Юрий Кувалдин "Подозрения" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

ПОДОЗРЕНИЯ

рассказ

Перед Зуевым в метро на эскалатор тяжко ступила какая-то высоченная баба в плащевой вылинявшей зелёной куртке и в длинной, до пола, зелёной в тёмную клетчатку юбке, так что Зуев тут же вздрогнул от ужаса предчувствия. На голове этой страхолюдины был серый котелок шляпы, из-под которой выбивались седые волосы. Она склонялась к впереди стоящему мужчине и что-то ему настоятельно втолковывала. Из репродукторов эскалатора звучали «Подмосковные вечера», было довольно, как обычно в метро, шумно, и что-либо разобрать из того, что говорила линялая куртка было невозможно.
Неужели она?
Неужели?
Лет сорок прошло, а то и больше.
В нервном напряжении Зуев доехал доверху, ускорил шаг в мраморном коридоре перехода, обогнал на несколько метров каланчу, оглянулся и затрепетал. Зубы! Её зубы! Она!
Она возвышалась над толпой, как новогодняя ёлка, толпа была подобна чёрному потоку, а из него торчала плывущая макушка не просто ёлки, а самой настоящей ели. Кто-нибудь мельком взглядывал на неё и в полном недоумении и смущении отводил глаза. Так с неприязнью посматривают на небритых грязных нищих, сидящих под ногами у прохожих.
С нею шёл человек, редкие и крупные зубы которого абсолютно совпадали с зубастой Федулеевой, но это не главное, архитектура лица, геометрия, диагонали и перпендикуляры его совпадали как две капли воды с физиономией Зуева, который как бы в зеркале увидел себя молодого. Зуев вздрогнул и покраснел. Отрезано. Хотя это шёл, Зуев-то твёрдо тут же смекнул, и другого быть не могло, с бабой, с Федулеевой, это она, шёл его сын, это было ясно, как во сне, но никто об этом не знал, ни дочь, ни жена, ни тем более остальные, ни Бог, ни царь, и ни герой. Никто.
Сколько хватило скорости, Зуев помчался вперед, сбежал по ступенькам, и нырнул в провал арки к подошедшему поезду.
И всё время он звонит, этот телефон, именно этот, а не тот. Хотя и тот на работе на столе всё время названивает. Зуев только успевает поднимать трубку. Зварыч звонит, здорово, старик, буду, в Перово, доставим, будь спок!
И опять звонит.
Спать некогда, но вот что удивительно, и во сне звонит телефон, и Зуев тут как тут, среди деревьев сидит на бульваре, в одной майке, и с телефоном, шнур от которого тянется через весь бульвар, а на шнуре мигают мириады малюсеньких лампочек, понятно, что это всё дело во сне происходит, но трубку Зуев срывает и говорит, вернее сначала слушает, там Наумова говорит, потом он говорит, она снова говорит, и он соглашается идти, потому что Шницер записал, на овощную базу, картошку по пакетам распихивать, конечно, идёт Зуев в майке по бульвару в метро, чтобы ехать на овощную базу.
И едет, уже в джинсах и ковбойке с пальмами, в свой НИИ. Тебе же на базу сказано ехать. Но база уже прошла. Зуев стоит у широкого окна института в коридоре, покуривает, болтает со Скворцовым, который излагает свои тёмные мысли, потому что уже поддал, на японском языке. Скворцов японист. Но дело не в Скворцове.
В это время в женский туалет, а двери туалетов с тяжелыми дубовыми дверями за спиной, напротив широкого окна коридора, шествует Валентина Федулеева, именно шествует, потому что у неё огромный живот. И она им направо и налево хвалится. Это сразу видно. Вот. Почему у Федулеевой огромен живот? Правильно.
Она беременна.
От кого?
От Зуева!
