Анжела Ударцева "Девочка из коммунизЬма" роман часть первая
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Анжела Ударцева родилась 25 мая 1975 года в Магадане. Окончила отделение журналистики Томского государственного университета. Влияние на творчество Анжелы Ударцевой оказали Эгон Э. Киш и Сергей Озун. Дебютировала в "Нашей улице" рассказом “Водки найду”, № 1-2000. Постоянный автор журнала. Рассказ "Чайная ложечка чаучу" опубликован в сборнике "Новые писатели России" (Фонд С. А. Филатова, издательство "Книжный сад", 2004). Живет в Магадане.

вернуться на главную страницу

Анжела Ударцева

ДЕВОЧКА ИЗ КОММУНИЗЬМА

роман

часть первая

Предисловие

Кто-то говорил, что если начнешь общаться особенно с незнакомым человеком, скажем, в поезде, то обязательно дело дойдет до детства и интересных случаев из него. А порой мне кажется, что вся жизнь - это отражение детства, только где-то в силу возраста проявлений энергии и разума становится больше и разнообразнее, а где-то в силу накопившейся мудрости с чем-то пытаешься расстаться или о чем-то забыть, кого-то забыть, извиниться. Нередко, даже очень взрослому дяде или тете приходится глядеться в зеркало под названием «детство», а для многих уже в старости эти мини-ритуалы становятся потребностью.
Я тоже люблю вспоминать детство, юность, студенчество. Раз, два… и увидишь в зеркале детства какую-то смешную рожицу из прошлого. И эта рожица смахивает на забавный рассказик или даже повесть. И если подворачивается собеседник, так и хочется ему поведать что-то из детства: «А вот знаешь...». И пошло-поехало.
Присаживайтесь, будто вы в поезде, и слушайте мои рассказы из прожитого в период с начала 80-х и до начала 90-х, когда уже было понятно, что СССР распадается навсегда.
Все написанное ниже - чистая правда, какой бы невероятной она вам не показалась.
Равно как и тот факт, что мои мозги не успели «пропитаться» идеологией коммунизма. И все же полностью отрицать то социалистическое время, в котором я пользовалась разными благами и понемножку взрослела, тоже не могу. Иногда я думаю, что я - на сегодняшний день журналист с двадцатилетним стажем - остаюсь все той же девочкой из СССР со своей забавной прической под «горшок», раскосыми глазами с по-прежнему детским взглядом. И искренне мечтающей о том, что когда-нибудь все люди будут жить счастливо, а деньги, как и понятие «государство» совсем отомрут.

Вы будете жить при коммунизЬме!

Да, получается, я, как и миллионы других детей, родом из СССР. До двенадцати лет жила в Магадане, на краю земли, а потом уехала в «жару», в Казахстан - к дедушке с бабушкой. Пять лет училась на Колыме, а потом резко сменила и школу, и круг друзей.
Хотя отличий в педагогике в годы СССР, разумеется, не было, в каком бы уголке этой необъятной страны не приходилось находиться - хоть на Севере, хоть, как у меня потом получилось - на Востоке, когда я приехала в Казахстан. Какая разница? Тем более, что училась я в русскоязычном райцентре (где казахов было гораздо меньше, чем славян и немцев, сосланных сюда в свое время, а в моем новом классе даже немцев было чуть ли ни полкласса и только всего два казаха), неподалеку от границы с Россией, в образцовой советской школе, в холле которой висел плакат с Лениным и строчками: «Учиться, учиться, учиться…».
Это уже в годы перестройки мне сказали, что речь шла об учебе коммунизму, но нам, тогдашним детям, эту агитфразу представляли, как указание на старательное постижение школьной программы. И учителя были сплошные морализаторы, которым нравилось не только учить, но и воспитывать нас, несовершеннолетних недоучек и хулиганов.
Родилась я в «застойном» (а для кого-то поди и «отстойном») 1975 году, в обычной пролетарской семье (папа - водитель торговой базы, мама - повар школьной столовой), со стандартным для колымчан-работяг жизненным уровнем, который был в силу суровых климатических условий, а соответственно северных коэффициентов и надбавок, немного выше материковского, и с привычными жизненными правилами, главными из которых было любить Родину, слушаться старших и верить в светлое будущее.
Помню, в 1987 году наша учительница истории каждый урок начинала чуть ли ни с молитвы, причем, величественно, поднимая как Ленин руку вдаль и едва удерживаясь под собственным грузным весом на высоченных каблуках, скривившихся, как две ливерные сосиски:
- Дети, вы счастливые! Вы будете жить при коммунизЬме!
Именно смягчала она букву «з», добавляя в нее, будто сахарной пудры просто огромного размера мягкий знак.
И на некоторое время она замолкала, а потом уже совершенно другим, диким голосом говорила:
- Так, к доске пойдет…
«Коммунизм» - как сладко, как нежно смакуя, она произносила это слово, будто шоколадку или пирожное. Так и хотелось это слово, как вкусность, проглотить. Тем более, что в мое детство (где-то с шестого класса) уже начинался дефицит разных продуктов, включая сладости.
Слава богу, на мои мозги никакой коммунизм не «прилип» - мозги сами по себе отторгали этот суррогат, который пытались произвести в советском обществе.
Однажды учительница, также начиная свой урок с заветной фразы и стоя в тех же самых черных и начищенных до блеска сапогах с высоченными каблуками, не успела ничего сказать. Одна из сосисок-каблуков так напряглась под ее весом, что лопнула, и вместе с хозяйкой упала на пол. Громче всех ржали, разумеется, мальчишки. Все опешили, никто даже не подбежал руку подать. Учительница, встав с колен, расстегнула молнию сапога, резко сняла его, причем вместе с растянутым коричневым чулком, и окинув взглядом наши смеющиеся рожицы, все равно произнесла свою великую фразу: «Дети, вы будете жить при комунизьме!» Только потом с еще большей гордостью добавила: «Хотя вы, как раз, этого недостойны!». И, хромая, вышла из класса с одной босой ногой, таща за собой требующий починки сапог, из которого волочился по полу чулок.
Ладно, учительница истории - непревзойденная актриса. Но, глядя на каждого учителя вообще, я испытывала ощущение, что учусь не просто в обычной общеобразовательной школе, хоть и состязающейся в нашем райцентре за передовые показатели, а в каком-то филиале «Щуки».

И розовые панталоны

У нас был такой идиотский предмет - этика семейной жизни. К счастью, просуществовал он недолго. Преподавательница этого урока, тоже грузная и лет пятидесяти (в таком же примерно возрасте была и «историчка»), начинала свои сорок пять минут с декламации стихов любимых советских поэтов. Причем, в жгучей экзальтации этой делала.
Она обязательно вставала на стул, словно девочка, читающая новогодние стишки, и расправляя как птица свой цветастый огромный платок, превращалась в летящую ворону - и кричала, кричала.
Например, она взахлеб цитировала Николая Заболоцкого, вставая на стул: «Душа обязана трудиться и день, и ночь\\ Гони ее от дома к дому\\ Тащи с этапа на этап\\ По пустырю, по бурелому\\ Через сугроб...»
Тут она переводила дыхание, набирала воздуха в легкие и снова истошно взревывала: «Не разрешай ей спать в постели\\ При свете утренней звезды…»
Когда она читала Александра Твардовского, то встать на стул ей было мало - она заскакивала еще и на стол. «Вася Теркин - мой герой\\ А всего иного пуще\\ Не прожить наверняка\\ Он, как он, Василий Теркин, Встал живой, - добрался вплавь\\ Гладкий, голый, как из бани\\ И родная сторона…»
При этом мальчишки-подростки пытались заглянуть ей под юбку, совершенно не понимая, кто такой Василий Теркин и почему педагог так дорожит им. Но зато они оценивали, какие смешные панталоны на педагоге надеты. Логично: урок про семейную жизнь…
Но и это еще не апогей странной педагогики.
Учитель химии, она же директор школы, и вовсе свой урок открывала, словно занавес оперного театра. Она демонстративно вносила в класс проигрыватель (тогда магнитофоны еще не были жутко распространенными) и сдувая пылинки с виниловой пластинки, включала звук.

Калий, магний и «Аве Мария»

