правильно, букву «Х». Вот с этих двух палочек «безвидность» стала исчезать, на место которой начали проступать и «звёзды», и «воды», и «водка», и «ликвидность», и «рубль»… Слово создало и продолжает управлять материальным миром и создавать его.
Вопрос: «Что это?», - возникает тогда, когда к безвестному предмету хотят привязать слово. Вот Слово и штампует человеческие тела в сексуальном экстазе. Чистые, как новенькие компьютеры.
Поэтому легко догадаться, что Слово находится вне человека, в книге вечности, или в Боге. Каждый человек есть копия Бога, ибо в нем «центр управления полётами». Слово и есть душа, которая, как известно отлетает от тела, прекратившего функционировать. Ничего страшного не произошло. Тело одно - в яму, другое из новой матери головкой вперёд вылезает из тайного места, то есть из Родины. Ибо «Родина» есть не географическое понятие, а именно лоно матери. И создан ты тем самым символом одноглавой церкви с буквой «Х» на куполе. Попробуйте из себя вылезти, то есть написать книгу.
Дорога устала, как старое тело, своим бездорожьем дорога томит. «В грязи и ухабах - пропащее дело - добраться до цели!» - тебе говорит. Дорога не терпит ни чьих упований. Пред дальней дорогой надежду смири. На тысячи вёрст - миллионы страданий - в асфальт никогда не забрать, хоть умри! Дана от рожденья тебе до кончины дорога по ступицу в две колеи. Меси же без устали ржавую глину, сам рой себе яму, и Бога моли. По этой дороге прошёл ты впервые. Ещё не ступал тут другой человек. В бескрайней тайге две скрестились кривые: пространство вселенной и вечности бег.
Язык не заметен, как воздух. Слово воспринимается и произносится машинально, без видимых усилий. Дыхание осуществляется автоматически. Я сегодня не буду дышать и не буду говорить. Хотел задержать дыхание на несколько минут, но не смог. Хотел промолчать, но сказал «Спасибо!», когда девушка любезно придержала дверь подъезда, чтобы я спокойно без своего электронного ключа вошёл. Дышу словами, потому что слова не могут жить без дыхания.
Изображение на экране или на картине, или изображение твоего дома, твоего двора, твоего подъезда, твоего почтового ящика, твоей лестницы, твоего лифта, твоей кухни, твоего балкона, твоего холодильника и прочего твоего, того, что ты видишь глазом, всё это видимое и даже устно произносимое, и даже устно говоримое, всё это, тем не менее, немо и не учит писанию букв.
Стоит только назвать громкое в литературном мире имя, как оно тут же эрудированного человека поведёт по гулким коридорам воспоминаний, образов и ассоциаций. Вот сейчас поставлю какое-нибудь звонкое имя, и вы тут же побежите за ним по вертикальным стенам восторга. Но я воздержусь. Иду всегда от себя, от своих соображений, переживаний и слов. Вот чего не понимают журналисты, втыкающие в доску очередного очерка гвозди ничего не значащих имён, понижая своё собственное значение до ничего не значащего временщика. Текст мастера должен отстояться, оригинальная мысль утвердиться, имя стать известным, потому что имя далее будет продвигать само себя без тела, которым оно обозначалось.
Конец театра. Конец стиля. Конец телевизора. Конец книги. Конец деревни. Конец сезона. Конец эпохи. Конец света. Прочие концы всяческих концов. Кто-то, и их довольно приличное количество, всё время говорит о концах. Лезут в подпол, прячутся в пещерах. Короткий слишком измерительный инструмент у них в головах. Дальше своей конечной даты не помышляют, ибо считают, что они есть весь мир, и что вместе с ними мир погибнет. Досидеть бы на должности до могилы, дабы не казнили за беспробудную ложь и ежедневные преступления против совести, а там - хоть потоп. Вот они-то и есть концы, которым всегда приходит конец. Но в противовес этим концам живут и театр, и кино, и телевизор, и книга, живут в весёлом бессмертном цветнике вечности.
Люди прошлого остались в прошлом, потому что никто из них не доехал до тебя сегодняшнего в смысле творческом. Постепенно ты их оставлял там, за горизонтом памяти, хотя они немало потрепали тебе нервов, стараясь остановить тебя в творческом развитии, иначе говоря, приспособить под себя, людей живущих в жизни, как будто ты сам не жил в жизни, но жил только ради того, чтобы написать свои книги. Не показывай свою книгу соседу, показывай только мастеру, который единственно остаётся с тобой навсегда, даже в том случае, если его тело давно истлело в могиле.