Но он делает непринуждённый вид, что не знает этого. Федулеева тоже не обращает на него внимания. Коллеги. Работают вместе. Правда, столы в разных комнатах стоят. И тут звонит телефон. Скворцов по-японски отвечает, что они вечером едут к Зварычу на новоселье. А Зварыч в это время сам подходит к ним, маленький, с большой головой и толстыми губами, к которым всегда что-то прилипает. Сейчас это веточка укропа. Зварыч идёт из столовой.
А Федулеева со своим невероятным животом уже выходит из туалета.
Восемь месяцев назад она была без живота. Но вот ведь какое дело. Ей срочно потребовался живот. А как его накачать, когда Федулеева некрасива, просто страшная, и к ней никто не клеится? Она бы, конечно, так бы и ходила без живота, хороший научный сотрудник, всю жизнь учится, кандидатскую недавно защитила, так бы и жила с кандидатской, но вот задумала она после кандидатской накачать свой живот.
Жила она до этого тихо в синих своих чулках. Все женщины института как женщины, а эта в синих чулках ходит. Ноги кривые и тонкие, да к тому же Федулеева выше всех мужчин в институте, но в баскетбол не играла никогда. Тощая, с тяжелой нижней челюстью и с огромными редкими, со щелями между ними, зубами. Вот идет эта баба-яга по паркету коридора в синих чулках и в туфлях на резине без каблуков, в которых ходят на работу плотники и слесари, а видишь только зубы её хищные, как будто зубы идут сами по себе, потому что у неё рот никогда не закрывается. Ну, что ж. Какая есть. Она же не виновата в том, что в своё время такой из живота матери вылезла прямо взрослой в НИИ с кандидатской диссертацией.
Любимое детище сотрудников НИИ - бумага. По стенам всех трёх комнат отдела стояли застекленные шкафы до отказу набитые бумажной продукцией сотрудников. Сердцевина деятельности отдела заключалась в заполнении знаками чистых страниц бумаги. Бумагу получали на складе килограммами каждый месяц. Для этой цели назначался ответственный сотрудник, и им Зуев бывал пару раз в год, и ему выделялась тележка, с которой он опускался на грузовом лифте, с решетчатой дверью, в подвал, где располагался склад, там на весах с гирями отвешивались по выписанным и подписанным директором и заместителем директора НИИ по административно-хозяйственной работе требованиям килограммы белейшей бумаги, другую, низкого качества, жёлтую, институт считал ниже своего достоинства.
Зуев владел необыкновенной скорописью, рука молниеносно выписывали овалы и углы, черточки и закорючки, строчки как бы сами собой бежали по бумаге, но тут возникала некоторая сложность для машинистки, которая с трудом разбирала полёты строчек Зуева, и ему приходилось буквально стоять над душой машинистки, а то и просто диктовать свои научные экзерсисы. Так появлялся машинописный вариант его деятельности, а рукописный шёл не просто в корзину, это было бы не рачительно, а складывался в коридоре в особый контейнер, который, при наполнении, вывозился из института на приемный пункт макулатуры.
- Зуев, ты у кого работаешь?
- У Толстого…
- Это на шестом этаже?
- Да.
Приятель из ЦК узнал в столовой своего школьного товарища.
Зуев взял заливное из осетрины, свиную-отбивную, кофе и свежую клубнику в сметане, за всё уплатив 74 копейки. НИИ принадлежал ЦК и кормил своих учёных за треть цены, а то просто за символическую плату.
Завотделом Толстой, в золотых очках, сидел в большой комнате, даже можно сказать зале, на некотором возвышении, и из-за своего двухтумбового массивного письменного стола мог озирать всех сотрудников, сидящих рядами за своими столами, размером значительно меньше начальнического стола, и все усердно исполняли роли неустанно работающих сотрудников. Тишина в этой комнате стояла такая, что было слышно, как сам Толстой скребет своим золотым пером чернильной самописки «паркер» очередной труд. Он иногда мог так просидеть часа четыре, не отрываясь от писания. Тогда вся комната чуть ли не сходила с ума, потому что Толстой не терпел, чтобы кто-то выходил из комнаты во время его напряжённой работы. Потом Толстой брал свой большой жёлтый кожаный портфель с золотыми двумя застежками и покидал рабочее место до конца дня. Тут же все вскакивали и мчались кто-куда, кто сразу домой, кто в столовую, кто в курилку, кто погонять кофейку в буфете. Лишь одна Федулеева спокойно пересиживала не только самого Толстого, но и всех прочих коллег, ровно до 18-00, когда рабочий день НИИ официально заканчивался.
