Алевтина Петрова-Гурская "Время Вильнюса” рассказ (предисловие Ирины Гурской)
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Алевтина Николаевна Петрова-Гурская (1944 - 2006, Минск) - по первому образованию - физик (БГУ), второе, литературное образование, получила в Литературном институте им. А.М.Горького в Москве. В 80-е годы сотрудник журнала «Неман». В годы перестройки сменила ряд «актуальных» должностей. Прозаик, литературный критик, автор различных прозаических жанров: романа, рассказов, автор критических заметок, публиковавшихся в 90-е годы в журнале «Грани».  Подборка рассказов и статья Инны Григорьевны Иохвидович о творчестве Алевтины Николаевны Петровой-Гурской опубликованы в журнале «Зарубежные задворки». Проза писательницы находится в контексте экзистенциальной проблематики литературы советского периода. Сочетание стилистики абсурда и элементов магического реализма в изображении повседневности позволяет взглянуть отстраненно и по-новому увидеть столь знакомые многим ситуации.

.

вернуться
на главную
страницу

Алевтина Петрова-Гурская

ВРЕМЯ ВИЛЬНЮСА

рассказ

В тупиках времени

(памяти Алевтины Петровой-Гурской)

На одном из изображений Кете Кольвиц ее внешнее сходство с изображением на некоторых фотографиях Алевтины Петровой-Гурской настолько разительно, что даже близкие друзья не сразу различают их. И закрадывается мысль: только ли взгляд, напряженно-внимательный, уходящий в себя и, в то же время, захватывающий мир во всей его полноте, является тем общим, что, против воли, фиксирует внимание.
Сравнение неправомерно, не идет речь и о сопоставлении взглядов, но допустимо увидеть общность отдельных мотивов, окраски переживания, тревожащих тем. «Война преследует меня до конца…я чувствую себя призванной к действию», - писала Кете Кольвиц, защищая своих героев, своих персонажей линией, даруя графическое бессмертие. Не отпускала война и Алевтину Петрову-Гурскую, - и как событие, непосредственно повлиявшее на человека, принадлежащего послевоенному поколению, что отразилось в рассказах «Жаркий летний день» и «Смутное время», и как состояние тревоги и безысходности, в которое погружена жизнь, оборимое в принципе, но - как? В этом «как» и заключалась война. Со своей стратегией, тактикой и потерями - процент самоубийств в среде «ищущих» был высок.
Тотальная регламентированность советской жизни заставляла не просто искать «проблески» высшей реальности, но страстно тосковать по ним, развивая особое зрение. В прозе Алевтины Петровой-Гурской подобное стремление часто выражается сменой угла зрения на обыденность, на деталь и образ. Так, производственная тема может обернуться неожиданной стороной - предстать в качестве всемогущего рока античной трагедии, или выступить «единицей абсурда», сопровождающей повседневность, как в рассказе «Командировка» и некоторых других произведениях. Или простая школьная экскурсия может обернуться не только внезапной перестановкой времен, но и сменой парадигмы восприятия, как в рассказе «Время Вильнюса». Многие образы, и часто именно эпизодические, лаконично очерчены и врезаются в память: утирающая слезу (в связи со смертью вождя) учительница; «бесплотные в тени лип» немцы, отстраивающие послевоенную улицу; «пошевеливающий губами» парень, листающий бумаги на рабочем месте в ночи, на конечной станции пригородной электрички; светлый старичок, рассказывающий о красоте, которой нет… Все они являются плодами того деятельного страдания художника, которое связывает его с миром.
Как-то Андрей Битов определил свое поколение как «самое темное»: «Сразу начну с главного. Я принадлежу к самому темному поколению. Школу закончил при Сталине и не получил никакого духовного образования, кроме того, что любил читать художественную литературу. Слава Богу, это была большая ошибка большевиков - они не запретили русскую классику». И эта духовная неприкаянность, действительно, главное. Волей судьбы, Алевтина Петрова-Гурская, принадлежала к этому же поколению. Немногим удавалось жить вне времени, как, например, Вениамину Блаженному, общение с которым оставило значительный след в душе писательницы: «Я беседовал долго со странствующим иудеем,\ А потом оказалось - беседовал с Богом самим». Поиск «беседы с Богом» был путеводной звездой, принимал разные формы: «В детстве, в том мучительном существовании есть слепое знание, которое помогает душе выкарабкиваться из хаоса и побеждать чудовищ. Не являются ли разрозненные впечатления, что сохраняются в памяти, проблесками этого спасительного света?», - писала Алевтина Петрова-Гурская.  Сложность духовного самоопределения, прохождение сквозь авгиевы конюшни исторических катастроф, перекрывших доступ к нормальному существованию, была трагической чертой времени и темой творческого и жизненного пути писательницы.