Лилась «Аве Мария» композитора Франца Шуберта в исполнении европейской певицы - мальчишки вешались от этого высокого искусства, от тоскливого и непонятного завывания, не зная, что на самом деле звучала католическая молитва к Деве Марии. Зачем им это нужно было знать? Они хотели выйти в свои двенадцать-тринадцать лет покурить в туалет.
Но учительница кричала благим матом: «Вы, олухи, слушайте великую музыку! Где вам еще доведется ее слушать - в оперы и балеты вы ходить не будете, настоящими людьми не станете, будете груши в подворотнях околачивать, пить, курить, плодить себе же подобных, никто из вас даже в вуз не поступит, двоешники несчастные!».
И снова застыв, словно восковая фигура возле проигрывателя, она водила по нам, ученикам, своими полными к нам ненависти черными глазами и на определенных звуках закрывала их и тихонько подвывала пластинке. А потом, встрепенувшись и унеся проигрыватель, она возвращалась к своим химическим элементам, поговаривая: «Калий, Магний, Серебро с Водородом за одно», имея в виду их одновалентность. Или «Сапоги мои того, промочились в аш-два-о». И таких присказок о химических элементах у нее было пруд пруди.
Но в грянувшие годы перестройки директор, любящая приобщать нас к высокому и прекрасному, вдруг показала себя по-другому - она собрала денег за ремонты всех классов сразу, с кого только можно - не только с родителей, но и со спонсоров, которые уже стали появляться в то время и… исчезла в неизвестном направлении… Больше ее никто не видел. Заявление о своем увольнении и приказ она составила предусмотрительно заранее.
В подсобке в перевернутом виде, с высунутой, будто язык на бок, головкой, валялся проигрыватель - прямо на полу - и треснутая пластинка «Аве Мария». Директор поспешно собиралась так, будто за ней кто-то гнался по пятам
Господи, это был еще тихий, «доперестроечный» 1987 год - когда нам говорили уверенно про коммунизм (а в 1988 году учитель истории говорила «вы будете жить при коммунизме», уже рыдая, а потом и вовсе уволилась) и читали в полной экзальтации и отрешенности Твардовского!
Я жила тогда в Казахстане, куда в свои двенадцать лет сбежала от родителей, чтобы жить с бабушкой и дедушкой. Сбежала аж с далекого Севера - из Магадана, где мне просто напрочь надоело жить в холоде и жутком тумане, пеной стекающим с сопок. Тогда, в детские годы, я не думала, что вечную мерзлоту, Колыму тоже можно любить. Мне казалось, что это насилие - жить во льдах.
Я видела, как на моих глазах мамины и папины знакомые, немного подзаработав денег, драпали с Севера.
Среди таких были и супруги Афанасьевы - Коля и Надя. Коля был коренным петербуржцем, в детстве перенесшим блокаду. Он все время не мог наесться, а у нас в доме даже в дефицитное время было жратвы навалом - всякой-всякой, потому что папа-дальнобойщик возил разные грузы, да еще скупал по пути в разных поселках какую-нибудь вкуснятину: от варенья в банках до красной икры. Да и мама работала в школьной столовке - так что, поесть всегда было. А утончённый Николай, по профессии геолог с высшим образованием, каких тогда, в семидесятые-восьмидесятые было пруд пруди на Севере, даже во взрослом возрасте все время чувствовал голод. Он у нас ел и пил водку, а потом мог тихонечко под столом уснуть до утра - для всех незаметно и, проснувшись, напугать маму, с петухами просыпающуюся на работу, потому что школьные завтраки надо было готовить на заре.
Она сильно ненавидела свою работу, мечтала быть медиком, но поскольку по окончании школы никто ее не мог поддержать финансово, вынуждена была поступить в кулинарное училище и быть поближе к жратве по причине постоянных производственных практик. Училась она, правда, на кондитера, шикарно делала разные величественные торты, но в советское время больше всего не хватало поваров, поэтому и устроиться легче было именно по этой ненавистной ей специальности.
Когда они с папой вместе решили устроиться в один, находящийся совсем неподалеку колымский посёлочек, где строился горно-обогатительный комбинат, чтобы подзаработать деньжат, то мама работала поварихой. Но поскольку горняков надо было кормить бойко, готовя чуть ли ни все на ходу - конвейером - у добывавших золото горняков были разные смены, и в столовке их ошивалось десятками, то работавшие повара едва справлялись со своими обязанностями. А тут вдруг сразу двое поваров не выдержав, уволились. Мама как увидела толпу горняков, нахлынувшую в столовку, так и застыла на время с половником. Как Тося, героиня фильма «Девчата» - у мамы тоже такие же смешные жиденькие косички в молодости были, и глаза, как два пятака.

Я не повар, я штукатур-маляр

А потом с этим половником мама закрылась в кладовке - как туда ни стучалась заведующая столовой, было все бесполезно.
Заведующая, будто вайнеровский уголовник Горбатый, шипя, говорила в низенькую дверь кладовки:
- Катенька, выходи, пожалуйста! Кормить рабочих надо, а ты ведь повар! (А себе под нос еще тише, как тот же Горбатый, - «задушу, падлу, вот только выйди!»). И все стучалась, стучалась, пока кулаки не заболели.
Но мама, наконец, открыв дверь, вышла и торжественно сказала:
- Я не повар, понятно? Я - штукатур-маляр! - и, передав опешившей заведующей половник и халат, вышла из столовой. На следующий день она уже работала в папиной строительной бригаде штукатуром-маляром. Но недолго - была ведь беременной, хоть и на начальных сроках. А потом неожиданно для всех, когда часть строений ГОКа была введена в эксплуатацию, они с папой получили прямо в центре Магадана квартиру и тут же умчались туда жить.
Позднее родилась я, только не в Магадане, как на самом деле должно было быть.
Появилась на свет я в национальном селе Гижига. Это вам не промышленный поселок неподалеку от Магадана, а национальное село, которое находится на границе Колымы и Чукотки, или, как кто-то из москвичей может заметить, в таких «е..нях», что трудно представить. Сюда разве что на самолете или вертолете можно долететь, потому что кругом болотные топи, заливы, сопки. Зимой еще можно по так называемым зимникам на вездеходе доехать, да и то очень рискованно, не говоря про оленей - куда уж им. Хотя само село имело большой оленеводческий совхоз. Все, так сказать, делом занимались.
Село несколько столетий назад  было городом Ижигинском. Это один из центров казачества - тогда казаки активно ехали туда, куда Макар телят не гонял. Гижига означает «крепость». Перемешались там казаки с местным населением - эвенами, коряками, чукчами, камчадалами, научились мастерски красную рыбу ловить да пушнину добывать.
Каким образом моя бабушка по маминой линии в этот «заглушинск» попала? Сама она ведь из Уфы. Чистокровная татарка, чем гордилась. Была до кончиков ногтей мусульманкой, никогда не ела свинину и не пила водку. Говорила, что раскулачили ее родителей-баев, даже с ушей и шеи серебряные украшения чуть ли не с «мясом» снимали. А уж раз родители на Север приехали, то и она обратно не двинулась. Нашла себе в мужья кубанского соловья, приехавшего еще до Великой Отечественной войны в Гижигу на заработки (в войну он ездил с японцами воевать, да обратно вернулся), родила аж восемь детей. Мама была по счету пятая. А казак кубанский, выполнив программу по демографии, снова свалил на родину в Краснодарский край, оставив бабулю поднимать детей самой. Хорошо, у бабушки корова была - с ней вот многодетная семья и выживала, как могла.
Мама, как начнет вспоминать свое детство, так тоска одна. Все папу, который родился в славном городе-герое Севастополе, а потом жил в Восточном Казахстане, упрекает, что она только в 16 лет узнала, что такое куриное яйцо. Это когда она в Магадан поехала после школы в училище поступать.
- Ты-то в Восточном Казахстане рос - благодать, хоть ж…й помидоры и огурцы да фрукты ещь! А у нас на Севере кроме брусники ничего! Картошку с трудом выращивать приходилось из-за недостаточного солнца на Колыме. Трясешься над этой картошкой, как над золотом, которого кругом, конечно, хоть завались - старатели рядом его всю жизнь находят, сдают. Но нам-то, местным, какой толк от этого золота - оно несъедобное ведь! Покати шаром, а ты еще смеешь на свое голодное детство жаловаться? Ты бы в нашей Гижиге пожил, в лютом холоде, где девять месяцев зима, остальное - осень, где ничего толкового не растет, ты бы яйца куриные до шестнадцати лет не ел!

«Болтанка» в кукурузнике

И начиналась колымская песня…
Так вот, родилась я в Гижиге совершенно случайно. На тот момент мои родители уже жили в Магадане, где они получили квартиру и были счастливыми новоселами-горожанами. Но маме вздумалось на седьмом месяце беременности к своей маме в Гижигу съездить.
Вот зачем тащиться было в эту глушь непростветную? А помочь картошку в погребе перебрать, например. Просто проведать. Может, это была непонятная вариация токсикоза?
К тому же лететь-то надо было не на нормальном самолете, а на …кукурузнике - такая «болтанка», просто жесть. Представляю, что я в животе вытворяла, когда мама в кукурузнике «болталась» вместе с вещами и другими пассажирами, ведь всё в круглый салон закидывалось вперемешку - люди, чемоданы. Хорошо, что мама с папой поехала. Папа тоже взял себе отпуск, чтобы не отпускать жену одну. К тому же, Гижигу он любил - после армии он сюда с мамой приезжал, для него все казалось экзотикой - олени, собачьи упряжки, национальные костюмы, яранги, которые на оленеводческих станах он видел. Собачьей упряжкой быстро и лихо научился управлять.
Бабушка, когда мама с папой приехали в первый раз с материка, сошлась с одним тихим безобидным старичком, который занимался пошивом торбасов из оленьих шкур - из камуса, как это называется. Сам старичок был рожден на Украине, но на Колыме всю сознательную жизнь прожил, и имел авторитет мастера даже среди эвенов, которые нередко сами доверяли ему пошив обуви. Он и папу пытался научить, да у того терпения не хватило с иголкой сидеть да на швейной машинке стучать. Были у сожителя и собачки- лайки, и нарты которые ему нацмены подарили. Дедок тоже любил на упряжке покататься - на ней все время питьевую воду в бочках привозил. А за одно и бутылочку себе - смотришь, а он вскоре не за швейной машинкой сидит, а под ней спит. Грешил он выпивкой, но бабушка его любила за добрый характер, за руки золотые и не гнала из своего дома.
Позднее этот, не лишенный хитрости дедок, накопив приличное состояние на пошивке торбасов, укатил на Украину. Словом, предал мою бабушку, как когда-то предал ее первый муж. Хотя в том-то и дело, что каждому из своих спутников жизни - что первому мужу, что этому- гражданскому- она категорично говорила: «Никуда отсюда не уеду. Ни ногой! Здесь буду жить и здесь помру! Нет у меня другой Родины, отобрали у меня в детстве все - и счастливую жизнь, и Родину». Поплачет она, да пойдет свою корову доить. Она до самой смерти так и держала корову - не могла без этого дела. Раньше думала, что вот дети подрастут - все восемь архаровцев, и тогда можно будет и с коровой расстаться. А потом поняла, что корова ее от многих дум отвлекает, хлопоты помогают жить дальше, а домашнее молочко никогда лишним не бывает...
Словом, второй раз родители поехали в Гижигу, уже когда мама на сносях была. Хорошо, что вместе поехали, а то, поди, я так бы и не появилась на свет - может, было бы к лучшему.
Но папа так не считал. Родители меня хотели назвать обычным именем «Вера» или, накрайняк, «Снежана», к чему больше склонялась мама. Но все как-то пошло не по плану.
Рожать маме пришлось не в приличном роддоме областного центра, а в зачуханной дощатой амбулатории. Она втихушку от всех залезла в погреб, достала ведро драгоценной колымской картошки, которую надо было перебрать, и поняла, что рожает. Было 25 мая. На дворе разыгралась дикая пурга, что в Гижиге обычное дело. Снег валил безумно крупными хлопьями, а эти хлопья кружили в диком танце разбушевавшегося ветра. По такой непогоде ни один вертолет не поднимется и никуда не полетит - на тот свет, разве что. Так что, никакой санитарный рейс обеспечить было нельзя, хоть и роды были тяжелыми.
К счастью, в то советское время, в пору еще недостроенного властями СССР комунизЬма, в таком маленьком селе на краю света, жила и работала врач-гинеколог с высшим образованием, что сейчас можно считать сенсацией. Вот и говори после этого, что коммунисты - плохие люди. Сейчас редко в селе, особенно на Крайнем Севере, найдешь не то, что врача - фельдшера-то с трудом.
Роды были не просто тяжелые, но стремительные.

