Юрий Кувалдин "Николенька" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

НИКОЛЕНЬКА

рассказ

 
Плач ребёнка. Где он плачет? Почему плачет?
В красной надувной курточке стоит у почтовых ящиков девочка лет пяти, с трудом дотягивается до своего почтового ящика, выуживает из него листовки и аккуратно опускает их в картонную коробку, поставленную здесь специально для рекламы, которая уже лет двадцать как не работает, но всё новые и новые «бизнесмены» из стоматологий, парикмахерских и, главное, производители окон и дверей, от которых вообще отделаться невозможно, суют рекламки везде и всюду, не желая понять, что все уже с окнами и дверьми. Кризис, стоны и плач.
Ребёнок плачет.
- Чей ребёнок?
- Мой, - говорит девочка.
- Как твой?! Тебе же пять лет!
- Нет. Мне уже двадцать три…
- Как ребёнка зовут?
- Денис… С ним бабушка сидит. Ей восемьдесят восемь лет…
Вот теперь Тихомиров думает, откуда взялся Денис, как эта пятилетняя родила. Но мысль обрывочна, и не до неё. Смывается всё из головы…
Человек формируется на примерах. Например, ты не в настроении, поэтому даже самое приятное ты воспринимаешь, как неприятное. Например, ты в хорошем настроении, тогда даже серенькое нечто ты приветствуешь улыбкой, потому что тебе хорошо без всякой на то причины. Например, у тебя скачет настроение, в один и тот же момент хорошее тебе не нравится, а плохое нравится. Например, плохое выражается в дожде, прохладе и ветре, а тебе это нравится, потому что в этот момент у тебя подскочило настроение, а как только выглянуло солнце, тебе это не нравится, потому что у тебя упадок сил. Например…
Жить негде - это было по-советски. В восьмиметровой комнатушке жили в огромной коммуналке по десять человек…
То жильё купить было нельзя, а то кругом на каждом новом доме объявления о продаже квартир. То ни копейки в карманах не было, а тут вдруг пачки банкнот стали в целлофановых пакетах носить. То за частную собственность немилосердно сажали, а тут кооперативы пошли на любой вкус. Валера шоферил, в коммуналке жил, дочь родил и вдруг одно время кончилось, а другое началось, без подготовки, как с обрыва вниз головой.
Валера раз, да, на счёт раз открыл кооператив из одного себя. Возил, торговал, «рафик» купил, бабки сколотил и квартиру купил. Жену посадил с дочкой в машину и привёз в новый дом. Так крутился, напрягался, нервничал, ночей не спал, что забыл о своём слабом сердчишке. Жена рюмочку поднесёт вечерком, полегчает. А сама не рюмочку, а десяток рюмочек.
Тихомиров из сотрудника госбанка превратился в одночасье учредителем собственного банка, из однокомнатной квартирки в пятиэтажке перебрался в новую четырехкомнатную, женился и сразу завёл сынишку Николеньку, тот немножко не в себе уродился, замедленный. Вот и сейчас на улицу не выгонишь, сидит и читает, телевизор не смотрит, всё читает и читает.
А, вообще, мало кто читает. Люди смотрят «кина», и то не до конца, потому что некогда…
Всюду подъезды. Куда бы ни пошёл, на какой бы дом ни взглянул, обязательно обнаружишь подъезд. С дверью. Люди входят в подъезд, и выходят из подъезда. Особенно в высоких домах. Много людей живет в одном подъезде. Но друг друга не знают, и, главное, знать не хотят. Они знают людей из других подъездов других домов, стоящих в другом районе.
Толпа навстречу, толпа в метро, толпа в магазин. Никто никого не знает…
Сначала лица в подъезде запоминаются, когда только отпраздновали новоселье, когда всё кругом новое, стены пахнут краской, в лифтах горят лампочки и не поцарапаны стены, по ступенькам ещё не били молотками, починяя бабушкины самоварные краники, в общем, всё жило, мелькало туда-сюда, в квартиры и из квартир, каждое утро, каждый день, каждый вечер, и так, по кругу, круглый год, и год квадратный, почти такой же, как и те, но треугольный, потом лица вдруг поменялись, дети стали рожать детей, и процесс это не прекращался и не прекращается, ячейки дома сменяются жильцами, жили одни, да померли, на их месте живут другие. Так жил шофер Валера со своей женой, тощей выпивохой с белой собакой, и была у них та самая дочка, которая родила, у которой кричал ребёнок, названный Денисом, с которым сидела бабушка восьмидесяти восьми лет отроду.