Слава богу, Зуев сидел в другой комнате и старался меньше попадаться на глаза Толстому. Между собой они посмеивались над Толстым, мол, ты такой же Толстой, как Зуев - Достоевский. Откуда только развелось столько этих Толстых? Какие-то Варвары, Тамары, Зинаиды, Татьяны, Фёклы, Евпраксиньи… И все - Толстые. Да и сам Толстой, главный… А кто у нас главный Толстой? Вроде генерального секретаря ЦК? Конечно, тот, который совокуплялся ежедневно со своей Берс, и не только с ней, произведя бесчисленной потомство, от которого потом, завязав глаза, сбежал, притворившись стариком. Уж этот Толстой был тот ещё артист. С 50 лет стал косить под старика. Бородищу отпустил, в рубаху крестьянскую обрядился. Этот театр просматривается и во всех его писаниях, всюду фальш, всюду неискренность, всюду взирает на мир из-за своего письменного стола. Всё про Бога что-то писал, не зная Кто это Такой, хотя Бог и совокуплялся с Берс, и детей делал, и всех людей во все времена создал, потому что Бог, скажем в замаскированном виде, Херос, от которого и идут все слова мира, в том числе, и фамилии, потому что имя Бог - Х - это по-русски ясно, но Хер - уже звучит помягче, можно и произносить вслух, вроде города Херсон, или поэта Хераскова… А из Хероса так Толстой вышел: Херос, Терос, Телос, Толос, Толс, и ещё раз прибавим имя Бога в замаскированном виде, где вместо «х» будет «т», то есть - той, где гласные имеют второстепенное значение, ибо Яхуйтон-фараон и его жрец египтянин Моисей писали одними согласными. Итак совокупляем вместе и получаем «Толстой». Это тело, чистое при рождении, загрузилось буквами и стало буквы писать под видоизменённым именем Господа «Толстой», потому что платили в том веке за буквы золотыми рублями, и среди промышленного изготовления букв Толстой был одним из богатейших людей. Из этого вытекает, что родства физиологического не существует, поэтому все эти размножившееся тела под маркировкой «Толстой» или «Толстая» ничем себя не подкрепляют, кроме как примазыванием к славе одного Толстого. Других «Толстых» Зуев не учитывает, предлагая всем прочим Толстым переименоваться, как переименовываются персонажи романа гениального Андрея Платонова «Чевенгур», который ходил в списках по рукам сотрудников НИИ и производил ошеломляющее впечатление, и это впечатление ещё более усиливалось тем соображением, что за такое чтение и распространение могут посадить.
Печатный текст Зуева поступал к Толстому, который складывал, поблескивая золотыми очками, солидный том из прочих работ сотрудников, проходился затем насквозь красным карандашом по всему тому, который уже поступал на окончательную перепечатку не к машинистке отдела, а в центральное машбюро института, в котором трудилось тринадцать высококвалифицированных машинисток.
Окончательный вариант трудов отдела переплетался в конце года, скреплялся подписями членов ученого совета, штампами и печатями, и ставился на полку нового шкафа, для которого с большой сноровкой находили место уже не в коридоре, заставленном от и до, а между этажами на широкой лестничной клетке.