Ирина Гурская

Алевтина Петрова-Гурская

ВРЕМЯ ВИЛЬНЮСА

рассказ

В октябре нас - три седьмых класса - повезли на экскурсию в Вильнюс. Мы ждали чего-то необыкновенного, а было скучно, как на уроке. Экскурсовод не умолкала ни на минуту. Занудным голосом отличницы она без запинки сыпала именами и датами, хотя давно было ясно, что материал она выучила добросовестно и ей можно ставить пятерку за целую четверть вперед.
Полдня нас возили таким образом, только изредка выпуская у входа в какой-нибудь костел. Мы совсем очумели от ее голоса и долгого сидения и давно перестали вертеть головами, выглядывая достопримечательности. На задних сиденьях закипали тихие потасовки, слышалась яростная возня и подавленный смех. Мы встрепенулись только тогда, когда автобусы остановились у подножия горы Гедиминаса.  Нас было хотели построить и чинно повести вверх по серпантинной аллее, но не успели. Мы тут же с гиканьем кинулись на штурм по крутым склонам холма.
Пока учителя и экскурсоводы добрались до вершины, мы уже успели облазить все груды кирпича и камня, какие там были, и понять, что больше нам здесь делать нечего: все эти «стены» и проломы в них, арки и зарешеченные дверцы, лестницы и переходы, заманивающие поначалу обещанием тайны или хоть следов каких-то приключений, - всё это никуда не вело и кончалось обычно мусорной кучей, присыпанной сверху для благообразия кленовыми листьями. И когда учителям удалось, наконец, выловить нас и снова сбить в группу, никакие рассказы экскурсоводов не могли убедить нас в серьезности этих игрушечных стен, в подлинности жестокой жизни в «те» времена. И всю обратную дорогу - уже по аллее, вместе с учителями - мы с завистью обсуждали тех, кому удалось снова вырваться и кубарем спуститься с холма, и что им за это будет.
Потом нас повели в столовку. Время для этого выбрали позднее - уже начинался закат - чтобы народу было поменьше. Но когда мы высыпали из трех автобусов и пристроились к тем, кто уже стоял, хвост очереди высунулся на улицу. В этом хвосте я и стояла.
Чтобы не мешать прохожим, я отступила на несколько шагов в сторону и оказалась отделенной от группы каким-то выступом в стене. И вдруг очутилась одна в незнакомом городе.
Был тот час дня, когда солнце замирает перед закатом и время останавливается. Тихо сияли полированные мостовые.  Мне было видно сразу несколько улиц, очертания их терялись в этом сиянии. Они были составлены из совершенно невероятных зданий, склеены из причудливых нелепостей и вели в непонятную, невиданную жизнь.
Я поняла, что просто умру, если не узнаю, что это за жизнь. Очереди хватит минут на сорок, и, чем стоять… Я решилась.
Отступила еще на несколько шагов, еще выступ… еще изгиб стены… И понеслась по ближайшей улице. Минут за двадцать я пробегу хоть одну из них, узнаю, что там и - назад.
Я с нетерпением пробиралась через толпу. На всех лицах была печать причастности к тайне, и я вот-вот должна была приобщиться к ней. Как загадочные знаки, вспыхивали на мостовой редкие листья. Откуда они брались, уму непостижимо - деревьев нигде не было.
Внезапно улица кончилась. Вернее, разбежалась в разные стороны. Слегка запнувшись, как перед трудным словом, я опять выбрала ближайшую.
Это была уже не улица. Это был чисто вымытый, выложенный сверкающей плиткой коридор. Прохожие исчезли, но золотые пластинки листьев указывали дорогу. Коридор плавно изгибался, конец его пропадал за поворотом.
Солнце все так же задумчиво слепило глаза, и, когда коридор вдруг повернул вспять, я рада была изменить направление. Немного странно было, что мостовая круто пошла вверх - ведь я двигалась почти назад, откуда здесь взяться горе? Но это тем более надо было выяснить, и я, упрямо пригнув голову, ускорила шаг.