Тихомиров так и не выяснил, чья эта бабушка, мать покойного Валеры-шофера, или мать его жены-алкоголички… Ну, а если бы Тихомиров выяснил, чья она мать, что это бы дало Тихомирову… Пустой звук. А ведь живут рядом, в такой же большой отдельной квартире, как у Тихомирова.
В школе учительницу одну уволили за то, что она сказала прямо без обиняков, что все ученики умрут. И уволили, как будто она сказала что-то такое бессмысленное, от которого нарушится государственность. Дети, конечно, остолбенели, но никто не заплакал от выяснения своей жизненной перспективы, даже наоборот некоторые отчаянные ученики расхохотались.
Смех смехом, но пятилетняя девочка осталась одна в четырёхкомнатной квартире. Папа, шофёр Валера, взял да умер. Она, девочка, не вполне поняла, что случилось. Немножко, правда, испугалась, когда задеревеневшее тело санитары вертикально поставили в лифте, потому что грузового лифта в этом подъезде не было, ходили только два узких лифта.
Увезли папу. Мама каждый день стала поддавать, лицо краснело и становилось ещё уже, и вообще мама была очень худая и пьющая, но девочка этого не понимала. Она привыкла к тому, что от мамы постоянно как-то по-особенному пахло, как одеколоном.
Потом мама пропала. Девочка спала одна в большой квартире, пока бабушка ехала из деревни. Потом бабушка приехала, и мама нашлась, мёртвая, в кустах. До этого она звонила в дверь к Тихомирову. Он открыл и увидел пьяную соседку, понял, и дал ей несколько бумажек, на которые мама купила то, что ей требовалась, пошла в кусты, выпила много из горла, упала и затихла.
Учительницу ни за что уволили. Она правду говорила.
Про эту правду лучше не заикаться, думал Тихомиров, вон, любуйся новыми домами, машинами, парками, детскими площадками…
День мрачный, в свинцовых облаках. Освещение ровное, мягкое, со всех сторон, без контрастов. Оттенков серого не пересчитать, хотя и трудно разглядеть переходы от тёмного к светлому. Всё стоит и всё плывет. Остановленное плавание в тумане, в мороси, в размытости. Река вытекает прямо из неба и вдалеке уплывает опять в небо. Золото листвы приглушается пятнами влажной зелени. Ничто не выпячивается, ничто не красуется, всё соединяется, всё рифмуется.
Вот оно искомое: соединяется и рифмуется, а не просто там как-нибудь да эдак, нет, всё есть поэзия с парной рифмой синих глаза, а то и чёрных очей!
Пятилетняя девочка родила. Тихомиров посмотрел на своего Николеньку, пришедшего из школы. Ему же тоже пять лет! А он в десятом классе. Ходит в очках и немного не в себе. Ходит как-то бочком. Левая рука плохо слушается. Правую ногу слегка подтягивает. Ступня вывернута в сторону. Бывает. Ко всему привыкает в жизни Тихомиров. В своём банке, где он примерно таких нанимает, и не такое увидишь, но оно и надёжнее.
Но как в пять лет соседская щуплая, смуглая, худенькая девочка родила, понять не мог.
А тут на дорожке от метро встретил к девочке в квартиру приходящую женщину, довольно симпатичную, в белом пальто, спросил:
- Вы рядом живёте, соседка?
- Да, - сказала женщина.
- Но там же пятилетняя девочка родила.
- Ей двадцать три года, - сказала женщина.
- А вы… То есть я никак не пойму… Живёте…
А, собственно, какое дело Тихомирову до соседей? Да ему и нет никакого дела до них, просто изредка возникают оттуда то голоса, то столкнётся с ними, даже у лифта, а вместе не едет, Тихомиров никогда ни с кем не ездил в лифте, ну разве с женой и Николенькой…
А всё-таки в человеке живёт этот сволочной интерес к соседям! Что там у них? Как?