И опять зазвонил телефон, Наумова, жена вскочила с постели. В молодые годы Наумова была женой Шницера, того самого парторга, который отряжал всех по очереди на упаковку картошки на овощную базы. От Шницера у неё была старшая дочь, а когда она с ним развелась, то сошлась сначала, а потом и расписалась с Зуевым. Какое-то время они работали в одном НИИ, потом нашли себе другие тёплые места. Зуев преподавал теперь, а Наумова была директором одной консалтинговой компании.
Но Наумова так и не узнала, что Зуев накачал живот Федулеевой, хотя насос у него был приличный. Вообще столько лет с той поры прошло, что об этом и сам Зуев не вспоминал. Зуев мысленно восхищался тонконогой Федулеевой за её гробовое молчание в течение всей жизни.
А Федулеева однажды катила коляску с маленьким Боренькой с тыла своего семнадцатиэтажного дома, и вдруг из окна десятого этажа услышала вопль своей соседки-наркоманки:
- С кем наебла ребёночка-то, Валька?
Но Федулеева даже бровью не повела, и шагу не прибавила. Как катила неспешно коляску с сыном, так и продолжала катить.
Со Скворцовым стояли напротив туалетов, где обычно курили, и подошел Зварыч, постоял, послушал, включился в какую-то болтовню, а потом втроём свалили с работы, у метро зашли в магазин, взяли красного и водки, и поехали, предварительно в подворотне махнув на троих бутылку красного, к Зварычу. Вот только было ли тогда новоселье, или просто так поехали? Суть не в этом. В общем, приехали. Скворцов изъяснялся после нескольких рюмок водки исключительно на японском языке, почти стонал, закатив глаза в потолок, размахивая руками:

Вага ио ва
Мияко но тацуми
Сика дзо суму
Ё о Удзияма то
Хито ва иу нари

Это он имел в виду примерно следующее, сам Скворцов и прокричал это следом:

В моей избушке,
к востоку от столицы,
‎я скрыт от миpa;
«Холмом уединенья»
прозвали это место.

А спустя десять минут, продолжая что-то болтать, уронил голову на стол в тарелку с нетронутым цыплёнком-табака, сбив при этом рюмку на пол, но она не разбилась, и мгновенно отключился.
Конечно, тут отключишься, наработались за день!
Его отнесли за руки за ноги в маленькую комнату опочивать.
Тут звонок в дверь.
Прямо во время укладки на диван Скворцова. Уложили, а жена Зварыча уже дверь открывает, а на пороге стоит Федулеева. Без предупреждения. Ну, Зварыч! Заманил. Хотя в момент появления в его квартире Федулеевой ни о чём Зуев, естественно, не догадывался. Насторожило Зуева лишь то обстоятельство, что Федулеева была вся в чёрном. Даже обычные синие чулки поменяла на чёрные. Сели за стол, жена Зварыча подняла рюмку и сказала, что чокаться не будут, а помянут мать Федулеевой.
Зуев сжался, потому что не знал, как себя вести. Ни о какой смерти матери Федулеевой в институте не было и слова. И Федулеева молчала. Зварыч вообще - могила! Зуев решил после другой рюмки сваливать с этих поминок. Когда же он встал, жена Зварыча, невысокая плотная бабёнка крестьянского вида, повела его в прихожую пошептаться, мол, так и так, дело необычное, даже можно сказать, интимное, при этом слове Зуев совсем растерялся, но мысли пошли в том направлении, куда их склоняла жена Зварыча: надо сделать ребёнка Федулеевой, чтобы она продолжила потомство в память об умершей матери, кроме которой у неё в жизни никого не осталось.
Так напрямую о продолжении рода с Зуевым ещё никто в жизни не говорил, да и он до этого никогда о созидании человечества не думал, а ведь каждого человека произвели таким образом, о котором все знают, но упрямо молчат, даже запретив разглагольствовать на эту тему.