Гинеколог с вилкой

Папа положил маму на оленью упряжку, закидал лисьими и соболиными шкурками, чтобы теплее было, поехал до амбулатории - собаки, хрипя и прорывая снег, все же быстро довезли нас - папу, маму и меня в ее животе - до амбулатории.
Но амбулатория была закрыта на замок. То ли непогода, то ли обед был!
Папа выдернул замок, занес маму, оставил с ней какую-то знакомую эвенку и погнал на собачьей упряжке в дом к врачихе. Та только пельмень на вилку нацепила. Он так врачиху с вилкой в руках и повез на оленьей упряжке, крича, что времени на пожрать нет. Та до самой амбулатории рот не закрывала - уже от удивления.
Врачиха зашла в амбулаторию, увидела маму и тут же хотела из здания обратно выйти. Папа спросил: «Куда?». Доктор растерянно: «Я тут ничем не помогу, тут тяжелые роды, а я такие никогда не принимала…» И стала судорожно ручку двери на себя рвать. Папа от двери ее отодвинул, спросил: «У тебя, подруга, какое образование?». Доктор была молодой - может лет 28. Плача, врач сказала: «Я гинеколог с высшим образованием! Но я ничем не могу помочь. Надо санрейс вызывать, в райцентр везти, а лучше в областной роддом, в Магадан». Папа ей: «Ты, подруга, погоду видела - снег да ветер, какой нах…санрейс?»
И уже громко, со всей силы, как в армии, откуда он недавно вернулся, под ухо доктору как закричит: «А ну, шагом марш роды принимать, товарищ гинеколог! Клятву Гиппократа давали? Выполняйте свой долг!». А потом папа выгнал на улицу обомлевшую эвенку, до этого сидевшую возле страшно стонущей мамы, плотно закрыл дверь, причем, поскольку замок был сломан, то шваброй, попавшейся под руку подпер, а еще своим телом, сев плотно к двери спиной.
Врач стучалась несколько раз в дверь, пыталась ее открыть, но папа у меня крепкого телосложения мужик, и все ее попытки убежать были безуспешными. Короче, с горем пополам, со слезами гинеколога, принявшей настоящее боевое крещение, я все же появилась на свет.
Папа, сидевший под дверью амбулатории, и наслушавшись диких воплей - и маминых, и врачихи, когда услышал детский крик, вдруг неожиданно сказал: «Ну, Анджела Девис!». И в итоге, вместо того, чтобы назвать меня Верой или Снежаной, нарекли Анджелой, правда, потом, в безграмотном загсе букву «д» в этом имени не учли.   
Кстати, тогда, в семидесятые, Анджела Девис была безумно популярна, раз мой папа - обычный пролетарий-водитель знал, кто она такая. А я, уже когда подросла, узала, что 25 мая - это не только день моего рождения, но и, как ни парадоксально, день освобождения Африки. Смеялась я долго.
Но тогда было не до смеха. Мое рождение собрало вокруг амбулатории половину коренного населения Гижиги - эвены и их собратья пришли за меня попереживать. А потом каждый из них, и в первую очередь работники совхоза-оленевода, который на тот момент носил звание «миллионера» (за соцпоказатели), подходили к папе и совали в его куртку свернутые деньги. Папа, когда приехал домой на собачьей упряжке на автопилоте и немного пришел в себя, заметил, что вместе с рубашкой на пол упал целый ворох трешек, пятирублевок и даже десяток. Такие вот тогда «нацмены» были богатые!
Так вот, на мое рождение тут же примчался дедушка - папин отец. Я была для дедушки любимой внучкой.
Дедушка сам не думал-не гадал, что мой папа, который из Казахстана был призван служить в армию в город Белогорск, после дембеля тут же женится, прямо в войсковой части (а на свадьбе и гуляла вся военная часть, а свадебным генералом действительно был реальный генерал) и рванет с мамой на Крайний Север. Шок был и у дедушки, и у бабушки долгим. Но ничего, справились.
Дедушка думал, что в Гижиге побудет недельку, осмотрится, узнает, кто такие чукчи и эвены. К тому же, был конец мая - рыбалка не за горами, а он красной рыбы раньше никогда не ловил. Но когда дед увидел громадные льды кругом, а своего сына в малахае и на ездовой собачьей упряжке, на которой он ездил в магазин за хлебом, то с ужасом в глазах сказал:
- Нет, я в этих льдах ни на секунду не останусь! Я еще умирать не собираюсь, чтобы меня еще в этих льдах, не дай бог, похоронили. Вы мне внучку, прошу, привезите. А я поехал!

Колымский зять в собачьей упряжке

И тут же дед собрался и поехал - обратно, в по-настоящему солнечный Казахстан.
Бабушка все выспрашивала, как там их ненаглядный старший сын поживает. А дед отвечал: «Зовут его там колымским зятем, эвены, чукчи и как их еще там, коряки его любят, на собачьей упряжке ездит!»
- Прости господи, - сказала бабушка, - растила его, растила, думала, начальником будет, а он на собак научился лаять, - и уже стала что-то на своем украинском языке судачить сама с собой.
Вообще, папа действительно родился в Севастополе, где бабушка с дедушкой жили пять лет - восстанавливали послевоенный город, строили ту самую знаменитую панораму Победы.
Приехали они в конце сороковых, а уехали где-то в 1956-м. Дедушка захотел вернуться в родное село Красный Партизан, что находилось тогда в Восточном Казахстане. Сам он из семьи ссыльных - его родители жили на Алтае, а потом семью оттуда выселили.
Дедушка всю жизнь был кузнецом, как и его отец. У него были накачанные бицепсы, поэтому мальчишки со мной боялись дружить. Дедушка и в пятьдесят лет выглядел громилой, который всю жизнь «качался». Руки у него были как кувалды, так что и крупные молодые родственники с ним тоже не связывались. Хотя дедушка был вполне интеллигентным и в драку первым никогда не лез. Бабушка родом из Житомирской области. В Севастополе они встретились на заработках.
А папа мою маму повстречал уже в Белогорске, когда служил в армии. Она там практику кондитера проходила, жила у тетки. И дом тетки граничил с воинской частью. Один раз папа, когда вышел за забор части (сигарет купить), то увидел, как одна фигуристая девушка кормит кроликов. А поскольку он сам с детства умел кроликов в родительском доме кормить, так они и познакомились.
Папа все мне говорил: «Я ее как со спины увидел, как взглянул на тонкую талию, больше и не хотелось расставаться». Но, думаю, понравилась не только талия, но еще и большая грудь - четвертого или пятого размера. А будущему колымскому дальнобойщику, кем потом и стал папа, наверное, без такой груди жизнь на свете не мила. К тому же, у мамы очень красивые глаза - она наполовину русская, а наполовину татарка (именно поэтому ее чистокровная татарка-мама попала на Колыму, куда ее сослали вместе с родителями-кулаками). Глаза у мамы большие и раскосые, а еще и зеленые. У папы же глаза необыкновенно голубого цвета, как у его отца - чистого славянина.
И папа, и мама- красивые. А вот я получилась какой-то «гибрид» этой красоты. Мне досталась мамина татарская раскосость и глубоко посаженные по папиной физиологии глаза. В итоге мне казалось, что я косоглазая и чуть не заработала на этом комплекс. Даже, будучи студенткой, ходила к врачу, чтобы убедиться, нет ли у меня каких-то отклонений. Но врач надо мной посмеялся и сказал: «А вы, вообще, косоглазых видели? Знаете ли, неприятное зрелище, когда внимательно разглядывать приходится. У вас просто оригинальное строение глаз. И очень интересное». И что-то стал этот врач говорить про орбиту и ось, а потом вдруг спросил - не замужем ли я и, если нет, могу ли я оставить телефончик.