Наверху - там, где что-то должно было открыться - поднималась грязная стена какого-то заплесневевшего дома. Он не просто перегораживал дорогу, а наглухо запирал улицу.  От возмущения я чуть не заплакала.
В стене была арка, темная и, наверное, вонючая. У входа многозначительно пламенел один-единственный лист, и я двинулась туда. Черный тоннель арки кончился, и я неожиданно очутилась на улице, в густой толпе. Почти все шли в одном направлении - прямо по мостовой, на всех лицах снова была таинственная посвященность, и я влилась в поток.
На тротуарах сидели старухи. Они продавали что-то, а, может, собирали милостыню. Рядом шли солидные дядьки с фотоаппаратами, и тетки в черных очках и шляпах, нарядные дети - и все знали, куда идут!
Вдруг шедшая прямо передо мной женщина упала на колени. Я кинулась помочь, но справа и слева, словно переламываясь, стали оседать на гладкий камень и другие.
Я оторопело остановилась.
Все стали креститься, глядя поверх голов, и я посмотрела туда же.
Улица упиралась в стеклянную стену, за которой сияло-сверкало что-то невообразимое. Оно было огромное, золотое, серебряное и переливалось всеми завитушками, лучами и крохотными огонечками. Большие фигуры в золоченых одеждах чинно торжественно шевелились возле всего этого.
Иконостас! - догадалась я. - Там идет служба! Так это костел! - окончательно прозрела я, и стала озираться, не зная, как поступить дальше.
Оказалось, не все стояли на коленях. Многие спокойно продолжали путь, просачиваясь через какую-то арку, некоторые шли в обратном направлении.
Я осторожно пробралась к тротуару и пошла назад. Пора было возвращаться.
Теперь надо было отыскать ту арку, через которую я очутилась здесь. Вокруг смеялись, куда-то спешили люди, старушки продавали свечки и кресты (теперь-то я разглядела). Арки то и дело попадались и большие, и совсем маленькие, с дверь, глубокие, черные, как ход в подземелье; и тонкие, как из картона, через которые проглядывало небо. Моей нигде не было.
Спросить дорогу я не могла, не знала, что спрашивать - «столовую»? - и пошла наугад, сохраняя направление. Свернула в одну улочку, другую. Мостовые погасли, никаких сияющих знаков нигде и в помине - солнце исчезло, начинало смеркаться.
Перекресток. Крохотный, как кружок на карте. От него во все стороны улицы. Нет, не улицы. По таким пройти нельзя. Как в театре. Пятачок для действия, а перспектива улиц нарисована. Вроде и похоже на реальность, а не попасть. Лучше повернуть назад, почти назад, потому что уже не понять, по какой я только что шла.
Ну и улица! По ней - как в сторону от времени. Дома почерневшие, покосившиеся. Где-то я все это видела. Давно, не сегодня. Темный провал… Арка… скрипнула невидимая дверь. Донеслось зловоние кухни. Здесь живут!
Черные, со слизью стены… Остроконечные крыши… Все так нереально -  и знакомо. Где же я видела всё это? И булыжник неровный, острый. Промежутки заткнуты пучками пакли. Нет, рыжей травы. И ни души. Как во сне. Сколько же лет всему этому?
Ну, конечно! По такой улице и не могут ходить люди! Это же картинка из учебника по истории средних веков!  Вот, где я это видела! Ну и занесло меня. Как же теперь назад, в наше время? Уже темнеет…
Поворот. Еще поворот. Просвет.
Река! Горбатый каменный мостик. Под мостом старуха делает что-то ужасное… Моет мясо… Нет… Тряпки какие-то.
Я шарахнулась за угол. Помчалась вдоль стены. Высоченной, каменной. И на другой стороне такая же. Что там за ними может быть? Лучше не думать.  От них такой жутью веет. И влетит же мне! Они, конечно, давно ушли из столовой. Оттуда нас собирались повести снова к горе Гедиминаса, чтобы мы немного побегали в сквере. Но сколько же прошло времени?
