Юрий Кувалдин "Воробей" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

ВОРОБЕЙ

рассказ

 
Воробей проворно прыгнул с дерева на забор, с забора, часто взмахивая крылышками, к машине, сел, завёл, поехал.
В прошлый раз, когда оформил в сельской конторе, как положено, все бумаги на дом, Воробей забил дверь досками крест на крест, и уехал в отличном настроении. Осуществил мечту. Купил дом в деревне.
Можно говорить «дом», можно говорить «изба». Кому как нравится. Дом был построен из солидных брёвен, заметно побуревших и даже кое-где, с дождями и снегами, почерневших. Из стволов деревьев. Вот стоят в лесу высокие деревья с ровными толстыми высокими стволами, они-то и будут лежать друг на дружке в стенах, переплетаясь на углах так, как люди сплетают пальцы.
Места с лесами мрачными, вечнозелеными, из елей. Это деревья такие. Не елей вам на душу глаголом стекает, а деревья ели мрачный дремучий лес образуют. Нижние широкие густые лапы елей по земле стелются, а под лапами - маслята да лисички желтенькие.
Потом стена чёрного елового леса редеет, манящий просвет впереди открывается, березки начинаются, поляны раскатывает скатерть, а на скатерти белые грибы ждут погружения в лукошко.
Машину бы теперь купить. Надо как следует покрутиться, коли ни с того ни с сего в стране вечного счастья, которое построили революционно навсегда, время вышло, игра закончилась, прозвучал финальный свисток, и с места в карьер рвануло ошеломительное настоящее. А то на электричке, считай, три часа езды. Но это пока, потому что завершением мечты Воробья было поселиться здесь насовсем, прекратить московскую беготню. Несмотря на то, что все его звали «Воробьём», пошёл ему седьмой десяток, а с Мариной Сергеевной долго не покрутишься.
Есть такие на свете мужички, которые и на седьмом десятке «воробьями» остаются, бегают легко, крутятся, вертятся.
Марина Сергеевна, с черноволосой короткой завивкой, так шея казалась очень длинной, делая голову возвышенной, как бы существующей помимо тела, в советское время заведовала снабжением огромного столичного района, а теперь бойко делала то же самое, но только как собственница своего дела: покупала и продавала.
Посетители и просители шли к ней очередями, а те, которые с ней сотрудничали по советским условиям, принимались вне очереди, потому что были людьми проверенными, которым можно было без расписок отгружать кирпичи банковских упаковок наличности, заключать выгодные сделки, выискивать деловых партнёров.
Воробей был таким деловым. Как только в конце восьмидесятых разрешили кооперативы, так он сразу превратился из хозяйственника, а он заведовал на военном заводе складом готовой продукции, стал кооператором.
Пришли на завод из Германии компьютеры. Вот через эти компьютеры Воробей и познакомился с Мариной Сергеевной. Толкнул через неё партию втридорога, а Марина Сергеевна еще две цены себе наварила.
Воробей сразу согласился купить дом в деревне, прямо в первую встречу.
- Далековато, - сказал Воробей.
- Подальше положишь, поближе возьмёшь, - избитой поговоркой ответила Марина Сергеевна.
На другой день после поездки в деревню Марина Сергеевна огорошивает Воробья:
- Бери «москвич» в полцены в Южном порту…
- Беру, - говорит Воробей мечте навстречу и достает из портфеля три тысячи, теми деньгами.
Полная стоимость «москвича» была шесть тысяч, но в продаже-то машин не было. А тут!
Взял у Марины Сергеевны талоны, квитанции, съездил в Южный порт, сел в свой белый «москвич» и сразу порулил в деревню.
Изба стояла заколоченной, как и оставил её Воробей.
Он монтировкой быстро отшелушил прибитые доски, отнес их к забору, посмотрел с восторгом на свою новую машину, и пошел в избу.
Осмотрелся.
Удивился картошке в плетёной корзине.
Воткнул в розетку плитку.
Картошка Воробьём была начищена мгновенно, когда он встал над помойным ведром и срезал острым ножиком очень тонко кожуру серпантином, почти всегда в один проход, потому что ему нравилось, как кожура длинной ниткой зависала над ведром.
- Только сковороду не мой! - проскрипел кто-то простуженно с печи.
Воробей в ужасе посмотрел на лысую с белыми патлами по ободку голову, выглядывающую из-за занавески лежанки.
Застыл в окаменелости. Ну, ещё бы! Приди домой, а там чужой!
Холод протрещал по позвоночнику.