И Витя снял трусы…

Да уж, ну и поворот! Я невольно рассмеялась, типа, надо же какой окулист- бабник, у самого-то колечко на нужном пальчике, да еще такое увесистое колечко, будто он жене свой никогда в жизни не изменял и не будет изменять ей впредь.
- Вы же женаты, какие могут быть интрижки?
- Ну, так жена это одно, а романтика….
Словом, больше я окулистов по личной воле не посещала, только если какие медосмотры проходили.
Вообще, моя мама звала меня в детстве «косорылой», но, скорее всего больше не из-за внешности, а потому что я могла что-нибудь такое натворить...
Может, сказывалась та самая «болтанка» в кукурузнике и то, что я после этого перелета появилась на свет семимесячной?
Скажу, что мой дедушка, все же, настоял на том, чтобы из вечных льдов меня привезли в Казахстан, где я и росла до пяти лет. Потом родители меня снова «вырвали» из тепла и увезли на Север, в Магадан, поскольку мне надо было готовиться к школе.
В садик я никогда ранее не ходила, поскольку жила с дедушкой и бабушкой, души во мне не чаявших. А родители сразу сдали в детсад. После того, как я чуть ли ни в первый день своего пребывания постригла нескольких одногруппников ножницами - всех по-разному (а ножницы я сперла со стола воспитателя, пока та чай уходила пить к коллегам), играя в парикмахерскую, родители начали меня потихоньку поколачивать.
Считали, что словами мне, слишком упрямой, трудно что-либо объяснить. Получила я сполна и после того, как в детском саду уже в подготовительной группе во время сончаса оказалась в кровати с мальчиком. Мы в свои шесть лет были уверены, что можем с Витей как взрослые вместе спать. Витя не возражал и даже трусы снял. Я хотела тоже снять, но передумала. По нашему принципу некоторые другие дети тоже начали снимать трусы и ложиться вместе. Для нас это было не больше, чем забавная игра во взрослых. Но родители мне преподали хороший «боевой» урок. Я больше не то, что к кровати Вити, к самому мальчику, которому, видно, тоже досталось дома от родителей, раз он от меня испуганно отпрыгивал, не приближалась
Хотя ведь сами родители были не подарок. В садик-то отводили, а вот забирать забывали - за них знакомые это делали. А тут взял и никто не забрал.
Сидим мы с воспитателем - кукуем. Уже и сторож пришел, а ни мамы с папой, ни знакомых не видать. Воспитатель, глядя на пьяненького сторожа, не решилась меня с ним оставлять, а повела к себе. Жила она совсем рядом с работой - в отличие от моих родителей, которые на тот момент решили свою «однушку» ленинградской планировки в центре Магадана поменять на трехкомнатную где-то у черта на куличках. Но, к счастью, вскоре эту затею оставили, пожив у черта на куличках месяца два и успели вернуться в любимую мной «однушку», которая сразу и возле садика находилась, и возле школы, в которую я потом пошла.
А тогда, усталая в доску воспитательница, у которой и без меня хлопот - невпроворот - двое детей, стирка, привела меня в свои пенаты. А жила она в коммунальной квартире, занимая две комнаты.
Мне сильно хотелось есть. Она, как педагог и просто добрая женщина, это понимала. Муж у нее был какой-то нелюдимый и был зол, что она меня, «подкидыша», приперла. Я до этого не знала, что такое «кипящая» жизнь в коммуналках. И почему чужие люди в одной квартире живут. А в соседней от нас комнате была драка двух пьяных - женщины и мужчины. Их нелюдимый муж воспитательницы постарался успокоить. Тут же из самой крайней комнатки выбежала старушонка с железной челюстью в стакане, поставила на пол стакан, всунула в рот челюсть, крикнула, что все суки, и обратно кинув челюсть в поднятый стакан с водой, громко захлопнула дверь в свою комнату. Из двери этой комнаты тихо лилась песня Вадима Козина «Утро туманное…»
Да, если врачи с высшим образованием в мелких селах- это верх победы для коммунистов, то вот коммуналки, как бы они ни были созвучны коммунизму - это самый позор всей этой советской власти, при которой они стали процветать.
К счастью, мне не довелось жить ни в бараках, ни в коммуналках никогда в жизни - ни в детстве, ни в юности, но они на меня производят удручающее впечатление. Придумали же такую гадость на свете! Понятно, что не коммунисты придумали, а еще до них. Но, все же, лучше бы такого жилья никогда не было, а ведь их и сейчас полно. Хотя давно, вроде бы, уже другой строй жизни, давно другая власть.

Вкус жареной картошки

Я понимаю родителей, которые хотели из однокомнатной переселиться в трехкомнатную, чтобы улучшить жилищные условия.
Но когда оказалось, что большая квартира находится не только далеко от центра города и их мест работы, а еще ко всему и построена вместе с домом как попало, то они тут же вернулись в прежние пенаты, еще не успев сдать ордер.
А расшириться им до трехкомнатной удалось только лет через двадцать. Маленькие ли города, большие, на краю ли они света или в самом центре России, но от коммуналок нигде не скроешься. И хоть в детстве та коммуналка, где я ночевала у воспитательницы, зародила во мне отвращение к таким жилищам, оставила она, все же, и приятное воспоминание. Меня, голодную, (а была я голодной еще и потому, что в саду совсем плохо обедала и никогда не ужинала всякой дрянью), накормили жареной картошкой. И хоть была она пригоревшей, но вкуснее ее до сих пор ничего нет. Сколько не жарю картошку, сколько бы меня не угощали другие таким блюдом, но с той жареной картошкой не сравнишь ничего. Такой вот вкус детства девочки из «коммунизьма»
И, о чудо, я на следующий день пришла в садик самая первая из одногруппников. Для нас, малявок, это было так важно тогда. Я стояла возле входных дверей и победно встречала всех, кто пришел после меня. Я находилась на вершине счастья, как мне казалось, ведь обычно дело было наоборот - вечно опаздывающие, запурханные проблемами, жизнью родители приводили меня в сад последней или предпоследней. А тут!
Но в то утро и родители нарисовались совсем рано, беспокоясь за меня.
Мама высказывала воспитателю на повышенных тонах:
- Почему не позвонили в милицию или каким-нибудь знакомым? Мы всех друзей оббежали, мы тут вечером чуть все в окна не повыбивали, пока разбудили вашего пьяного сторожа…
А я слушала и сердце мое таяло от того, что я, оказывается, нужна была родителям, оказывается, они меня любят.
Но все же поколачивали они меня все чаще и чаще.
Скажем, дело было уже после детского сада. Я училась в первом классе. Поскольку от рождения я была левшой, то меня первая учительница пыталась переучивать. Как только она видела, что я начинаю писать буквы левой рукой, тут же истошно орала: «Быстро взяла ручку в правую руку!». Все дети на меня косились, считая, что я делаю что-то ужасное. Никто тогда не говорил мне, что нет разницы - какой рукой писать, что многие великие люди были левшами, и ничего в этом страшного нет.

Была левшой - становись правшой!

Но первая учительница ненавидела меня, левшу, и кричала, что все должны быть в нашем социалистическом строю одинаковыми. В итоге все заканчивалось тем, что я выбегала из класса. И так было несколько месяцев подряд. Потом учительница начала обрабатывать моих родителей, чтобы они меня переучивали, что негоже при нашем обществе, которое строит коммунизм, растить вот таких обособленцев. И папа начал меня бить ремнем, потому что считал это большим стыдом - писать левой рукой.
Все бы ничего, но ведь сам папа был... левшой! Он же меня и в пять лет, и в шесть учил писать буквы именно левой рукой, не придавая этому значения, даже радовался за меня. Ему было удобно меня учить выводить буквы, потому что сам левой рукой их же и выводил на большом альбомном листе. Помню, когда мы вместе лежали на диване и учились грамоте - эх, какая идиллия.
И вдруг, уставший от визгов учительницы, папа переменился - если он видел, что я беру в левую руку либо ручку, либо ножик, либо иголку, чтобы что-то зашить, то тут же вырывал у меня это из рук. Также поступала и мама, подлавливая меня на любых бытовых ситуациях. Она заставляла при ней чистить картошку, и чтобы я это делала правой рукой. Господи, как это было тяжело! Как бы меня ни ругали и ни били, научить меня чистить левой рукой картошку или уж тем более шить, так и не смогли. А вот писать, все же, научили, правда, почерк был ужасным, и это было еще одним поводом моей первой учительнице надо мной измываться.
Я была неординарным по способностям ребенком - знала больше учебной программы, потому что любила сама по себе читать и в большей степени познавательные книжки - про космос, про то, как устроена вселенная, планета Земля. Но с учительницей у меня не было контакта. Она это чувствовала и бесилась.
Однажды, а это было во втором классе, она мне сказала: «Сходи в столовую к своей маме-кухарке или кто она у тебя там, повар, и принеси мне чаю. Быстро!». Мама работала в школьной столовой заведующей, и я заходила к ней с черного хода, в то время, как все дети спешили к раздаче. Но предложение учительницы меня взбесило. Я встала из-за парты и сказала: «Мы же в советском обществе живем, как вы все время говорите? Так? И все равны, да? И обслуги у нас нет? Значит, встаньте и сами себе сходите - чай возьмите. Нашлась тут фифа. Как за сливочным маслом - так вы первая в очередь бежите к маме. Масло-то дефицитное, в магазине не всегда возьмешь, как и боржоми и прочее. А бесплатно не только в магазине, но и в столовой вам не дают. А вы надеетесь, что дадут? Размечталась! Вы сначала коммунизм достройте, как обещаете!». И еще добавила: «Вот вам родители разных учеников конфеты и другие подарки дарят! Улыбаются, кланяются! На моих родителей не рассчитывайте, хоть одни колы ставьте, ничего не получите! И масла сливочного бесплатно тоже!». И вышла из класса, больше в тот день не вернувшись.
Учительница снова исполосовала мой дневник всякими записями - о том, что я грублю педагогу, что не справляюсь со школьной программой и прочее. Но и этого ей было мало. Она решила от меня избавиться.
Помню, я резвилась на перемене, прямо возле двери в туалет, ожидая, когда там освободится хоть одна кабинка, а учительница взяла меня за руку и повела в сторону кабинета директора. Завела меня туда, а там сидело за длинным столом много людей - строгих, с папками.

А дебилы Твена читают?