Есть такие невидимые лица, что даже если присматриваешься к ним, то как бы не видишь. Они вроде бы есть, вот сидит такое лицо в метро напротив тебя, а ты его не видишь, оно есть, но его в то же время нет. То ли оно стёрто, то ли абсолютно стандартно, как в роте лицо какого-нибудь солдатика, идет строй, мелькают лица, но все кажутся одинаковыми, ни на ком внимание не останавливается, штамповка, поток, как под копирку, как в роддоме партия новорожденных за этот день. Сидит напротив в метро, и одновременно не сидит, место свободно, но вот двери вагона открываются, врывается толпа, и опять напротив тебя водружается чьё-то невидимое лицо, по вагону разносится, что двери осторожно закрываются, следующая станция дворец советов, но на самом деле ни двери не закрываются, ни станции такой, дворец советов, не существует, как не существует этого лица, помести которое на групповую фотографию, так не заметишь это лицо на ней, нет его на фотографии, но он сам ткнёт пальцем в карточку, выцветшую от времени, и скажет, что это он во втором ряду третий слева, и ты смотришь на этого третьего слева, и не видишь его, был ли этот человек в жизни, или не было его, определить с точностью невозможно, как невозможно вспомнить, кто сегодня в метро сидел напротив тебя, и не просто сидел, а даже несколько раз пытался заглянуть в твои глаза, поймать твой взгляд, а тебе его взгляд был безразличен, потому что ни этого лица, ни этого взгляда ты не видел, как невозможно в толчее жизни разглядеть Зуева, человека как бы существующего, но не имеющего примет, никак не отпечатавшегося нигде, человека без лица, но имеющего лицо, которое невозможно обрисовать, невозможно дать какие-нибудь приметы, потому что рисовать нечего, нет примет, потому что нет лица, стёртый Зуев.
Зуев вернулся к столу, стараясь не смотреть на страшную дылду Федулееву, возжелавшую создать репродукцию, вступить в репродуцирование, и сильно набрался.
Федулеева вырастала, а в душе оставалась маленькой девочкой, и это обстоятельство её очень сильно смущало. Без мамы, казалось, она и шагу ступить не могла. Когда получала «пятерку» за ответ, а училась Федулеева так хорошо, что учебники как бы жили в её голове сами по себе, без бумажного варианта, она всё выучивала так, как было написано в учебнике, и чувствовала, как радуется мама за эту «пятёрку», тут же, в классе. Как же Федулеевой везёт, и она говорит: «Мне везёт, мама!» - «Ты умница у меня», - отвечает мама, а Федулеева обнимает её, целует, и говорит: «Я так увлекаюсь уроками, мама, что становлюсь такой большой, что, думаю, что всё на свете знаю!» А мама говорит: «Ты бы погуляла, доченька», а Федулеева отвечает: «Когда же гулять мне, мама? Я так всегда занята уроками, что гулять мне не хочется!»
- Но ведь детям нужен воздух, - говорит мама.
- Я не хочу быть без тебя.
Прозрачная ваза, наполненная водой, с высоким узким горлом, над которым склоняется головка увядающей тёмной розы, стоит на подоконнике в луче солнечного света, который извлекает из стекла искрящийся фонтанчик.
Мама вздыхает.
- Что ты, мама? - спрашивает Федулеева. - Тебе нездоровится?
Мама плачет.
- Не плачь, мама... Всё будет хорошо…
Мама больна.
- Что мама?
На блюдце слезятся кружочки лимона, один из которых тонкими неуверенными пальцами берёт мама и кладёт себе на непослушный язык, чтобы оживить его. Мама хочет что-то сказать, но вместо этого изо рта её идёт тихий стон.
Федулеевой было страшно и непонятно, как это можно болтать о чем-то, когда умерла мама.
Федулеева стоит на кладбище у холмика с крестом, наскоро сколоченным и сунутым в глину, где лежит её мама.
Во тьме с ночником жена Зварыча указала Зуеву на белые простыни, куда он и упал, сразу провалившись в небытие.