«Там старик какой-то!» Но набрался храбрости для сохранения спокойствия.
- Да нет, надо помыть, тут жир застыл… - сказал он как можно равнодушнее.
Старик откликнулся:
- Это-то и хорошо…
Воробей поднёс сковороду к глазам и, чтобы лучше разглядеть, подошёл к низкому окошку.
- Чего хорошего? - спросил он.
- Ставь на огонь, увидишь… - сказал старик.
Воробей поставил сковороду на плитку.
- Ладно…
Старик продолжил инструктаж с печки:
- Режь туда сразу картошку…
Через некоторое время жир, оставшийся на сковороде, зашипел, а Воробей спросил:
- А масла подсолнечного нет?
Вместо ответа до слуха Воробья стал доноситься приглушенный храп, а спустя секунд пять, проснувшийся голос:
- Откуда!
Воробей нарезал ломтиками картошку, прямо на руках, а не на доски, причём делал это уверенно и тонко, чтобы жареная картошка потом похрустывала.
- Как на газу, быстро затрещала… - сказал он.
Пахло деревом и землёй. Причём деревом пахло пронзительно, как будто Воробей сам был из дерева, а оно при солнечных лучах активно делилось ароматами всех своих соков.
Но откуда в забитой избе какой-то старик?
С печи лился уже храп с посвистываньем.
Воробей вышел из комнаты на мост, по-деревенски, а по-городскому - в прихожую, а там дверь открыта, не забил в прошлый раз. Сначала шло подобие скотного двора, через который в ворота без створок выходишь прямо в огород, в котором ничего не растет, а метров через двадцать зеленеют в бурьяне вишни.
Но Воробей этого всего не видел, он в страхе думал о старике. Чёрт его принёс!
Когда вернулся, с порога спросил:
- А вы кто?
Голос с печки ответил незамедлительно, как будто не спал:
- Я - ты…
Страх на Воробья уже накатывал нешуточный.
- То есть как это - «я»? - выдавил он вопрос.
Занавески у лежанки как-то незаметно сомкнулись, ситцевые занавесочки, по синему фону белыми цветочками, но голос был слышен:
- Так и есть…
- Не пойму, - впадая в какой-то транс непонимания, отрешённо сказал Воробей.
- Так и есть… Купил избу?
- Купил…
- Для чего?
- Чтобы здесь жить в спокойствии…
- Ну вот и жизнь проскочила, ты залез на лежанку и оканчиваешь свои дни…
- Да бросьте шутить…
- Я не шучу… Мне уже шутить некогда… Девяносто шестой годок пошёл…
Воробей взъерошил волосы, чтобы лучше думалось…
А что тут думать.
Как хорошо идти с тобой вдвоём, я радуюсь тебе, мой друг случайный, я - это ты, и мы вдвоём поём, согласные во всём без замечаний, я - мой двойник, а ты - двойник меня, двоится жизнь до «двух» по поведенью, поёт двойник, в тебе меня сменя, включая в жизнь твои во мне виденья.
Вот так вот, как говорится. Тут думай не думай, а ты есть он. И ни шагу назад!
Природная жизнь не думает, а само собой по заведённому порядку прокручивается, правда, незаметно для глаза, и, особенно, невнятно для глубокого понимания, да и для мелкого понимания никак не раскрывается.
Как выйдет Воробей в огород, так сразу любуется крапивой. Она тут по забору не просто так растет. Воробей приваживал её сюда. В разных овражных местах накопал с корнем и аккуратно, как малину, посадил вдоль забора. Воробью очень нравилось цветение крапивы, когда небольшие зеленоватые цветочки собирались в тонкие колоски. А в сентябре и урожай крапивный появляется в виде серо-жёлтых горошин. Вымахивала рукотворная крапива у Воробья в человеческий рост. А уж щи получались знатные, без всяких там примесей, из одной крапивы.
Про щи из крапивы мысли уж очень глубокие получались, так и рехнуться сознанием можно. Лучше вообще ни о чём не думать. Пусть всё совершается само по себе, без прессовки, без наяриваний, разузнаваний, подталкиваний.
И вдруг из-за занавески сам посмотрел на молодого Воробья.
С вечера он протопил печь и забрался сюда на лежанку, или на полати, кому как нравится называть это чудесное приспособление для согрева костей.
«Как же так жизнь-то невидимо проскочила?», - подумал старик, с удовольствием отмечая, что Воробей очень умело жарит картошку.
