Юрий Кувалдин "Валерий Жуков" рассказ

Юрий Кувалдин "Валерий Жуков" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

 

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

 

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

ВАЛЕРИЙ ЖУКОВ

рассказ

 
- Валера, - звоню Жукову, - завтра нужно перебросить бумагу из Солнцева в Сталь.
- Нет вопросов, шеф! Сколько тонн?
- Шестьдесят, - говорю.
- Три машины по две ходки… Подряжу Колю и Хромого…
- Они длинномеры? - спрашиваю.
- По десять тонн на борт спокойно берут… Такие же, как моя, фуры… «камазы»… По две ходки сделаем! - говорит звонко Жуков. Он вообще звонкий парень. С хорошей реакцией. Соображает на ходу.
С автобазой Госкомпечати в конце 80-х я сошелся сразу, как только начал издавать книги.
Издавать книги! Какой-нибудь хилый читатель купит книжку в магазине и никогда не подумает, как эта книжка в магазин попала. Ох, тяжёлое дело. В самом прямом смысле. На один стотысячный тираж 500-страничной книги уходит вагон бумаги.
Вот о вагоне я и толковал с Жуковым. Из Сыктывкара в мой адрес на склад в Солнцево пришёл вагон.
Когда я первый раз увидел Жукова, среди прочего он сказал:
- Читал до двух ночи…
- И что же читал?
- «Мёртвым не больно»…
Он был в кирзовых сапогах с подвёрнутыми голенищами.
Ничего себе, подумал я, читающий шофёр.
Время смывает со скрижалей многие писательские имена, как будто их и не было, несмотря на то, что в короткий советский период тысячелетней истории России они печатались миллионными тиражами. А вот, помню, повесть "Мертвым не больно" Василя Быкова перевернула сознание не только антисоветчиков, но и некоторых фронтовиков. Сила художественного анализа поведения коммунистического предателя такова была, что эту феноменальную вещь после публикации в "Новом мире" в 1966 году, когда я ее сразу прочитал и понял, что передо мной произведение великого писателя, держали под сукном и даже не упоминали до наступления свободы подхода писателей к типографским станкам. Я делаю вывод, что Василь Быков с повестью "Мертвым не больно" жив, благодаря силе высоких художественных кондиций. Так и слышу здесь "Записки из мертвого дома"…
Вечером я сидел в кабине Жукова. Стемнело, горел фонарь, и падал снег. Валера передал мне все документы «сдал-принял», а я расплатился с ним, и для двоих других шоферов.
- Экселенц, - он и так меня называл, - вы платите мне за день столько, сколько я за месяц вырабатываю.
- За отличную службу!
Тиражи готовых книг Валера самостоятельно вывозил из типографий и сдавал их на Фрезерную, склады «Союзкниги», откуда они разлетались в контейнерах наземным, водным и воздушным транспортом по всей стране, и через «Международную книгу» по всему земному шару.
- Ты сам откуда, - спросил я почему-то.
- Да ниоткуда, - белозубо рассмеялся Жуков.
- Как это так?!
- Из детдома… Назвали меня «Валерой» в честь Валерия Чкалова… Ну, а фамилию прилепили в честь…
- Догадываюсь…
- Вот именно! Маршала Жукова…
В моей голове клубком закрутились на этот счёт мысли.
- Родителей не знаешь…
- Нет. Кто такие? Чёрт их знает… Бросили под забором…
- Прямо под забором?
- Это мне потом воспитательница говорила, когда я шкодничал… Приструняла!
- Ты хулиганистый был?
- Не без того… Бандиты… Многие, наверно, сидят, или в ящик сыграли… С ножами и кастетами ходили… Любили бить домашних…
- Да-а-а, - протянул я, глядя на круглое простецкое лицо Жукова.
- Да нифига не помню…
- Маленькие ручки, маленькие ножки, - заговорил я, распутывая клубок. - Я представляю сейчас, какие они были маленькие, хотя увидеть их не могу, вижу по аналогии с младенцами, которые в ближнем круге то там, то здесь самым невероятным образом появляются. С колясками у реки в жаркий день молоденькие женщины катают своих новорожденных, с маленькими ручками, с маленькими ножками. Но еще меньше на этих ручках и ножках пальчики. Это просто-таки произведения искусства. Посмотрите хотя бы на одни мизинчики. На ногах тоже есть мизинчики? А как же.