Вон Николенька одним глазом смотрит в землю, а другим на небо, сразу вот так вот смотрит, невероятно смотрит, и всё, кажется, видит сразу, а когда разглядит это всё, то начинает говорить, проглатывая некоторые буквы, ну, скажем, звук "Р" у него совсем не выходит, превращаясь в какую-то стеклянно-дребезжащую трель, удлиняется звук, и со слюнкой брызжущей выходит, по которой сразу догадываешься, что язычок у Николеньки живёт своей самостоятнельной жизнью, не подчиняясь указаниям головы. А, в общем, понять Николеньку можно, но иногда, глядя на него, хочется рассмеяться, потому что он всё сам с какой-то потоянной улыбкой произносит, как будто ему всё время весело, идёт и лыбится, и ручки не в такт разлетаются велосипедными колесиками, и ножка подволакивается, а говорит дельное, умное, даже такое, что и понять с ходу невозможно... Поэтому у некоторых при встрече с Николенькой портится настроение.
Николеньку никто не просит портить им настроение, да он и не собирается портить кому-то его, а так получается, но что злиться на это "так", это всё равно что злиться на дождь, на снег, на жаркое солнце, всё само собой делается. А вы о настроении! Вот Тихомиров никому его не портит. Помалкивает, разговаривает о подпольной правде только с самим собой, даже с женой ни разу про эту правду не говорил, даже названия потаённых частей тела не произносил, как будто не знал этих слов, хотя слова были, он их знал, но не произносил, когда жена, на то она и жена, всё без слов понимала, ложилась, принимала и кончала, как положено ей и Тихомирову.
То в квартиру входили одни люди, теперь входят другие. Откуда они берутся только?
- Я живу тут с сыном, - говорит она, в белом в обтяжку пальто и в белой шляпке, волосы светлые, заметно, что подкрашенные, сейчас любые цвета можно придать причёске, а лицо то ли молодое, то ли пожилой, косметика скрывает, молодит, красит, манит.
- Не понимаю, откуда, ведь девочке всего пять лет было, когда они въехали…
- Мой сын муж её… А ей двадцать три года…
Пожалуй, жаловать не буду, но не того, кто жалок с виду, а лишь того, кто смысл своей жизни видит в получении жалованья. Жалко, конечно, всех желторотых, вылупившихся из яйца капусты на сельском поле в неурожайный год. Что они знают о жалости серых полей, где не растёт даже репей?! Жало плуга вспашет глину, но жалостно будет смотреть на скотину, жующую солому в каждом неурожайном году. В пруду, заросшем тиной, жалобно стонут жабы, дабы жаловался каждый каждому на свою беду: пожалейте головку шальную мою, иначе в жалобе куда надо всех вас так изображу, что жалобно завоет сама бумага.
Интересное дело, без всяких усилий въехали в трёхкомнатную квартиру. Стало быть, она, это женщина в белом пальто, приходится свекровью пятилетней девочке, родившей, и оставшейся без родителей, поскольку те умерли, не пожелали по какой-то причине жить, хотя жизнь их тел от них не зависела, но всё же их как-то подвели тела, переставшие жить, а пятилетняя их дочка продолжила жизнь, и взяла да и родила. Конечно, если здраво рассудить, одна она не могла бы жить, а где она все эти годы была, что делала, Тихомиров не знал.
- А вас как зовут? - спросил он у женщины.
- Зина… - сказала она, повернувшись к Тихомирову вполоборота, намереваясь продолжить движение к метро.
- Вы спешите?
- Спешу… У меня занятия… Я преподаю английский язык…
- А русский хорошо знаете? - зачем-то спросил Тихомиров.
Она не ответила.
Значит, это свекровь въехала вместе с сыночком. Известно, что самый простой путь, хотя и довольно трудный, получить жилплощадь в Москве, это выйти замуж или жениться.
Тихомиров не спросил у Зинаиды, москвичи ли они, но по её выговору, замедленному, несколько окающемы и гыкающему, как будто в говорении Зинаида преодолевала невидимые фонетические препятствия, предположил, что они провинциалы.