Какой день наступал, Воробья мало волновало. Пройдёт через лужок к реке, сядет на бережку, и сидит смирно, без посторонней суеты. Долго ли сидит, коротко ли, неведомо, но Воробей всю жизнь шёл к этому сиденью у речки. Смотрит в даль далёкую на самую линию зубчатую леса и чувствует, что сердце бьётся совсем незаметно и много ровнее прошлых городских сердцебиений. Сидит на травке Воробей, на бугорке, хорошо прогревшемся на солнцепёке. А само солнце, которое не устаёт греть, высоко стоит и всё вокруг заливает ласковым светом. А если прислушается Воробей, то слышит, как даже муравьи бегают к своей кучке.
Речка довольно широкая по деревенским меркам и очень чистая. Кусты ивняка плакуче свисают над водой. Рыба так кишмя и кишит. Кроме Воробья, некому ловить рыбу-то. Только с крючка одной удочки подлещика снимает, как на другой удочке уже клюёт. Только успевает складывать рыбу в ведро. Воду в реке Воробей берёт для варки щей из крапивы, и для прочих хозяйственных нужд. Купается сам на середине, где глубина метра два достигает. А так иногда любит лежать на намытом рекой песочке, прямо в воде лежать, у берега, ощущая приятную ласку омывающей его тело воды.
- Посиди со мной под яблонькой, - голосом влекущим позвала одинокая Воробьиха из крайней избы, когда Воробей шёл от реки с удочками и с ведром, полным рыбы.
- А чего ж не посидеть, - согласился он. - И рыбки тебе отвалю… Неси посуду…
Воробьиха сходила в дом за эмалированным тазиком. Краснопёрые, золотистые и прочие скользкие рыбки наполнили тазик доверху.
- Вот уха-то будет! - всплеснула руками Воробьиха.
Это потом она стала Воробьихой, когда Воробей с ней сошелся. То ли она была старше его, то ли нет, не имеет значения в деле утешающего воссоединения. Но вот приглянулись друг дружке, поладили омоложёнными телами, к тому же по какой-то загадочной причине не стареющими. Нет, с виду-то вроде как старики, а как обнимутся где-нибудь под яблоней или в избе у него, или на перинах с шестью подушками у неё, так возраста сразу лишались, становились молодостойкими.
Поди, разберись в загадках жизни.
Старик довольно бодро приподнялся, свесил ноги с печи и, посмеиваясь, ступил сначала на широкую лавку, затем уж сошел на крепкие некрашеные доски пола. Включил плитку, нагнулся к корзине с картошкой, и быстренько начистил миску. Затем поставил сковороду на разгорячённый кружок плитки.
- Мыть сковороду никогда не надо, - сказал Воробей сам себе.
Да, Воробью было за девяносто. И сейчас, рассуждая и даже разговаривая сам с собой, он никак не мог в это поверить.
Только вчера заезжал к Марине Сергеевне, в подвал к ней, где она развернула широкий бизнес по отъёму денег у населения, но у Воробья отнимать стеснялась. То дома в деревнях продавала мифические, лишь Воробья не могла по старой дружбе обвести вокруг пальца, он единственный и купил эту избу, но как Марина Сергеевна с другими поступала, люди ведь несли ей деньги, она складывала их в мешки и ничего не боялась. То же было с машинами, один Воробей получил свой белый «москвич», другие ничего не получили, а деньги сдали.
Передислоцировалась всё время Марина Сергеевна. То в НИИ арендует офис, то в подвале, то на рынке, неделю посидит в одном месте, соберет деньги с доверчивых людей, и на новое место.
Где она сейчас, эта Марина Сергеевна?
Нелегко относиться к жизни легко, хотя, казалось бы, что может быть легче жить играючи, не беря в голову проблемы века, жэка и человека, когда с легкостью можно обходиться без всех этих сиюминутных проблем, стремящихся так нагрузить легко парящего над жизнью, что он не только под этой тяжестью падёт ниц, но и, главное, начнёт жизнь воспринимать тяжело, всею тяжестью рассудка, учитывая процентные ставки и курс рубля, международное положение и, особенно, длину китайской стены.
А она, Марина Сергеевна, учитывала. Ум работал, как счётная машинка! Где она ныне, эта Марина Сергеевна?!
Ветром сдуло. След простыл. Таких оборотистых людей в конце восьмидесятых проросло, как грибов после дождичка. Реформа шла за реформой, деньги кучами плавали над городом, дождём золотым проливались и исчезали. На то они и деньги, чтобы появляться и исчезать.