Жуков взглянул на меня с интересом.
- Так вот я стал Валерием Жуковым, - сказал Жуков.
- Имя диктует отношение, - сказал я. - Кто знает поэта Горенко? Нужно превратить этого поэта в Ахматову. Могут ли быть поэтами Степанов, Смирнов, Иванов, Сидоров? Кузнецов?.. При наличии гениальности могут, как, например, Вячеслав Иванов (тот, который с Башни) или Георгий Иванов (автор "Петербургских зим"). Родился без имени, пробежишь от метро до трамвая, и на кладбище, опять рабом Божьим сольешься со всеми. Именно так. По большому счету, человек в мире один, как Бог, только выпущенный из типографии роддома массовым тиражом. Писатель проникает в душу каждого, потому что в каждом находится его душа. Каждый экземпляр тиража прикован к фамилии, навязанной предками. Неосознанное тело другие именуют без его согласия. Другие пусть так и живут, думая, что они родственники кому-то. Биологического родства не существует. Спросите в детских домах и у Маугли. А это, между прочим, выглядит так. Поэт должен сам себе выбрать имя, чтобы не смешиваться с обычными паспортными людьми. Познание идет через слово. Граница человеческого познания начинается там, где кончается Слово. То есть оно само по себе не кончается, но возникают предметы (файлы), не названные человеком. Всё, что не названо, не записано, то не существует. Мы оперируем словами. А слова двигают предметы, взлетают самолетами, работают телевизорами, создают компьютеры. Слово управляет миром. Вырваться из-под власти Слова не дано никому, кроме писателя. И это неопровержимый факт. Спросите у Гомера. Интернет обнаружил массу однофамильцев и полных тезок. Эпоха глобализации требует переназваний, избавления от двойников. Голядкин должен быть один...
- Достоевского не читал… Но хорошо говорите, Юрий Александрович! - похвалил Жуков.
- Ножки подняты вверх и розовые пяточки райскими яблочками переливаются, продолжил размышления я. - Одна ножка идёт вниз, другая к небу, говоря о нетерпении пяточек соприкоснуться с горячим песком, чтобы побежать по берегу моря, беспричинно размахивая ручками и поблескивая новенькими пяточками. Всё новенькое милейшим образом лучезарно, всплеском весенней непосредственности являющееся миру, вечно вращающемуся по немыслимым орбитам счастья и благоденствия, выставляет для любования чудесные пяточки, которые без устали целует алыми устами женщина, подарившая жизнь невероятному по совершенству созданию с божественными пяточками…
Шёл снег. В юности я писал о снеге, что он всё кружится, медля в воздухе, падает, как будто сыплется из огромного сита мука на мельнице вечности.
- А я читал, экселенц, вашу первую книгу, - сказал Жуков, кладя локти на руль и склоняя к сомкнутым пальцам голову. - Очень мне понравилась… Эта… Как её… Ну там про театральную студию…
- «Пьеса для погибшей студии», - напомнил я.
- Во-во… Алик там с телевизором под поезд с платформы упал…
- Было дело…
- В другой повести… как уж её… ну там слово такое… трансмиссионная, что ли, любовь…  хорошо о любви пишете, - сказал Жуков.
- Это «Трансцендентная любовь»… - подсказал я. - Художественная литература, в широком смысле слова, есть маскировка имени Бога. Язык стал развиваться благодаря этому запрету. От одного слова, о чем едва ли мог догадаться великий Зигмунд Фрейд, родились все слова мира. Красота спасет мир - это сказано о фиговом листке, которым прикрывают причинное место, то есть Бога. Отец отекает в мать. Явное стало тайным, а тайное станет явным. У меня есть повесть "Не говори, что сердцу больно"… Там профессор хотел иметь девочку помоложе. Я предоставил ему такую возможность: "Словно во