Через Москву едешь в Воркуту? Знамо дело, через Москву, а как ещё? На метро. Так в Херсоне метро нет. Выйдешь на «Новокузнецкой» и перейдешь на «Третьяковскую». Зачем? Ну, тебе же в Верону. Откуда ты взял, что мне из Херсона в Харьков через Москву? Мне из Венеции в Венесуэлу. Тогда поезжай по самой короткой линии от «Каховской» до «Каширской»! Заблудишься в Москве. Но если ты, конечно, чего смотреть приехал из Магадана, то выходи смело на «Третьяковской», а там прямиком через Ордынский тупик в Третьяковку. Зачем мне Третьяковка?! Мне через Тулу в Тулузу надо. А тебе через Стамбул в Тамбов.
Жизнь среди людей и есть общежитие, а не комната с множеством коек. Даже когда живёшь в своей квартире, всё равно живёшь в общежитии. Мечта о жизни в одиночестве так или иначе приводит в общежитие, в бытие среди людей, пусть даже среди жены, детей и тёщи. Вагон метро, в котором ты трясешься с утра на работу, есть общежитие. Трамвай, театр, галерея, магазин, переулок, площадь, заграница, стадион есть общежитие. Умение прилично вести себя среди людей, которые населяют разношёрстное общежитие планеты, делает жизнь в этом общежитии более или менее сносной.
Тихомиров про себя думает. А как ещё думать? Вслух, при всех? Известно, за кого примут. Прежде чем выйти на улицу, говорит о себе про себя Тихомиров, иду проверять электрическую плиту, не включена ли. А то, бывало, спускаюсь уже в метро, и вдруг вспоминаю, что у меня она вовсю работает под кастрюлей. Обливаюсь холодным портом, несусь назад. Успеваю как раз в тот момент, когда мясо начинает жарится на дне кастрюли, вся вода из которой выкипела. Потом заглядываю в кабинет, не работает ли компьютер, работает, но отключаю. Верхний свет под абажуром, конечно, вернувшись часа через четыре, обнаруживаю спокойно горящим. Гашу, чтобы лампочка передохнула и, в потёмках включив компьютер, сажусь к клавиатуре.
Николенька-то пришёл уже из института, сел с книжкой, и сразу окончил институт, ныне на хорошем счету в аналитическом отдела министерства, а Тихомиров всё его из школы ждёт. Жена у Тихомирова красавица, моложе его на десять лет, но смущается, когда ведёт за ручку своего перекошенного, в очках, спадающих на кончик носа, Николеньку в детский сад.
Тихомиров сдержанно приветствует соседей, и садится в свою чёрную машину. Собирается ехать в свой банк, в котором он созидал структуру год, а потом бросил это дела, потому что стали наезжать, угрожать, отбирать, поэтому банк пришлось отдать тем, у кого очень высокая крыша, а самому перебраться советником в префектура, куда он теперь и собирался ехать, а не в банк, но банк постоянно мелькал в остановленном памятью времени, и частенько казалось Тихомирову, что он сам идёт с портфелем в школу, но повременил, потому что Николенька шёл под ручку с какой-то девушкой по асфальтовой дорожке от метро.
Кругом углы. Куда ни бросишь взгляд, всюду углы. А там ещё, только выйдешь, дорожки под углом идут, ни в коем случае не по диагонали, напрямую, а обязательно под углом, чтобы ты побольше мог пройти до углового магазина. Угол за углом и там углы углами углуют с угольниками и уголками угловатыми. Угол есть понятие многотомное, поскольку и у каждого тома есть свои углы, не говоря о том, что за не освоение угловатого произведения мог быть поставлен в угол, то есть в такое положение, которое близко к безвыходному.
Увидев отца, Николенька не смутился, он вообще не смущался, а был в другом измерении, со своими на кончике носа очками, но выправившийся, довольно высокий, хорошо одетый, ну, тут уж Тихомиров с женой следил за внешним обликом Виталика.
- Это Регина, - сказал Николенька.
- Очень приятно, - сказал Тихомиров.
Но вот и тут будут детей производить.
Улыбнулся, промолвил:
- Вы там занимайтесь… Я нескоро буду… А мама уехала на работу…
- Да, папа. Мы с Региной позанимаемся текущими проблемами…
Текущие, подумал Тихомиров, проблемы - самые важные, потечёт и родится ребёнок, сразу, и пойдёт в институт на второй день.