А зимой для Воробья вообще наступал рай. Кругом всё бело. А у него печь раскочегарена, и он млеет на печи. Вернее, спит, весь при этом бодрствуя. Ходит в валенках и полушубке по тропинке, которую сам протаптывает, ходит, снегом поскрипывая, и вдруг жарко ему становится, один глазок приоткроет, а он на речке сидит на бугорке, загорает, а рядом полная корзина белых грибов, крепких, как барабаны, музыкально постукивают.
Приехал доживать в деревню, а жизнь всё не кончалась. Все прежние-то, близкие ему люди, как-то и до шестидесяти не дотягивали. Отец, помнится в сорок восемь помер, жена в пятьдесят два, сын надорвался на работе, в тридцать девять отошёл в мир иной, а Воробей с этим делом всё тянул. Сначала тянул, потому что много думал об этом грустном деле, каждый день ждёт с осторожностью, напряженно, думает, что помрет сейчас, а потом смотрит, год прошёл, три прошло года, десять лет миновали одним днём, ещё десять, и ещё спрессованные до минуты годы, а он всё не торопится покидать жизнь.
Сходил как-то в дальнее село. Просто так прогулялся. Да и на церковь посмотреть. Звон, поговаривали, колоколов там чудесный. Действительно, звучание колоколов понравилось Воробью. Служба отошла. Все, кто были, человек десять, разошлись. Священник вышел заводить свой мотоцикл с коляской. Он жил в районном центре.
Воробей рядом стоял, между прочим, сказал:
- Если б знал срок окончания своей жизни, то не дёргался бы по пустякам…
- Это точно, - сказал рыжебородый священник и перестал давить на стартёр.
- Думаю про это, но никак не распечатаю эту посылку, - сказал Воробей.
- Не одни вы не распечатываете, - сказал священник.
- А что, и другие думают на эти темы по отпущенным срокам?
- Видать, так… Голова-то приставлена не для ношения головного убора…
- Да уж!
- Вот… Многое в отпущенной знаковой программой жизни делается необдуманно, - сказал с загадочной улыбкой священник.
Ну, священнику положено излучать добро. Иначе нельзя.
- Как это «знаковой»? - удивился Воробей, не позволявший своему уму подниматься в непонятные выси.
- Да очень просто.. Сконструированный по известным чертежам человек даже не подозревает о том, что это действие (жизнь) автоматично, точнее, биологично, поскольку человек есть биокомпьютер…
- Биокомпьютер? - обалдело вопросил Воробей.
- Это я для понятности современным языком говорю, - сказал священник. - А так… Ведь сказано, что каждый человек создан по образу и подобию, и в него уже заложены некоторые свойства «по умолчанию»…
Воробей вдруг рассмеялся и сказал:
- Ну да, например, хватать руками соплеменника за воротник, грызть в пивной воблу, надевать на прогулку армейские сапоги и, главное, вертикально ходить. Смотрите, сам идёт и не падает.
- Это вы лихо заметили! - в свою очередь рассмеялся священник. - «Идёт и не падает!», говорите?!
- Вертикальный! - утвердил Воробей.
Не надо думать никогда, когда движение отлажено. Как только задумаешься, сразу спотыкаешься. Шёл без дум уверенно, прекрасно, а как только задумался, сразу поскользнулся и упал. Если бы не думал, то продвигался бы уверенно, не задумываясь о завтрашнем дне. Уж этот будущий день просто не даёт уму покоя! А ты не думай о завтрашнем дне. Что толку о нём думать, думай не думай, он всё равно, не спрашивая тебя, придёт. Не думай ни о чём, не думай о том, успеешь ли ты на подходящий поезд, он ведь не последний. Не думай о жизни, она сама тебя несёт. Думать вредно!
А сам шёл и думал. Тьфу на тебя! Чёрт знает что в голову лезет.
В каком году родился Бог? Ну, ты, братец, спятил. Какие года могут быть у Бога?! Бог, разве, рождался? Нет, ты не отговаривайся. Откуда тогда начало времён, нулевой год, минусовые годы до чёрных фараонов и выхода Фрейда из Египта? То-то и оно, что повсюду темно.
Ранним утром капля росы застыла на подорожнике. А в капле весь мир отражается, переливается, оживляется, не торопится никуда.
«Неужели всё это будет тут со мной?» - стуча вилкой по тарелке, наслаждаясь жареной картошкой, подумал Воробей.
Он встал из-за стола, почти бесшумно подошел к печке, поднял руку, раздвинул занавески.
На лежанке никого не было.