сне, в счастливом сне, он как-то поспешно обхватил ее руками, и прижал к себе, и поцеловал в губы. Она обвила его шею, а он, точно растерявшееся, преследуемое животное, хотел выскользнуть из-под нее, но она не дала ему этого сделать. И он, забыв все напряжение вчерашнего вечера, забыв окончательный разрыв с женой, как бы вычеркнув из жизни все прошлое, ощутил небывалую нежность..." "У вас есть сексуальная проза?" - спросила меня симпатичная редакторша в издательстве "Московский рабочий". Я сказал, что все мои вещи сексуальны, эротичны, любовны, но этого сразу нельзя разглядеть, потому что с тех пор, как запретили произносить имя Бога, я стал его маскировать...
- Матерщинничаем, значит, именем Бога?! - поразился Жуков.
- А то!
Жуков покачал головой, обдумывая услышанное, затем сказал:
- Я как-то не представлял себя младенцем… Или забыл. Прямо сразу взрослым как будто родился…
Я дал ещё образ младенца:
- В корзинке по реке младенец проплывает, не ведая того, что кто-то это знает. Он медленно плывёт, не зная, что плывёт. Ласкает его взгляд огромный небосвод. Глаза его всё видят и не видят, транслируют мгновенья красоты, но мимо пропускают, поскольку не запущен в строй магнитофон в головке. А ручки, ножки шевелятся ловко, и пальчики сжимают пустоту. Нет рядом ни души, лишь тихо тростник шуршит, и кое-где из глубины к поверхности взмывают рыбы и хвостиком диктуют всплеск воде. И слышит он и ничего не слышит по той же причине несформированности устройства под названием «запоминалка». Такой запоминалки нет у рыб, такой запоминалки нет у кошек, такой запоминалки нет у птичек… Причалила корзинка к бережку и женщина берет младенца на руки с вопросом: «Чей ты?». На тельце малыша нет знаков принадлежности. Он общий, принадлежит и небу и воде. Всегда, везде под небом синим, на южном полюсе и в северной пустыне…
- Уй, как здорово про «запоминалку»! - выдохнул и причмокнул Жуков.
- Да, Валера, без запоминалки и названий нет человека…
- Как это… Хотя… - Жуков провел ладонью по льняным волосам.
- Так это, - рассмеялся я, любуясь снегопадом за окнами кабины.
- Улиц теперь много переименовывают, - сказал Жуков.
- Да… Вот улицу Готвальда переименовали в улицу Чаянова (до Готвальда это был 3-й Тверской-ямской переулок). А в советское время на Готвальда был еще и Фрунзенский РК партии (первым секретарем был Борис Грязнов, в новые времена ставший крупным бизнесменом, которого в 90-е лихие годы застрелили у международного торгового центра на Пресне) и РК ВЛКСМ. Первым комсомольцем был там мой знакомый Стасик Смирнов, впоследствии возглавивший Торгово-промышленную палату (после него ее возглавил Евгений Примаков). Так вот, с комсомольцами я осуществил несколько совместных издательских проектов, точнее, они мне доставали бумагу вагонами, а я им хорошо платил. Время бурлило, все были возбуждены, бегали по коридорам с горящими глазами, хотели сразу получить как можно больше денег, недвижимости и славы. Среди секретарей был и будущий олигарх Михаил Ходорковский, который все выспрашивал у меня, как это я стотысячные тиражи печатаю и на пятый день после сдачи на ЦОКБ "Союзкниги" получаю миллионы рублей. Должен сказать, что в то время я был один в поле воин с мешками денег на заднем сиденье «Жигулей»...
Из черноты в конусе света фонаря шёл снег. К чему привыкли, тем и живем. Я помню, как-то Ницше на Цветном бульваре мне сказал: "Истина есть не что иное, как окостенение старых метафор". При этом он стал удаляться на белом снегу, чернея спиной…
- Это да, - согласился Жуков и добавил: - Всё думаю о себе, как о новорожденном… Забавно…