У Оскара два глаза? Да. И у меня два глаза. А у Миранды два глаза? Тоже? Не может быть. И у Парфёна два глаза? И у Парфёна, как и у Оскара. А у Константина Спиридоновича тоже два глаза? Вы, наверно, имели в виду Константина Сергеевича? Так вот, сообщу вам, и у него два глаза. Да что ж это такое происходит! Какие-то штамповки с двумя глазами! Я уж не говорю про руки, ноги, и прочее, даже про то, что у каждого по одному имеется. И у Антигоны одна? Разумеется, одна. И у Анфисы? Да. И у Офелии? Естественно, одна. И у Ромео один? Совершенно верно, и у Ромео один...
Кому как, а Тихомирову робкие люди приятны. В людном месте они всех пропускают в дверь, придерживая её. Если садятся, то на самый краешек стула, сжав колени и тихо положив на них руки. При каждом громком слове вздрагивают. Закашлявшемуся человеку сразу предлагают стакан воды. Розовеют при виде красивой, и не только, женщины. Где нужно и не нужно, вставляют «спасибо» и «пожалуйста». Нигде и никогда не причиняют окружающим вреда. Стараются как можно чаще и больше быть в одиночестве, и непременно с книгой. На улицах таких оробелых не видно, а если кто и увидит, идущих по стеночке, то думает, что они не в себе.
Всё течёт, и новые жильцы появляются, к которым прилепляются свекрови и тёщи, золовки, девери, отчимы, свояки, зятья, дядьки и тётки, шурины…
И вот они ходят друг за другом, сливаясь с другими, ходящими по кругу друг за другом, а те сливаются в кольца хороводов столетней давности и всё ходят кругами по воде, повторяя, то мой дедушка, то моя бабушка, то брат мой, то сестра моя, а когда приехал в старый двор, в старый дом, который был когда-то палатами осьнадцатого века, поди пойми какого, говорят так, что и не поймёшь, как зовут-то, мнут слова во рту, как гречку, и крупицы на губах остаются, говорят, едят и производят следующих жильцов, и вот в старый двор заглянул, а когда осмотрелся в нём, то обнаружил там налоговую инспекцию номер восемьсот седьмую, а там, где была кухня, на которой бабушка уронила ведро с кипящим бельём, ошпарилась вся, но не умерла, и кожа с неё сошла, как от загара, и ходила бабушка лет двести жива-живёхонька, несмотря на то, что в осьнадцатом столетии ни бабушки, ни Тихомирова в этом доме не было, хотя там теперь официальная обираловка тех, кто работает, для тех, кто любит подводные лодки и танки, с навешенными на них ракетами, но потом быстро этот металлолом переплавляют, а в доме уже вставляют новые рамы с новыми стеклами, и кто в этом доме жил-поживал, дознаться ныне совершенно невозможно, хотя Тихомиров смутно вспоминал старичка с белой бородкой, который выходил на кухню раз в сутки, чтобы сварить себе манную кашку, а потом его никто не видел, и, главное, Тихомиров даже не знал его имени, безымянным старичок и жил в комнате, третьей справа на втором этаже, а кто там дальше жил, вспомнить невозможно, но ведь жили люди, жили да сплыли, освободили место для других, а вообще, по центру жилья почти не осталось, только конторы кругом в бывших вместилищах тел, производивших другие тела, и дело с концом, вот вам, товарищ Тихомиров, итог. А вы о Николеньке?  Что о нём говорить, поживёт-поживёт, да и исчезнет тоже! Эка загадка!
День был солнечный, весёлый, ароматный, потому что в небе голубили летали, белые из голубятни. Широким стройным шагом прошёл Тихомиров до подъезда. Покручивая хвостом, элегантно пробежала собака. С грациозностью балерины промелькнула кошка. Пронёсся, звонко чирикнув, юный воробей. Показала свою красу чайка, зависнув в воздушном потоке на широких крыльях. Покачиваясь из стороны в сторону, разлаписто и кособоко взлетела ворона, не обращая внимания ни на Тихомирова, ни на собаку, ни на кошку, ни на воробья, ни на чайку, кое-как болтаясь в воздухе, забираясь всё выше и выше, абсолютно не заботясь о красоте полёта.