Учительница толкнула меня рукой в спину, а сама ушла. Со мной же стали как-то снисходительно говорить.
- Девочка, а ты знаешь, сколько тебе лет?
- Девять, - отвечала я.
- Девочка, а ты даже знаешь, как твоя фамилия?
Я немного затаилась, не понимая, что от меня хотят, но интуиция мне подсказывала, что надо быть терпеливой и не огрызаться. Когда дело дошло до того, что мне стали показывать картинки, на которых были представлены разные игры детей - здесь ребята грибы собирают, а там купаются, я вдруг не стерпела и сказала: «Да что вы со мной как с трехлетним ребенком? Может, вам что-то нужно почитать? Я вот уже почти «Принца и нищего» дочитала. Увлекательно и легко читается. Марк Твен - удивительный писатель, жаль, что мы его сейчас не проходим! И про космос побольше бы рассказывали, про Циолковского, например!»
Тут один из членов строгой комиссии, мужчина в черном костюме и очках (остальные в комиссии были женщины), больше похожий на учителя из фильма «Доживем до понедельника», раскрыл рот и с огромным удивлением спросил:
- Вы читаете Марка Твена?
- А что здесь такого, я ведь второй класс заканчиваю! Начала было «Три толстяка» читать, но потом по диафильму досмотрела. А Твен все же интереснее.
- Я еще раз спрашиваю - вы читаете Твена? - уже напряженно, сильно выкатив глаза, обратился ко мне этот человек.
Я лишь испуганно захлопала глазами и почесала лоб. Хотелось пукнуть, потому что сильно сжало живот (из-за учительницы, которая привела меня к этой комиссии, я не успела сходить в туалет, так и не дождавшись, когда оттуда выйдут, а там всего-то две кабинки из трех работали, а детей - уйма), но я старалась сдерживаться, как могла.
Мужчина, как я потом поняла, был директором школы, еще раз и уже громко и не ко мне обращаясь, повышенным тоном говорил:
- Вы, девочка, читаете Марка Твена? И вы знаете, кто такой Циолковский? Это во втором-то классе? Черт побери, где она? Что за позор!
Я ничего не понимала, все члены комиссии переговаривались, а мне стало страшно, я подумала, что Марка Твена совсем не надо было читать. Черт меня дернул взять эту книгу в библиотеке. И стала представлять, как же меня дома поколотят уже за то, что я втихушку читаю Марка Твена. Да что же это за жизнь такая! Как у того слоненка из произведения Киплинга - «Дай-ка я тебя поколочу» за то, что нос короткий.
Директор рвал и метал, он взял меня, ничего не понимающую, за руку и вышел в коридор - дверью он чуть не сбил мою первую учительницу, которая стояла и подслушивала. И директор стал на нее кричать, как разъяренный медведь:
- Это вот эта девочка умственно-отсталая? Это ее-то в коррекционную школу? Вы сдурели, что ли? Вы видели, чтобы дебилы Твена читали? Много ли у вас таких в классе умниц, как эта девочка? Может, все дело в вас? Может, вы не умеете раскрывать потенциал ребенка?! - тут он отпустил мою руку, которой вместе со своей махал, и я тоже вместе с ним была похожа на мельницу. Когда он сидел за представительным столом, то, действительно, был похож на Вячеслава Тихонова в очках, только тот покрупнее был. Но когда начинал ругаться, нервничать, то походил на крикливого петуха, которого кипятком ошпарили.
- Дяденька, - я не знала, как звали директора, потому что нас, второклассников, с ним ни разу никто не знакомил, - отпустите меня, я в туалет хочу, честное слово. Уже терплю и терплю, щас тут обкакаюсь. Мне бы до унитаза успеть.
Директор сначала не понял, что я сказала, а потом отпустил мою руку и сказал:
- Ах, да девочка, вы идите, идите и извините, что мы вас побеспокоили! Успейте все же в туалет! А то разное бывает, такие уроды учатся (и директор вспомнил недавнюю неприятную историю, когда два пацана, одного из которых в силу умственной отсталости как раз в тот день переводили в «лесную» школу, бросили на стол директора его любимую кепку - кружком вверх и прикрыли небрежно, только с краю, газетой. А директор, откинув газету, стал поспешно надевать кепку, не заметив из-за плохого зрения ничего подозрительного. А в кружке кепки, как в ночном горшке дерьмо было. Именно из этой гадкой истории, про которую все кругом рассказывали, я и знала заочно про директора - ух, долго ему, наверное, пришлось в мыльном растворе отмываться).
Именно на эту историю отвлекся директор, а потом снова еще на более повышенных тонах продолжил свою гневную речь в адрес педагога, переходя уже на откровенные маты, которые употреблял мой папа, когда бил себе молотком по пальцу вместо гвоздя.
- Вы - не педагог, а п..! Вы бы за теми уродами следили, которые в чужие кепки гадят! А вы что творите, вы их на одну полку с теми, кто Твена читает…
После этого случая, про который я даже боялась говорить родителям (они бы все равно приняли сторону учительницы, а не мою и дали бы несчастному «слоненку» тумаков), мой педагог была ко мне более вежливой, а в третьем классе я даже получила похвальный лист за учебу.
Кто бы мог подумать, что меня хотели «спихнуть» в коррекционный класс или вовсе в интернат для умственно-отсталых. При этом, никто моих родителей об этой комиссии не предупреждал. Лучшего способа учительница не могла придумать, а поэтому, как случайно услышала, когда она жаловалась другой учительнице, ее лишили какой-то категории и премии на полгода.

А вместо форточки задницу вставлю!

Как и все нормальные дети, сразу после школы я домой не торопилась, а гуляла.
Так, когда возле школы на костре с пацанами я развела костер, то спалила свою шапку из полярного волка - случайно, конечно, когда сосиски жарили. Меня не только обозвали, да еще и стукнули тогда по затылку.
Во втором классе после уроков я устроила дома вечеринку.
Были одни мальчишки, так в ходе тусовки мы порвали две подушки. Из-за этого в зале была снежная бутафория. А когда на обед пришел папа, то мальчишки выскакивали из окошка (был первый этаж). И один из близнецов - то ли Вова, то ли Вася (так я и не разобралась тогда, но, все равно, позднее обоим по ушам надавала), зажал форточкой свой шнурок, и в итоге стал сильно бить по стеклу, да и разбил его.
Папа за подушки особо не переживал, но вот что касается форточки, то стекла были в страшном дефиците, и он орал, что моей ж…й форточку закроет, и буду я там торчать до посинения.
В итоге вместо стекла в форточке долгое время торчала какая-то картонная картина, на которой была изображена величественная каравелла, несущаяся в до безумия по воле фантазии художника голубых волнах. В Охотском море, возле которого примостился Магадан, я ни разу не видела такой шикарной голубой воды.
Но вскоре мама этой каравелле приказала долго жить - она сказала папе, если он к вечеру не поставит нормальное стекло, то тогда не только моя задница, но и его по очереди с моей будет торчать в форточке. Папа на меня побурчал, но стекло, все же, где-то нашел и с большой неохотой вставил.
Ремонты он любил делать, но на своих личных импульсах, а когда его заставляли прибить гвоздь или вот стекло вставить, то это таких усилий от него требовало - все равно, что мне уроки каждый день делать. А кому хочется?
В третьем классе я решила устроить день открытых дверей - ко мне, пока родителей дома не было, набежала вся детвора, которым я раздала конфеты - все какие были дома, а еще печенье и очень дефицитную сгущенку. Мама домой идет с сумкой, а видит, что из нашей двери счастливые дети с банками, конфетами выскакивают. И зачем она пораньше пришла?
В четвертом классе я в очередной раз потеряла ключ от квартиры - за это мне не раз попадало, поэтому у меня было «последнее китайское предупреждение». Я с мальчишками весь двор облазила, в каждую ямку мы заглянули. Наконец, пришли к выводу, что уронила я ключ в большую глинистую канаву, где мы до этого резвились и бросали туда камни.

Водолазы из канавы

Короче, сначала мы тихонько руками в воде шарили, спустившись поближе к воде, к счастью, ее немного было в канаве - по колено. А потом чего-то разыгрались, тем более что вода была не сильно холодной (была середина мая), и в итоге от брызг, хулиганства мы все свои «болоньи» куртки промочили, брюки измазали глиной.
Один пацан так разыгрался, что, сидя на коленях, стал головой окунаться в мутную воду, потому что решил стать водолазом. Он утверждал, что в мутной воде может хорошо видеть. Другие пацаны, последовав примеру, тоже стали нырять - один из них представил себя капитаном Немо, другой вождем Антлантиды из одноименных фильмов. Я же вспомнила про не менее в то время популярный фильм про Шерлока Холмса, и тоже не отставала в поисках не то ключа, не то сокровищ. При этом я горланила песню Скляра - «водолазом буду сразу…».
От наших криков собрались взрослые, преимущественно бабульки, и принялись нас чехвостить. Канава была с боку от нашего дома - здесь меняли часть труб, зарыть не успели, дожди начались. И мы в этой дождевой яме бассейн устроили.
Тут подошла и моя мама, зло сверкая глазами. Мало того, что я вся грязная, мокрая, да еще и без ключа. Вдвойне ведь попадет.
Один из пацанов-ныряльщиков потерял железный рубль, с которым его родители отправляли в булочную. Ох, и досталось пацанам, которых домой позвали родители! Я тоже ожидала тумаков - шла под конвоем впереди мамы, будто бы взятый в плен красноармеец. А ключа-то у меня нет. А мама говорит: «Иди быстрее и дверь открывай!». И тут она отвлеклась с соседкой перед подъездом поговорить.
А я чем открывать-то буду, пальцем? Уже хотела признаться, что ключ потеряла. Стою, качаюсь возле двери, представляя, как меня будут по затылку бучить, и тут нашариваю на дверной ручке свой висящий на веревочке ключ. Боже, так я этот ключ сама же на ручке двери подъезда на время оставила, а потом про него и забыла! Было неудобно с ним в лянгу (расплавленный свинец с кусочком меховой шкурки) играть, поэтому ключ я повесила на веревочку на ручку двери. Хорошо, что никто до меня его не заметил!
Дома, не успела я съесть бутерброд с красной икрой, что было моим основным питанием (супы я не любила, а икра дома всегда была, потому что папа был заядлый рыбак, и кету, кижуч, горбушу ловил в путину на все сезоны года), мама сунула мне большой узел. В нем было постельное белье, которое требовалось сдать в прачечную.