- А какой у новорожденного мизинчик! - всё более распылялся и вдохновлялся я. - Вы взгляните на свой и уменьшите его до размеров мухи. Микроскопический, но уже со всеми приметами этого крайнего пальчика и так самого меньшего на руках и на ногах. Это не просто мизинчик, это произведение невиданного искусства. Не нужно рассматривать с полнейшим вниманием в это время другие пальчики младенца. Сосредоточьтесь исключительно на мизинце, сконцентрируйте внимание только на нём, предельная концентрация, подобная медитации, позволит понять всю невероятность непонятного, как из ничего создаётся этот пальчик с крохотным ноготком. Вот именно, с ноготком!
- Ну, надо же! Ноготок… Ну, вы даёте, экселенц! Вот ведь я дуб дубом… Никогда бы не подумал о ноготке на мизинце…
Шёл снег. Можно сказать, что художественные особенности текста должны превалировать над смыслом. Но смысл создается из тех художественных особенностей, которыми насыщено произведение. Слово никак не связано с предметом. Это мы его привязываем к предмету (объекту, субъекту). Отсюда проистекает путаница. Главная из которых так называемая наука генетика. Ребенок от своих родителей ничего не наследует, кроме устройства, сходства физиологии. Но когда ребенок наделяется фамилией, допустим, "Пушкин", мы готовы переносить черты гения Пушкина на это новое тело. Поэтому так бездарны дети, носящие имена (фамилии) гениальных родителей. И не понимают, как же так, ведь он сын Пушкина! Для чистоты эксперимента дети не должны носить фамилии гениальных родителей. Представьте, что детей Пушкина, скажем, именовали бы "Козловыми", а детей Толстого, по тому же принципу, - "Барановыми"! Известное (раскрученное) имя будет приподнимать, неизвестное (рядовое) - опускать. Слово вводит нас в заблуждение, и слово же ведет нас к бессмертию. Надо чувствовать слово и понимать его. Некоторые пишут: "Трава зеленая", забывая, что слово "трава" уже содержит зеленый цвет. Или говорят: "Идет белый снег". Слово "снег" в себе содержит цвет белый. Вот когда ты поймешь, что снег в прозе должен быть зеленый, а трава белой, тогда ты станешь мастером.
- Да-а, - вздохнул, заслушившись, Жуков. - Как это вы, писатели, всё подмечаете, просто уму не постижимо!
- А глазки, - продолжил я, - у него так и переливаются, становясь то голубыми, то карими, то зелёными, и всё тельце подхватывает всевозможные переливы, превращаясь то в цвета обжаренного кофе «арабика», то в северные отблески сияния над льдами и айсбергами. И в большом глазу ослика отражаясь кукольным созданием самых совершенных форм, коих на всём свете до сих пор не было, и головка его окружается сиянием, и все зверюшки восхищаются этим сиянием и стараются лизнуть влажными языками самое темечко новоявленного.
- Глазки-то у человека раз навсегда даны… У меня они голубые… И у вас, - он взглянул на мои глаза, - тоже голубые…
- Ну, машины же тоже бывают разные, но машины, - сказал я.
Жуков задумался, затем сказал:
- Читал тут на днях ваше интервью в газете... Интересно вы говорите…
- Разные газеты, - начал я, - журналы, радио и телевидение неоднократно обращались ко мне с просьбой дать им интервью. Кое-кому я шел навстречу, например, очаровательной Галине Фадеевой из телевизионной программы "Вести", или Владимиру Приходько, ныне покойному, из "Московской правды", или Роману Щепанскому из Всесоюзного радио, или Марине Дмитриевой из "Витрины читающей России", или Наталии Дардыкиной из "Московского комсомольца", или Игорю Зотову из "Независимой газеты"... Мне не хотелось этого делать, и не только из суеверия. Главной причиной было время, которого потребовала бы такая задача и которое я предпочел бы отдать работе над новым рассказом, романом или повестью, или чтению произведений авторов моего журнала, или редактуре уже отобранных вещей, или обработке текстов на компьютере, или сдаче балансового отчета в налоговую инспекцию, или покупке в Сыктывкаре или Кондопоге рулонов бумаги на текст и листовой меловки на