Неужели столь сильно в жизни биологическое, генетическое, неужели столь властно?! Неужели ты являешься зеркальным отражением Отца небесного? Или каждый человек в силу именно человеческого в себе обладает в той или иной мере вживленными в него гипнотическими свойствами, которые проявляются даже в самом случайном прохожем, с которым иногда приходится обмолвиться двумя-тремя фразами, и только глаза прохожего встречаются с твоими глазами, ты видишь, ты чувствуешь подсознательно или даже вполне внятно некую силу этого гипнотического влияния, взгляд во взгляд - и протекают из души в душу слабые импульсы, говорящие о том, что все люди - из одного теста, из одного замеса, из одной квашни.
Если они не сделают паузу между словами, то, кажется, потеряют дар речи. Поэтому промежутки между словами заполняются сплошными «а-а-а-а-а» или «э-э-э-э-э-э», и иными звуками. Подобное «пение» распространилось не только в жизни, но и у ведущих и комментаторов почти по всем радиостанциям и телеканалам. Вряд ли это можно посчитать одним из видов психического расстройства, но то что этот постоянно «включенный» звук проистекает из страха говорящего, что его сейчас прервут, не дадут ему высказаться, совершенно очевиден, и именно поэтому он ни на минуту не останавливается. И какое испытываешь счастье, слушая, к примеру, записи Качалова или Остужева, когда каждое слово обособлено, произносится чётко, с «металлом» в голосе, когда пауза звучит, и не просто создает пронзительную тишину, но с чувством доносится до слушателя. В устной речи пауза иногда важнее иной фразы, ибо несёт такую же смысловую нагрузку, как подтекст в письменной речи.
Человек привыкает к еде, ибо не покорми его недельку-другую, да без воды, он и дух испустит. Человек привыкает к водке. Человек привыкает к табаку. Человек привыкает к любви. Человек привыкает к зиме. Человек привыкает к кофе. Человек привыкает к чаю. Человек привыкает к самолёту. Человек привыкает к метро. Человек привыкает к эмиграции. Человек привыкает к наркотикам. Человек привыкает к солнцу. Человек привыкает к своему имени. Человек привыкает к родному языку. Весь человек состоит из привыканий. Человек привыкает к словам. Сотрите всё написанное, и наступит безвидность, без слова «безвидность», ибо если не будет слов, то будет пустота, без слова «пустота».
Рождённый отправился снова далёкое счастье искать. Какое влекущее слово, о, «счастье», сама благодать! А в поисках будь осторожен - рассыплется миг, как драже. По воле случается Божьей, а не слепоте ворожей. Быть нервам для счастья из стали, не падать в объятья волны. Важны и другие детали, которые счастьем полны. При сборке быть нужно построже, не плыть по теченью реки! Ты создан для вечности Божьей, и временщикам вопреки.
Слишком короткие фразы, часто воспринимаемые как примитивные, вряд ли настроят на возвышенную волну, как и слишком длинные конструкции погасят силу впечатления. А вообще, на фразы начинаешь обращать внимание тогда, когда сразу чувствуешь, что текст написан не из любви к словесному искусству, а ради какого-то прямолинейного банального смысла, вроде газетной информации, развёрнутой до бесконечного текста, когда уже с первых строк всё ясно и по безликой форме и по нищему содержанию, но автор продолжает толочь воду в ступе, считая читателя не знакомым даже с букварём.
В моей душе всегда звучат разные голоса, их много, очень много, и моя задача выбрать самый оригинальный, в оригинальности и есть правда. Если всем прямо выкладывать свои мысли, то тебя сочтут за безумца. Ведь ты идёшь против всего человечества, подвязанного устоявшимися правилами.  И если ты заявишь, что государства и национальности - мнимые величины, то тебя прибьют к забору гвоздями охранители средневековья. Впрочем, это уже было.
Неважно себя чувствовал, но я работал. Хорошо себя чувствовал, но я работал. Звонили ребята, заказан столик в «Метрополе», но я работал. Приглашали на три спектакля, два банкета, и на один поэтический вечер в ЦДЛ, но я работал. Все помчались как угорелые на дачу, но я работал. Разразилась небывалая гроза, которая заходила на Москву туда и обратно сутки напролёт абсолютно чёрным небом со свинцовыми шипящими молниями, всё на свете залила, но я работал. Приглашали несколько раз на митинги, один «за», другой «против», но я работал... Прошло пятьдесят лет. Те, которые приглашали и бежали, куда-то разом исчезли. На полке стоит моё собрание сочинений в 10 томах.

"Наша улица” №188 (7) июль 2015