В конце улицы показалось огромное тревожащее пятно. Клубок чего-то переплетающегося-извивающегося жуткого запекшегося цвета. Но тут за стеной возникла грандиозная глыба костела и закрыла пятно. В монолите здания были пробиты длинные узкие щели, наполовину скрытые от меня оградой. Смутно поблескивали узорчатые стекла. Ну, зачем люди создавали этот кошмар!
Вдруг рядом со мной что-то скрипнуло. Я похолодела. Стена вздрогнула и зашаталась.
Из стены возник старичок. И замер прямо передо мной.
Был он совсем белый, даже одет во что-то светлое. Он кротко глянул на меня и собрался идти.
- Дедушка! - спохватилась я.
Он снова повернулся ко мне.
- Дедушка, что это? - выдохнула я, мотнув головой в сторону стены.
- Святая Анна, - ласково ответил он.
Я тупо смотрела на него. «Святая Анна». Господи, так что же, я все еще там, в «Истории средних веков»? И старичок нарисован? Недаром он такой чистенький, светлый, как из воска. Днем он должен слегка просвечивать на солнце.
- А! Это тот костел, который Наполеон хотел забрать с собой? - Я вдруг вспомнила занудный голос экскурсовода, и то, что нас привозили к костелу днём. Всё в душе встало на место.
- А как же… - Я снова мотнула головой туда, где высилась мертвая громадина, и замялась.
- А вот идемте, идемте, сейчас увидите, - понял он, и мы быстро пошли вдоль стены.
- А вы откуда будете?
- Из Минска, - я вздохнула, вспомнив, что теперь неизвестно, как мне туда попасть.
- А, братья-белорусы. А какой веры будете? - всё так же ласково осведомился он, и мне стало неловко за его наивность.
- Православной, - сообразила я. А почему в таком большом костеле такой маленький зал? Нас днем водили…
- И-и, милая, - вздохнул на этот раз он. - Здесь такой есть зал! На двадцать тысяч человек! Какой орган! А красиво как! Такой красоты нигде больше не увидите.
Я невольно глянула за ограду на страшные щели, задернутые узорчатым стеклом. Показалось, что они светятся бледным призрачным светом, и там, за ними, похоронен огромный прекрасный зал, которого я никогда не увижу.
- Да, да, это он, - снова понял старичок. - Только закрыт он. И нет в нем сейчас ничего. Еще при Сталине вывезли все за город и сожгли. Потом Хрущев остальное выбросил. Такой зал был! А сколько еще костелов закрыли! Двадцать четыре! Всего восемь и осталось. А в городе их тридцать два было. Где вы еще найдете такой город костелов? Единственный город в Европе. Краков разве еще…
Мы уже обогнули стену и вышли к фасаду. Перед входом толпились туристы.
Он перевел меня через улицу к дому напротив и сказал «стойте здесь». А сам зашел в дом.
Я повернулась к костелу.
Да, это было то самое сплетение нервов и жил, которое испугало меня издали. Оно и сейчас беспокойно трепетало в темноте.
Люди передвигались по площадке, меняя точку зрения, задирали головы, переговаривались.
И вдруг костел вспыхнул.
Ярко-красным стало все вокруг - и плиты тротуара, и здания, и люди. Все затихли.
А костел сначала вздрогнул, потом замер в спокойном величии. По жилам его струилось пламя, края слегка просвечивали, как пальцы над огнем.
Люди снова ожили, задвигались, послышались охи и ахи, защелкали фотоаппараты…
А я вспомнила, что от костела до площади Гедиминаса рукой подать, что вот эта улица вдоль фасада прямо к тому скверу и выведет, и если бы наши еще были там…
Спросила время - оказалось всего семь часов! И понеслась навстречу разгневанным классным, записи в дневник, вызову родителей в школу…

Минск

“Наша улица” №195 (2) февраль 2016

адрес
в интернете
(официальный сайт)
http://kuvaldn-nu.narod.ru/