обложку, или печатанию журнала в типографии, или еще многому и многому другому, творчески и производственно необходимому... Кроме того, для этого мне пришлось бы оглянуться назад и заново перечитать все мои произведения, а их накопилось томов на десять! Таким образом, я оказался бы перед перспективой, страдая, лицезреть искромсанные останки моих литературных усилий. Моим глазам предстали бы купюры, которые в свое время меня вынудили сделать. В моей памяти их нет, ибо вещи запечатлевались в ней по мере того, как они рождались, росли, наливались плотью реализованного замысла - словом, в своей цельности, а не в том виде, какой они обретали в последние дни противоборства с редактором...
За окнами кабины снег уже не шёл, а валил. Жуков изредка включал длинные «камазовские» щетки на лобовом стекле, на котором возникали как бы два веера обзора.
Я усмехнулся и продолжил:
- В чистоте лежит, в младенческой, как белый лист, на котором ничего не написано, как у каждого, любого и всякого младенца, в любой земле, на любой реке, у любого моря, у любого океана, в горах и в долинах, в селе, даже в Барселе, даже Севилье и Стамбуле, а так же в Тамбове, чувствуете идентичность слов: «Стамбул» - «Тамбов»…
- Ой! Потрясающе! - буквально взвился Жуков. - К «Тамбову» прибавь «С» и - «Стамбул» будет! Ничего себе закрутка!
- Да, Валера, ибо как сказано мною и древними, по всему свету ходит-бродит один и тот же язык, в одном месте слышали звон, но не узнали где он, потому что мало прилагали усилий для понимания неостановимого потока производства младенцев, чистых, как лотос, прозрачных как воздух, да и из воздуха сотканных, поскольку всё на земле создается из подручного материала, ничего не привозится с других планет, на которые всё хотят слетать люди, думая, что там что-то создано из таких небывалых веществ, которых на земле не сыщешь, нет, в том-то и дело, что всё кроится из воздуха, на котором словами написано, что из чего делать и как делать, а ещё и то написано, как конструировать и создавать живых младенцев, только пока мы эти слова не прочитали, но начали читать, а для начала нужно признать, что все являющиеся на свет из лона матери одинаковы, как одинаковы соль и соль, сахар и сахар, мерседес и жигули, компьютер и планшет.
- Так что ж? Я такой, как все?
- Такой, с конвейера…
- Ничего себе!
- Да-а… - вздохнул я.
- Удивляюсь, как это вы из каких-то пустяков интересный рассказ выводите, - сказал Жуков.
- Пустяки… - начал я. - Это только так кажется… Журнал, книга, просто бумага для меня, как холст для художника, носитель, место для размещения своего не бывшего до этого произведения. И пишу, глядя на бегущие по чистому листу строки. Чудо, чудо, чудо! Нужно просто и постоянно писать, а писание можно начать ни с чего. Увидел шпингалет на форточке, пригляделся, а это вовсе не шпингалет, а толстая канцелярская скрепка для большой кипы бумаг, прочная, крупная такая скрепка. В некоторых местах эта скрепка гофрирована, а на кончиках железной проволоки обязательно есть зазубрина, от перекусывания, она цепляет, а то и рвет бумагу. Но вот скрепки мне всегда представляются с этой зазубринкой на кончике проволоки. Поэтому прежде чем скреплять листы бумаги, я разглядываю очень внимательно скрепку, конец проволоки, ищу зазубрину и вверх этой зазубриной насаживаю скрепку на бумаги, то есть скрепка, как конек по льду, скользит по бумаге, зазубриной вверх. А если бы я не разглядел зазубринку, то скрепка не шла бы по бумаге гладко, а царапала ее, карябала, а то и рвала. Скрепки, покрытые тонким слоем никеля (в несколько микрон) долго не ржавеют, не пачкают бумагу и имеют привлекательный внешний вид. До ее изобретения занудные канцеляристы связывали бумаги стопками или рулонами с помощью лент или просто прошивали нитками. Появились скрепки не так уж и давно, чуть больше ста лет назад. До этого чиновники на протяжении почти шестисот с лишним лет скрепляли бумаги коротким отрезком ленты, протянутой сквозь прорезь... И так далее. То есть я хочу сказать, что я могу писать о чем угодно и это будет интересно, потому что слова, как кирпичи, ложатся в стены, получается дом, с окнами, дверьми, лестницами и всем необходимым…