Узел с бельем украли

Прачка находилась через дорогу, в соседнем многоэтажном доме. Был короткий путь, которым я и ходила, потому что идти вкруговую, да еще с узлом было мрачно.
На коротком пути находилось одно существенное препятствие. Проходить надо было между стыками домов - оставалась небольшая щель. Я-то тощая легко просачивалась, а вот пузатый узел я туда с трудом заталкивала. Ладно, если была зима - в снегу белье намочится - ничего страшного, а вот весной, зимой и летом - это была жесть, если кругом - слякоть. И еще одна деталь - сама щель между домами была неровной - внизу меньше, а чуть выше моей головы (я от силы метр тридцать тогда была) - расширялась и потом снова, еще чуть выше, сужалась. Так чтобы мне не пинать в щель узел, а спокойно его протискивать, надо было поднимать этот увесистый скарб над собой. Так вот, я быстро кидала выше себя узел в щель, а потом, молниеносно сама протиснувшись, ловила. Особенно быстро все надо было делать, когда узел мог в грязь упасть - злющая, как в гестапо, приемщица не брала такое грязнючее белье, а возвращала. Дома меня из-за этого ждала взбучка и выговоры, чтобы я в следующий раз ходила в обход, а не через щель, иначе снова получу. Я обещала идти в обход, но делала, все равно, по-прежнему - на свой риск и страх.
В этот раз я, шагая по лужам, закинула мешок, да так высоко, что он в полуметре от меня взял и застрял. Висит надо мной этот пузырь и не падает. Что делать? Стала я палкой его двигать - сил не хватает. Набитый под завязку узел и сдавленный щелью напоминал больше камень, нежели кипу простыней и пододеяльников.
Увидели меня мальчишки и давай в узел камнями кидать, а камни же грязные - нет, не надо, говорю, опять же, завернут в прачечной этот узел и отправят домой. Прыгаю я с палкой под этим узлом - пытаюсь достать, но ничего не получается. А сама думаю: вот кто придумал эти прачечные? Дома ведь есть стиралка с центрифугой - вот и пусть стирает! Развели тут в советском обществе вот такие места, а мама в итоге в свободное время книжку читает, а не стирается!
Думала-думала, что же делать, посмотрела, никого во дворе нет, и пошла по подъездам искать высокого мужчину. Но попадались одни низкорослые. На верхние этажи подниматься не стала, почему-то боялась, а ходила только по первым или в крайнем случае на второй шла, но не выше.
Чаще попадались бабульки или не совсем старые женщины, которые на меня подозрительно смотрели. Тем более, что свою историю с застрявшим где-то вверху узлом мне было трудно рассказать. «Ты смотри-ка, мужик ей нужен высокий. Сама - пигалица, а туда же, как моя внучка гулящая, вот сейчас милицию вызову, будешь знать! а, может, ты у меня чего украсть хочешь?» - шипела на меня одна старушка с большим горбом. Я от нее как от бабы-Яги сквозонула. Пока отдыхивалась на крыльце третьего подъезда, мне навстречу высокий паренек попался. Уговорила его помочь мне просто тяжелый узел донести, не став объяснять, что он застрял вверху между стыками домов. Подходим мы междомовой щели, а узла-то и след простыл. Я туда-сюда, а нет его - белья-то.
- Представляете, украли старое грязное белье?! - причитала я, присев прямо коленками в грязь. А паренек поулыбался и пошел прочь, озираясь, может, я - сумасшедшая. На всякий случай я зашла в подъезд уже соседнего дома, в котором на первом этаже располагалась прачечная. Женщина с ярко накрашенными морковного цвета помадой губами и с большой «бобиной» на голове читала «Крокодила», где на обложке была нарисована похожая на нее толстогубая тетенька. Такие шишки из волос, как на голове у приемщицы белья, мой дедушка называл «вшивым домиком».
Но вела себя эта сальных форм тетка словно королева - она, сидя на обшарпанном троне в виде скособоченного стула, сделанного на местной мебельной фабрике, бесцеремонно сказала мне, брезгливо оценив мои грязные в коленях джинсы:
- Чего надо?
- Скажите, а случайно мой узел не заносили вам, ну, может, совсем случайно?
- Случайно только котята родятся! А ты иди домой да джинсы свои постирай! Неужели, раззява, потеряла целый узел белья? Я б тебя выпорола, не твоя я мать.
- Ну и отлично, что вы не моя мама!
Пошла я домой - медленно, потому что мои ноги едва шли, нащупывая землю. Я была уверена, что мне такой потери не простят. Но каким же было мое удивление, когда дома меня вдруг не побили! Это-то за целый узел белья! А я ведь по дороге придумывала разные истории и даже на всякий случай поцарапала себе руку: дескать, грабители напали.
Но дома было не до меня. Папа получил зарплату и принес домой несколько комплектов шикарного цветного белья. Мама была на седьмом небе от счастья. Такой дефицит по советским временам - пододеяльники и простыни в цветочек! Убогие были рисуночки - какие-то увядающие ромашки и подмороженные тюльпаны, какие привозили самолетами в Магадан из теплых краев. Но мама счастливо улыбалась. То ли «больничного» цвета, много раз хлорированное и практически драное белье, а то ли цветное. Да, будто бы меня сама судьба пожалела!
А еще папа откуда-то достал сыр, только в консервных банках. Зачем сыр в железные банки закатывать - на случай войны? На вкус он был неплохим - плавленый, с особым привкусом, от которого у меня до сих пор слюнки текут - больше не приходилось такой сыр лопать.
Если уж продолжать о продуктах говорить, то ли в 83-м, то ли в 84-м я впервые узнала о таких оригинальных конфетах, как мармелад в шоколаде, которые были не на разновес, а в шикарной коробке. С большим самоваром на рисунке. Это уже мама по своей линии общепита доставала дефицитные шоколадные конфеты в коробках. До этого я ела щербет, халву, разные карамельки, какие-то шоколадные конфеты, но не в коробках (типа «Одуванчик», «Ромашка», которые мне совсем не нравились), сгущенку, которую мама тоже где-то с трудом доставала. А тут целая коробка конфет! Мама ее припрятала за сервант на ближайший праздник. Но попасть на застолье лакомству не довелось. Я сначала таскала из коробки по одной конфете, потом по две, и аккуратно клала коробку на место, делая вид, что я совсем не знаю о ее существовании. И, наконец, взяла снова коробку и принялась прямо над ней, вскрытой, как препарированная жаба, все оставшиеся конфеты лопать. Не удержалась - ни одной не оставила.

Вон из искусства!

Мама ругалась, но не била - за сладости, кстати, никогда меня не колотили. Родители считали: сытый ребенок - это самое главное, о чем они должны заботиться, а уже что касается воспитания личности, то тут им активно, по их мнению, должна школа помогать и всякие кружки, которых в советское время было огромное количество, причем, бесплатных!
Хотя были и платные, как музыкальная школа, куда надо было что-то платить каждый месяц. Но я музыкалку кругами обходила, даже бы и бесплатно бы туда не отправилась.
В другие кружки - пожалуйста. В какие я только не ходила - и в театральный, и в зоокружок, и во многие-многие другие. Даже училась мастерить лобзиком и выжигать по дереву. Правда, с «выжигалки» меня после недели посещения выгнали. За то, что я решила деревянную дверь, ведущую в кружок, выжечь - неказистой эта дверь мне показалась, мрачной, а я придумала изобразить на ней маки и раскрасить в красный цвет. Но, во-первых, сгорел сам выжигатель, не выдержавший нагрузки, - пошел дым из проводков, а во-вторых, вместо цветов получились какие-то мерзкие черные полосы, потому что дверь была полированной.
А ведь сначала я блеснула тем, что сделала красивую картину, где я выжгла по трафарету зайца, парящего на парашюте, и волка, упавшего на парашют. Раскрасила. Преподаватель, похожая на черепашку из Буратино, восторгалась и говорила, что отправит ее на городскую выставку, потому что у меня - талант. А потом она также уверенно говорила, что меня вообще ни в какие заведения нельзя пускать, что меня надо в школу для умственно отсталых сдать, потому что я везде двери буду портить. Да что вы все с этой «лесной» школой заладили - чуть-что, сразу к дебилам?! Неужели ребенок не может пошалить, как говорил Карлсон? Вслед за мной преподавательница бросила мне картину «Ну, погоди» и сказала, что меня опасно на разные выставки водить, еще там пожар устрою из ничего. Я подняла картину, вытерла рукавом пыль и принесла домой. Дескать, как Раневская говорила: «Вон из искусства!»
Папа дома на самое видное место в кухне эту картинку повесил, а мама говорила, что еще надо сделать - в зал и друзьям, и что надо обязательно дальше такой полезный кружок посещать, раз учат такому классному делу.
Я не стала углубляться в детали и ничего не рассказывала про «выжженные» мной двери в кружке, откуда я вместе с картиной как пробка вылетела. А папа гордился моей работой, друзьям показывал, особенно своему другу -художнику по кличке «Грек», с которым он познакомился, когда я пошла учиться в первый класс.
Грек поселился в двухкомнатной квартире на пятом этаже, занимая только одну комнату, а вторая все время была закрыта и там совсем никто не жил. Грек был профессиональный художник, с пышными усами и пышной золотистой шевелюрой. Волосы у него были зачесаны назад, поэтому полностью был виден лоб и красивые коричневые глаза, в которых как будто навсегда замерла тоска.