Со стороны посмотришь на Тихомирова, обычный человек, идёт молча, руками не размахивает. А внутри? Думает. Редкое качество. Идёт и думает. Другие люди тоже, быть может, думают, но об их думах Тихомиров ничего не знает, потому что его мозг не подключен к другим мозгам, а полагается только на собственные мозговые возможности, заключающиеся в том, что в извилинах работает ум, который временно располагается там для того, чтобы думать, вот и получается, что не сам Тихомиров думает, а ум его думает, ум, расположенный в мозгу...
У подъезда школьник набирал номер своей квартиры, чтобы ему открыли, но Тихомиров приложил свою магнитную шайбочку на чёрной ручке к латунному кружочку и открыл дверь, пропуская вперёд школьника.
- Как тебя зовут? - спросил Тихомиров.
- Денис, - ответил школьник.
- Это ты всё время кричишь новорожденным голосом?
- Нет.
- А где твоя бабушка?
- У меня нет бабушки…
Они сели в лифт и молча поднялись на пятнадцатый этаж.
- Рад был с тобой, Денис, познакомиться! - сказал Тихомиров, вставляя ключ в свою скважину.
Денис нажал кнопку звонка, и сразу дверь ему открыла пятилетняя девочка, щупленькая, маленькая.
- Сколько у тебя уроков было? - услышал её голос Тихомиров.
- Три, - ответил Денис и, впопыхах втискиваясь в квартиру, в глубине воскликнул: - Мам, можно я на корт побегу в большой теннис учиться…
Дальнейшее Тихомиров не расслышал.
Из комнаты Николеньки слышалась музыка Шнитке.
Тихомиров прошел к себе, сел за письменный стол, посмотрел на одинокое белое облако на счастливом голубом небе, взял чистый лист бумаги и грифелем простого карандаша провел вертикальную линию от верхнего края до нижнего.
Откинулся к спинке стула, закрыл глаза.
Посидел с минуту.
Открыл глаза.
Задумался.
Проведя простым карандашом чёткую линию на чистом листе, понимаешь, что она психически сильно воздействует на тебя. Больше ничего на лист не наносишь, а лишь смотришь, не отрывая глаз, на линию, которая разделила категорично что-то с чем-то. Это очень интересное занятие наносить линию на бумагу. Сама бумага становится очень выразительной с линией. Когда линия выбегает за края, то она уже не разделяет, а соединяет, как тропинка, что-то с чем-то, или кого-то с кем-то из-за невидимого края.
Тихомиров вовне никогда не говорил то, что думал про себя, а думал он такое, что вслух не произносится, всё шло из подпольных мыслей о бесконечно производстве людей через самый животный инстинкт совокупления, основанного на постоянном неутолимом потреблении пищи и для создания укромного места для секса и еды. Размножение доводило Тихомирова до исступления, в особенности тот факт, что он и сам был сотворён в экстазе зачатия и вылез на свет из того же места, из которого повылезали китайцы, вьетнамцы и американцы. Все повылезали из потустороннего скрываемого от глаз мира в мир приличный, в мир социальных отношений, служебных положений и функционирования системы денежных знаков.
Тихомиров отгонял эти подпольные мысли, но еженощно взбирался на тело своей жены и совершал подпольные действия, гарантировавшие взлёты к божественному удовольствию.
Он смотрел на окна домов и как бы видел мужчин, входящих в женщин, видел тарелки с борщами и жареной картошкой, видел неостановимо жующие рты, стучащие и скрипящие зубами, видел рюмки и стаканы, снимавшие завесу стеснительности, чтобы женщина выше поднимала ноги, а мужчина деревенел в своём органе власти над вечностью.
- Что ты читаешь? - спросил он у Николеньки.
- «Лексикологию сакрального пространства», - ответил тихо пятилетний Николенька, пришедший со службы под ручку со своей женой.
- А я такое не читал, - сказал Тихомиров.
- Да и не надо, папа, - сказал Николенька. - Ты всё равно ничего не поймешь.

"Наша улица” №205 (12) декабрь 2016