Когда Наумова, после развода со Шницером, и отправив дочку к бабушке, привезла его к себе и положила на себя, и Зуев, отвердев и зайдя куда надо по-хозяйски, воскликнул, как замечательна пещерка твоя, то Наумова хихикнула, мол, у всех всё одинаково. И после того, чтобы сперматозоиды не пошли куда надо, схватила на глазах у Зуева клизму, набрала в неё раствор марганцовки, и запустила мощную струю туда, откуда только что выскочил финишировавший Зуев.
Теперь же рука Зуева скользнула по животу Федулеевой, которая неизвестно когда плюхнулась голая рядом и лежала теперь почти неподвижно, а пальцы Зуева вошли в лесочек и тут, сверкнула молния и железом по мозгам ударил гром, его пальцы наткнулись на что-то прямое и затвердевшее, херос, ужаснулся Зуев, потрогал его, услышав шепоток Федулеевой, ниже, чтобы шёл ниже, да, у Федулеевой был почти мужской огромный член, только не полноценный, а клиторически сымитированный ошибкой проектировщика, и когда Зуев нашёл то, что нужно мужчине, вошёл своим фаллосом в отверстие Федулеевой, её член упёрся Зуеву в пупок, раззадорив Зуева не на шутку, и он с энергией молотобойца, владея в совершенстве своим отбойным молотком, принялся что есть мочи долбить туннель Федулеевой, дабы дать ей невиданное счастье оргазма в зачатии, зачатия с оргазмом, ай да небывальщина, ай да сады семирамиды!
Зуев слышал нервный голос своей жены, Наумовой, расспрашивающий звонившую, кто она такая, и зачем ей нужен муж. Потом позвала Зуева к трубке, съязвив о какой-то новой подозреваемой, назвав её «очередной». Звонила секретарша уточнить, с какой страницы начинать перепечатку новой методики, разработанной профессором Зуевым. Пока он объяснял, что надо делать сначала, а что потом, жена сидела на краю широкой кровати и неотрывно смотрела на него.
Зуев лёг и сразу заснул. Но проспал недолго, потому что жена молотила пол деревянными каблуками так громко, что, казалось, она всё ещё молодая, хотя ей было 68 лет, и всё работала, и пенсию без московской надбавки получала, и что это не женщина ходит, а кто-то специально забивает гвозди, чтобы насолить Зуеву.
Спустя четверть часа Зуев перевернулся на другой бок, когда хлопнула входная дверь, ушла жена на работу, зевнул, надумав как следует выспаться, поскольку вчера в отделе просидели допоздна, а сегодня взял библиотечный день. Только он сомкнул веки в сладком ожидании морфея, как зазвонил этот проклятый телефон. А Зуеву-то уже не двадцать семь, а семьдесят два, но в мозгах сидят не просто 27, а и пятнадцати лет не дашь! Вот в чём дело.
Наумова бежит сначала в парикмахерскую, потом на станции метро видит шагающего Зуева, он же сказал, что у него библиотечный день, что он весь день будет дома, прячется от него за колонну, чтобы не заметил, как она застукала его. Поехал к бляди какой-нибудь, думает она.
А Зуев едет к коллеге Зварычу помогать ему грузить вещи. Тот переезжает на новую квартиру. Но вместо новой квартиры сидит лоб в лоб с Федулеевой и пьёт водку, мешая её с портвейном и вермутом. Хорош, ничего не скажешь! Сколько лет в это время Зуеву? Он и сам не знает, хотя одной дочери уже 43, а другой 39, и у обеих по студенческой внучке.
В это время Наумову, жену Зуева, закрывает в кабинете восьмидесятилетний президент компании, рыжебородый припиздень, и плавно укачивает её во всяческих немыслимых позах до судорог, и в процессе этого всемирно-исторического удовольствия Наумова всё время представляет, как Зуев в экстазе натягивает какую-то сисястую блядь. У неё смешение оргазма с ненавистью к мужу.

"Наша улица” №193 (12) декабрь 2015