Грек и «Афоня»

Он, может, и был гениальным художником, но вечное искусство его не кормило. Он занимался разными шабашками: плакаты, таблички рисовал, подрабатывал и тем, что выводил на больших полотнах что-то вроде «Спортлото-82. Начало в 18 часов. Цена билета 50 копеек» или «Афоня. Начало в 17 часов. Цена билета 50 копеек», или «Орел и решка», начало в 20 часов, цена - 1 рубль».
Просторная комната Грека была похожа на мастерскую, как в художественных фильмах. Он был на самом деле оригинальным скульптором, вытачивал из интересного, темного цвета пенопласта бюсты античных героев, морды мифологических животных, что для меня мало было понятно.
Рисовал или вырезал скульптуры он постоянно под музыку Аллы Пугачевой. Особенно часто крутил песню «Миллион алых роз», считая, что это песня про него. Репертуар Аллы ему не нравился, но он говорил, что голос у нее замечательный, и ей тоже приходится выживать, раз она таким золотым голосом поет всякую ерунду. Дескать, разменивает себя по мелочи, а предназначена на самом деле для чего-то великого. Но я не понимала его, потому что мне репертуар Аллы Пугачевой нравился очень.
Грек спивался, но не хотел себе в этом признаваться. Я любила разглядывать его картины с красивыми русалками, сидящими в полоборота, сфинксов, пока папа с Греком разговаривал и выпивал в этой квартирной мастерской. Грек ругал власть, ругал строй, в котором жил, и говорил, что этим миром вместе с КПСС правят исключительно блат и воровство, что душа и сердце в этом государстве не нужны, а поэтому многие люди не видят своего завтра и вообще какого-то будущего, тем более коммунистического, потому что это все - утопия.
- Пусть Томаса Мора читают, кто в коммунизм верит! А лучше Оурэлла полистайте! Умнее станете! - говорил он, сильно напиваясь.
Спал он в мастерской прямо на матрасе, потому что у него не было даже дивана, а только стол и два стула. Когда он резко вставал и вспоминал, где находится туалет, то на пути ронял мольберты, которых у него было два, картины и скульптуры.
Он ни во что не верил, а все говорил, что «мы отдельная когорта, мы не верим ни в Бога, ни в черта», имея в виду под «мы» только одного себя. А Греком его назвали, наверное, потому, что он очень обожал древнегреческих и римских героев, с которыми меня наглядно знакомил.
Он мог бесконечно цитировать «Илиаду» или «Одиссею» Гомера, читая бессмертные строфы, написанные гекзаметром. Накидывая на себя грязную, испачканную красками простынь, он произносил: «Вышел таков Теламонид огромный, твердыня Данаев. Грозным лицом осклабляясь, и звучными сильными стопами Шел, широко выступая копьем длиннотенным колебля… Храбрый! почти ты богов! над моим злополучием сжалься, Вспомнив Пелея отца: несравненно я жальче Пелея! Я испытую, чего на земле не испытывал смертный: Мужа, убийцы детей моих, руки к устам прижимаю…» И так мог цитировать бесконечно, с упоением, хотя я, десятилетняя, ничего не понимала - почти ни единой строчки.
Каждый раз он любил повторять: «Не надо верить в Ленина, Маркса, Энгельса. Это временные идолы, а вот античные герои - они вечные, как и все настоящее искусство!».
Однажды при мне пришли непонятные мне люди- папа с Греком допивали третью бутылку пива. Люди, даже не здороваясь, стали шариться по мастерской, будто что-то искали.
- Ищите, ищите, - глядя на них хмельным взглядом, говорил Грек, - снова меня в кутузку завернете? Снова бить будете или на этот раз психушка? - и снова начинал цитировать «Илиаду», в частности слова Аполлона, да так аллегорично по отношению к этим двум непрошенным гостям: «Энносигей! Не почел бы ты и сам меня здравоумным, Если б противу тебя ополчался я ради сих смертных. Бедных созданий, которые листьям древесным подобно, То появляются пышные, пищей земною питаясь, То погибают, лишаясь дыхания…»
- Живи пока, дядя, - сказал один из них, пнул мольберт с русалкой, и они быстро вышли.
- Вот они шакалы, чудовища, церберы, охраняющие плоскостопие мозга советских граждан, а Кота-Бегемота нарисованного они-то не заметили, ха, ха, ха, а то бы загребли, нелюди, - говорил Грек, а потом рассказал мне о Прометее, сравнивая себя с ним.
Я просила рассказать Грека и о том, кто такой кот- бегемот, но художник ответил, мол, мне это рано знать, что еще успеется, и с большим энтузиазмом перешел на мифы древней Греции.
Папа - обычный дальнобойщик, что-то, перебивая его, пытался сказать: дескать, будь осторожнее, сосед, а то ходят-рыщут тут, как в своей квартире. Но папа ни в каких идеологических конфликтах даже очень локального масштаба не участвовал, если ему это и предлагали, а держался от всего подальше. Ему и философия Грека не нужна была - просто интересно было папе - простому водителю поговорить с этим человеком, который был «не как другие» в советском государстве, не рассуждал, как практически все остальные о том, что надо ковер купить в кредит или холодильник, или телевизор. Грека материальные ценности совсем не интересовали - было бы что поесть и на чем хотя бы немного мягком поспать, да и ладно. Он сам был как будто бы затерянной звездой из другого мира - мира, где все должны быть свободы и именно этой свободой счастливы. Может, поэтому он пытался забыться в живописи, скульптурах, античных мифах.
Мне безумно нравились рассказы о Зевсе, об Артемиде и других представителях античного пантеона - мне казалось, что моя маленькая голова будто бы расширяла горизонты, и я воочию представляла те древние миры. Задатки художества Грек во мне, в отличие от папы, не обнаружил, к моей картинке «Ну, погоди» относился не больше, чем к озорству, но папе ничего не говорил, а только улыбался в свои пушистые усы и все приговаривал: «Ехал Грека через реку…».
Грек первым в моей жизни оценил, что у меня есть большие способности к схватыванию фактуры и ее анализу, и что это хорошо может пригодиться при работе журналистом. Но тогда я его не услышала - любовь к журналистике пришла ко мне позднее, лет через пять.
Папа же, все равно, хвастался этой картиной, равно как и разными грамотами, которые мне давали за чтение стихов на конкурсах. Стихи были, как правило, типа такого: «Когда был Ленин маленький,\\Похож он был на нас.\\Зимой носил он валенки,\\И шарф носил, и варежки,\\И падал в снег не раз».
Правда, один раз эти грамоты - они тоже на стене в кухне рядками висели, залил бражкой, которую он настаивал на бруснике. Ставил он бражку по причине дефицита алкоголя. На флягу он надел резиновую перчатку, которая если надувалась и показывала вверх всей пятерней, то настойка была готова, а саму флягу приближал к батарее, находящейся как раз под висящими грамотами. Один раз эта бочка так вспучилась, что перчатка, похожая на пузатый шарик, наполненный донельзя кровавой жидкостью, выстрелила как из пушки. Не только грамоты, но и весь потолок, который папа незадолго до этого побелил, оказались окрашены в цвет революции. Фляжка выстрелила ночью, как крейсера «Авроры». Свершилась не революция, а бардак на кухне. Вспухшие и облезлые грамоты пришлось выкинуть на помойку.     

Сквозь толпу за бухлом

Что касается же потерянного мной узла с бельем, то папа по этому поводу долго ворчал. Все же, он был из простой семьи, и знал цену каждой наволочке и простыне, а уж тем более пододеяльнику. Я боялась, что мама тоже начнет злиться и, в конце концов, меня поколотят. Но мама перевела тему на то, что ей это старое белье уже глаза промозолило, и они начали ругаться относительно имеющегося уровня жизни.
А папа, чтобы улизнуть от этих разглагольствований, собрался в магазин. И меня с собой взял. В этот раз мы путь держали в винно-водочный. Папа не часто, но все же, бывало, брал меня с собой на ответственное, по его мнению, задание. В поход за бухлом в виде «поршика» (так он ласково звал «Портвейн») и водки.
Тогда была напряженка со спиртным, а выпить хотелось не только пива, но и более крепкого. А поскольку в 1985 году Горбачев объявили антиалкогольную компанию, то и перебои со спиртным были серьезные. Когда бухло выбрасывали в магазины, то такие очереди выстраивались - как в мавзолей. Люди не понимали, что творится в стране, но однозначно хотели выпить и закусить.
Поскольку я была маленького роста, то меня удобно было посылать с авоськой, в которую бросали деньги, через толпу добраться до прилавка. Какое было столпотворение!
Папа говорил - ну, доча, давай, дерзай. И я, как на крутых виражах, начинала обходить мужиков, то улыбаясь, то проявляя настойчивость и пронырливость. Как малек среди большого квакающего болота я добиралась до входа в магазин, а там уже просто стояла как суслик и выжидала - кто из мужиков пожалеет меня и поможет купить бухло, как папа называл вино и водку. Зачем нужен этот алкоголь - никто мне не объяснял, говорили - вырастешь, поймешь. Но для меня, десятилетнего ребенка, этот поход был в своем смысле компьютерной игрой - с одного уровня перескакивала на другой, идя к цели. Где-то надо было правильно отпрыгнуть, чтобы сверху, с козырька магазина не упал прямо на меня здоровенный пьяный мужик - многие придурки пытались сначала пройти до дверей подвального магазина по каменной стене. А потом уже через козырек проникнуть внутрь, но крыша была покатая, и мужики нередко срывались. Надо было и выворачиваться, потому что в сильной тесноте мужики могли просто меня задавить. Попадались и женщины с ужасной внешностью - раздутыми от перепоя щеками или с разбитыми носами - таких больше всего надо было бояться, они могли и пнуть незаметно, и ущипнуть больно. Я выворачивалась, как могла. Ничего не боялась - проходила между всеми - трезвыми и пьяными - как лилипут. Не было у меня совсем чувства страха, а только желание выполнить отцовское задание. Кто-то пытался вырвать у меня сумку, догадываясь, что там деньги, но находился и тот, кто успевал меня защитить. Не совсем же одно быдло в этой безумной очереди было. Добрые мужики помогали мне покупать портвейн и водку - сколько было положено в одни руки, кидали в сумку даже сдачу и я также, уже упрямо таща за собой сумку, пытаясь не разбить стекло, возвращалась обратно - аккуратно, тихо, иногда говоря, как муравей из мультфильма: «Спасите, помогите, пропустите, а то укушу».
Один раз папу отругал незнакомый старик с большой, как у Льва Толстого бородой, говоря, что нельзя рисковать здоровьем дочери, посылая ее на такие жуткие задания. Ведь меня, худенькую, могли бы затоптать. Но больше всего этого старика беспокоила моральная сторона - разве можно ребенка посылать за выпивкой!
- Как вы можете, папаша! Вы почитайте Макаренко! Вы просто одумайтесь! Ребенок все впитывает как губка! А вдруг он вырастет алкоголиком? Если это девочка, то когда она вырастет, не сможет рожать, как нормальная женщина. Если личность пристрастится к алкоголю, то она погибнет.
- Да я же не пить ее заставляю
- А вы не перебивайте, а слушайте! Вы любите своего ребенка и не позволяйте ему бывать в таких злачных местах. Иначе я сообщу, куда следует, а мне это сделать никакой трудности не составит! Тогда уже ближе и познакомимся, если я вдруг еще раз увижу вашу девочку возле винно - водочного магазина. Поймите, что вы совершаете преступление. А власть не дремлет! Зарубите это себе на носу, гражданин!
И мужчина так сверкнул своими маленькими очками, что папа склонил голову и покусывал губы, стараясь быстрее отвертеться от этого непростого мужчины.