Пошел через задний двор в огород. Погодка стояла нектарная, с золотистым отливом и с остановившимся воздухом. Крапивы рядной по забору не росло. В задумчивости взял заступ, прошёл через лужок к оврагу, где благоухала сочная высокая крапива. Надел рукавицы и стал с корнем откапывать чудесное растение, затем в брезентовом тюке принялся переносить кусты крапивные в огород к забору и ровным рядом начал высаживать.
После огородной работы сходил к реке, посидел на бугорке, нежась в безмятежном солнечном просторе.
Потом походкой богомольца пошёл куда глаза глядят, благо, глазам было на что посмотреть.
Воробей оказался на узкой тропинке, ведущей к дальнему лесу. Тропинка пролегала через бескрайнее поле.
Воробей был всецело и безоглядно, одурманенно погружен в природу, слился с ней в буйстве трав, в пестром живописном наряде божественного ковра с васильками, лапчатником, дурманом, маками, ромашками, мальвами, донниками, люпинами, незабудками, колокольчиками, зверобоем, кислицей, душицей, девясилом, дягилем, дудником, снытью, осотом, пыреем и лебедой…
Ковер переливался морем красок в легком ветерке.
Но вдруг над горизонтом мгновенно почернело, далеко громыхнуло и побежало всё марево на Воробья. Ослепила молния справа, полыхнула молния слева, грохотнуло так, что земля под ногами затряслась и гул по ней пошёл.
Воробей сначала сильно испугался, съёжился, но как только первая капля ударила в лоб, так сразу успокоился расправил плечи и подставил лицо хлынувшему дождю.
Потемнело поле до ночной зги. Трава прижались к земле. А Воробей скинул рубаху, всё скинул с себя и остался стоять нагишом в плену умопотрясающей грозы. Молнии били одна за другой почти рядом с первозданным человеком. И уже казалось, что эти невероятной силы электрические заряды вылетали из самого Воробья, что он был энергией вселенной, что это он, а не кто-то иной, был Ильёй-пророком и самим Господом Богом.
- Ш-ш-ш… - шипел Воробей синим пламенем над пёстрым разнотравьем.
Мысли сверкнули молнией в чёрном влажном тяжёлом небе, а потом омрачились начисто, то есть вовсе никаких мыслей в голове не обнаруживалось, мрак наступил, а уж какие мысли во мраке души, хотя голова была на месте, и операционная система компьютера была чиста и невинна для вхождения детородного органа знаков из книги вечности, но зачатия мысли не происходило, глаза лупили по сторонам без запоминания, магнитофон испортился, оглушил до потери памяти гром.
Никто писем Воробью не писал. А он всё равно как бы отвечал на не полученные им письма. В ответ на ваше письмо ничего нового сообщить не могу, хотя вы тоже написали, что у вас всё идёт по-старому, при этом я порадовался, что всё именно идёт размеренно, без взлётов и падений, как, впрочем, и у меня всё идет по мерке предыдущего дня, не внося неразбериху в чётко отлаженный механизм жизни, которая постоянно хочет внести какие-то изменения в сложившийся ритм, но я, как и вы, противостоим всяческим новшествам опорою на фундамент выработанной давным-давно позиции.
Когда возвращался в деревню, у крайней избы увидел на скамейке под яблоней, такая высокая яблоня, с маленькими яблочками, называемая китайкой, женщину в цветастом платке на плечах.
- С новосельем! - тепло сказала женщины.
- Спасибо! - ласково сказал Воробей.
- А у меня самовар поспел…
- От чая из самовара не отказался бы, - сказал Воробей.
- У меня и варенье из этих яблочек, - сказала женщина.
«Будущая Воробьиха», - пронеслось в голове Воробья.
Яблочко сорвали, чайку попили, о том, о чём вслух не говорят, поговорили, шторки закрыли, жизнь прожили. Забава!
Всё в нашей жизни совершается очень медленно и равномерно, даже понять эту равномерность не в состоянии. Если бы сразу, скажем, после восхода солнца, оно резко падало вниз, выволакивая на сцену ночь, то люди подивились бы этому явлению и стали бы давать всевозможные объяснения, вроде затмения или жуткой черной грозы. Но равномерность никогда и никем не объясняется и не понимается, потому что из цветка через три минуты не может сформироваться яблоко, но люди упрямо его срывают и тут же падают на землю недалеко от своей яблони.
Окна настежь, воздух летний.
Легким взмахом на заборчик Воробей вскочил, и кончил…
Жизнь.

"Наша улица” №206 (1) январь 2017