- И чего это я, балбес, не подался в писатели?! - чуть не хохоча, воскликнул Жуков. - Это так захватывает…
- Жизнь, ведущая к смерти, своей монотонностью вселяет во многих людей ужас, сказал я и продолжил развивать мысль: - Ничего не умея противопоставить миру, они бегут от него в свой внутренний мир, но и там не находят ни счастья, ни покоя, потому что их внутренний мир беден. Это не преувеличение, это безумие самой действительности. И, может быть, безысходность и предопределенность у этих людей не столь глубоки, как у Кафки, но дух уже озадачен. Вещие сны, атмосфера тайны, двойники, перевоплощения - лишь внешние аксессуары магического мира души. Литература делает людей умнее, прозорливее, ее вымыслы естественны, но не как сон, а как само существо яви. Как слияние мира литературы с обыденным злом мира. Если цель литературы для многих - доставлять человеку приятное развлечение и отвращать его от более серьезных или, вернее, единственно подобающих ему занятий, то есть от таких, которые обеспечивают ему хлеб и зрелища, чтобы он потом с удвоенным вниманием и старательностью мог вернуться к настоящей цели своего существования - быть приводным ремнем в государственной машине и... снова начать мотаться и вертеться, то такая цель не для меня. Литература - не развлечение, а возможность войти в бессмертную божественную программу, поселиться навсегда в мире бессмертных - Данте, Гоголя, Достоевского, Кувалдина...
- Не могу понять, как вы один всё успеваете делать? - с изумлением произнёс Жуков.
- Да так… - сказал я. - И даже очень просто… Стоило объявить Горбачеву о разрешении кооперативов, как надобность в советских издательствах, журналах и сотрудниках, их заполнявших, отпала, поскольку путь в типографию стал открытым. С 1988 года и до сих пор печатаю то, что хочу, ни с кем не советуясь...
- Потрясно! - бросил Жуков.
- Валера, представь себе дом с белыми колоннами в глубине липовой аллеи. Высокая дверь приоткрылась с едва слышимым музыкальным скрипом. И тут же басовитый возглас:
- Нимфа Офелиевна, вы только поглядите сюда…
- Что там, Орфей Аполлонович?
- Чудо свершилось!
На широком крыльце лежал младенец, мужеского полу, на женском полушалке, голенький, сучил ножками, подергивал ручками, издавал весёлые звуки, водил синими круглыми глазами по сторонам.
Нимфа Офелиевна не подошла, а подлетела к младенцу, подняла его, прижала к груди, расцеловала всего. Орфей Аполлонович обнял супругу, и тут же отвернулся, чтобы скрыть слёзы счастья, брызнувшие из восторженных глаз.
В кустах цветущей сирени запел соловей.
- Это про меня! - захохотал шофёр Валерий Жуков.
Я вылез из его высокой кабины и направился к своим синим «Жигулям», стоявшими у стены склада и ставшими от снега белыми. Открыл водительскую дверцу, достал из-под сиденья щётку, и принялся смахивать с машины пушистый снег.
В это время уже рычащий с металлическим перезвоном «камаз» Жукова, выпуская клубы сгоравшей в цилиндрах дизельного двигателя солярки, выезжал из ворот.
Я завёл машину, и двинулся следом. Но красные габаритные огоньки Жукова в почти ночной темноте уже были далеко на ленте шоссе. Жуков ездил очень быстро.

 

"Наша улица” №204 (11) ноябрь 2016

 

 
 

 

 

kuvaldin-yuriy@mail.ru Copyright © писатель Юрий Кувалдин 2008
Охраняется законом РФ об авторском праве
   
адрес в интернете (официальный сайт) http://kuvaldn-nu.narod.ru/