Взрывающиеся ракушки

Словом, папу тогда отругали серьезно - он, сначала пытался огрызаться, но потом все спокойно выслушал, в некоторых местах мыча, как бычок, и больше уже меня не отправлял за бутылками сквозь эту чертову толпу. Наверное, чего-то побоялся, все же, он был очень законопослушным человеком и преступать черту было не в его правилах.  
А что касается алкоголя, пил-то папа исключительно в выходные, как обычный советский человек - отпашет всю неделю за баранкой, а потом решает расслабиться. Или в кино сходить, или дома с друзьями погулять, или, что я больше всего любила, съездить к нашему Охотскому морю.
На костре мы тогда жарили мидии - прямо в ракушках, которые мы по отливу собирали. Закатываешь трико по колени, разуваешься и ходишь по склизким «деснам» моря, пока прилив не начался. Этих ракушек - завались! Тьма-тьмущая. Либо в котелке варили, либо кидали прямо в угли, как картошку в кожуре - ракушки «взрывались» и доходили до готовности. Мама эти ракушки с мидиями, как семечки щелкала. Я же не особо любила это лакомство, которое потом, когда я выросла, везде называли деликатесом.
Больше всего мне нравилась вяленая корюшка или если ее не было(она ловилась по сезонам, в определенное время), то уёк (мойва). Уёк, кстати, можно было недалеко от берега прямо ведром или котелком черпать, чем я тоже любила заниматься.
Папа одно время решил помимо основной работы еще и свиноводством заняться. Прикупил на окраине Магадана старенький дом, где оборудовал целую ферму - прямо в жилых комнатах, оставив только две для обычного - людского проживания. А на чердаке он вялил рыбку. Ох, и вкуснятина была! Я украдкой, когда корюшка или уёк еще полностью не завялится, все равно лазила на чердак и ела эту полусырую, но хорошо просоленную рыбку. Наберу за пазуху штук десять и бегу с мальчишками играть. Их угощаю, сама грызу. И сытая, и довольная. У корюшки - самая вкусная икра. Бывало, не хуже противного хохла понадкусываю корюшку, икру всю повыем, а потом она портиться начинает. Папа ругает меня, но за еду не бьет, а сам уже другую партию вешает вялить.
Были в частном доме и кролики, помимо свиней. Кормить их было моей обязанностью В помещении, где находились кролики, в отдельной клетке жил песец. Откуда он взялся - не знаю, но жрал одно сливочное масло и лаял как вредная собачонка. Как-то он прогрыз деревянное дно клетки и убежал. Мама все кричала: «Убежал воротник на пальто! Зря мечтала о таком воротнике, зря кормили эту заразу, столько масла сливочного перевели!».
А как мне нравилось бегать на сопку, когда созревала редкая и для нашего Крайнего Севера морошка! Может, где-то она и росла целыми полянами. Но вблизи города попадалась крайне редко. Какая же эта вкусная ягодка - вкуснее чем брусника, шикша и голубика! Я могла уходить далеко в сопку, и ведь не боялась в десять-двенадцать лет, что меня сожрет медведь или росомаха. А этих агрессивных зверей было много и тогда, и позднее. К счастью, пути не сходились.
Мама, когда была беременной моею младшей сестрой, то на последнем сроке беременности, только не на седьмом, как было со мной, а аж на девятом, снова собралась в Гижигу. Но дело уже было не в извращенном токсикозе, а в том, что умерла ее мама. И она поехала на похороны в начале сентября.
Я тогда пошла в пятый класс. Папа маму одну не хотел отпускать и поехал с ней. А всех свиней - штук тридцать (целая ферма, по сути) - оставил на своего брата- моего дядьку, который рыбинспектором работал, и на меня. Но дядька, обещав, что поможет, так и заквасил в силу молодости и бесшабашности со своими дружками, вернувшись из долгой командировки.
Мы с ним под пластинку с песней Андрея Миронова «Бабочка крылышками бяк-бяк, бяк-бяк» (как я обожала эту песенку из известного кинофильма!) сварили курицу (прямо непотрошеную - и дядька, и я не знали, что ее надо потрошить), а потом я поехала на дачу свиней кормить, а дядька обещал приехать. Но так за все пять дней, которые надо было во время отсутствия родителей ухаживать за живностью, он так и не появился. Я же не придала значения, что такое трудное дело - кормить свиней, стала заниматься хозяйством, забыв про школу.

Свиньи, крысы и консервы с горбушей

Было еще самое начало учебного года и никто не спохватился, что я отсутствую. Много ли или мало надо было корма и воды давать свиньям, я не знала. Но с каждым днем они все свирепее на меня смотрели, а самые большие свиноматки пытались меня догнать и, наверное, съесть, Я от них не хуже, чем в толпе с пьяными мужиками и бабами, выворачивалась и бежала от корыта обратно до калитки с пустым ведром и успевала закрыть за собой эту калитку, прежде чем свиноматка в проход заскочет. Чтобы донести до корыта несколько ведер корма, сначала через заборчик рассыпала этот комбикорм вдоль загороди. А потом, пока большие свиньи отвлекались на эти «перекусы», бегала с ведрами воды и корма попеременно до нескольких больших корыт. Так и удавалось кормить этих несчастных животных. Вечером их надо было загонять в дом, а днем выгонять на улицу. Что-то пыталась убирать, чистить.
Но за эти пять дней я сама превратилась в доходягу. Один раз, когда из еды осталась лишь одна горбуша в консервах, которая мне совсем надоела, я поехала домой. Заодно помылась и набрала дома немного засохшего хлеба (на новый у меня не было денег, только копейки на автобус). А еще взяла икры, сгущенки - благо с едой у нас всегда все было в порядке. В автобусе я прямо на конечной уснула. Меня разъяренный водитель разбудил и сказал, чтобы я - прогульщица, как он подумал, шла пешком, раз прозевала свою остановку. Долго я тащилась со своей авоськой, потому что больше у меня на автобус денег не было. А дядька, которому родители оставили деньги - кормить меня - так и не появлялся. Еще надо было два дня как-то выживать. Так и выживала вместе со свиньями. Когда в доме было прохладно, я топила печку - обливала щепки(которые сама где попало насобираю, потому что дрова мы не заготавливали, а был только уголь) бензином и бросала зажженную спичку, а сама убегала за дверь.
Худая, чумазая, а свиньи - тоже худые. Такой меня и застали родители. Я же справилась с этой тяжелой миссией.
Правда, были страшные моменты, когда ночью в доме хозяйничали крысы. Они были ростом с кошек - могли бы меня закусать, но поскольку им и без того хватало еды - комбикорма, то до меня они так и не добрались. Спала же я на интересном ложе. В кухне, где печка, папа из бетона сделал небольшой загон - прямо возле окна, куда и засыпал комбикорм, а сверху, прямо над комбикормом клал огромный толстый пенопластовый лист - а уже на него бросали разные одеяла, пальто. Вот на такой лежанке я спала. Днем-то было тихо, а ночью из-под пенопласта, на котором я спала, были слышны дикие писки крыс - они купались, резвились в этом комбикорме. Когда они совсем доставали своим визгом, я брала палку и стучала ей по пенопласту. На какое-то время крысы успокаивались, но потом снова устраивали невозможную возню.
В углярку я даже днем побаивалась заходить, поэтому собирала разные деревяшки. Заходила я туда два раза, когда мне требовалась консервированная горбуша, которая в углярке стояла целыми коробками - папа откуда-то навозил. Но по краям этих коробок, как тушканчики, сидели крысы, глаза их в темном сарайчике зло горели - заходила я туда только с зажженным куском картона - быстро захватывала сколько получалось банок горбуши и выскакивала наружу. Думаю, почему меня крысы не трогали? Да, было много комбикорма, а еще было три собаки. Одна - настоящий злой Полкан - на привязи, который по возможности ловил и давил крыс. Он съедал их, оставляя только безобразные, с большими зубами головы. А еще со мной все время были две собаки - беспородная Цыганка и немецкая овчарка Кай. Они меня и охраняли и всегда следовали по пятам. Ночью они спали рядом с пенопластовой кроватью. Днем могли уйти гулять либо со мной, либо без меня.
Когда родители увидели меня изможденную, равно как и истощенных, но живых свиней, папа хотел надавать тумаков дядьке. Но того еще надо было найти, а когда у человека запой - дело это сложное. Пока папа искал брата, то уже и весь гнев испарился, и я поправилась, и свиньи пополнели. Так что, чего было уже драться?
Но тогда, пожив между двумя огнями - злыми свиньями и не менее злыми крысами - и те, и другие норовили меня сожрать полностью, я, наверное, немного повзрослела. В свои двенадцать лет я поняла, что жизнь состоит не только из одной радости и иногда из тумаков, но и из очень сложных ситуаций.
Одно всегда было одинаковым - какими бы ни были родители, я никогда на них не обижалась, от них принимала все так, как будто это и нужно было.

Продолжение следует

Магадан

"Наша улица” №200 (7) июль 2016