Юрий Кувалдин "Далёкое" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

ДАЛЁКОЕ

рассказ

Ещё там снег, а здесь бутончики почек едва приоткрылись. Так крадется из зимы в весну Шопен в Первом концерте для фортепиано с оркестром. Я останавливаюсь в безлюдном переулке и напеваю вполголоса фрагменты из этого внеземного чуда. Тогда мы играли в отгадки с ребятами. Кто-то начинал что-то мурлыкать, а другие должны были угадать, чьё это сочинение. Малер? Нет. Шопен? Точно… Так мы постигали классику.
Ты был тогда в том далёком, когда казалось, что время стоит неповоротливой глыбой на месте. А хотелось сразу вперёд, чтобы увидеть результат. Но ты так привязан к стрелкам часов, что выпрыгнуть из своего времени не в состоянии. Вяжи его, связывай, оно всё равно рано или поздно отвяжется. И вот прыжок, и ты уже на восьмом десятке. А прыгнул двадцатилетним. Сидит приёмная комиссия, все солидные, басовитые, с бабочками. Отбирают, выбирают, как огурцы на рынке, или клубнику. Трогают каждый огурец пальцами, особенно женщины, старухи, те всё перещупают, даже неприятно после них покупать огурцы или клубнику. И женщины сидят в приёмной комиссии, эдакие Комиссаржевские, в позах, не в естественной простоте, а в позах величия. И выбирают. Тебе сейчас двадцать и восьмой десяток одновременно. Ты не стал работать телом, ты стал перемешивать в своей операционной системе слова, потому что догадался, что тело есть лишь копия других тел, и всех вместе, поэтому тело бессмертно. Лопнуло колесо, поставил запаску и едешь дальше.
Человек является колесом, которое едет всегда.
Ну, не колесо, кому не нравится, а компьютер, точнее, биокомпьютер. Чистым вылез из известного места, с чистым жёстким диском, с таким же чистым, как и у Данте, как и у Моисея, таким же точно, как они, но не заклеймил себя их именами, а то хорошо бы сразу, как думают некоторые, стать Данте, или Моисеем, или самим Христом… И такие компьютеры есть, были и будут, но в чем тут дело? В словах, называющих биокомпьютер, в тех бесконечных словах, которыми описано и изучено очень многое на свете, но не всё, потому что ежечасно пишутся новые слова, которые выхватывают позитроны из электронов, ловят энергию, заставляющую вращаться Юпитер не только вокруг Солнца, но и в твоей голове, когда ты сидишь в кафе «Юпитер».
В рассказе, конечно, не так. Привыкли, что вошёл он, сказал ей, она ответила, потом солнце погладило кота на подоконнике под геранью. От рассвета до заката. Но у меня слова так не хотят строиться, потому что люди окончательно разочаровали меня. Именно тем, что собирают кости, называемые мощами, и поклоняются им. Детали компьютера положили под стекло, и поклоняются.
Конечно, можно и не поклоняться, а парады закатывать перед мавзолеем.
Алфавит, записанный без порядка, теряет свою стройность, но рождает любое слово, вытаскивающее любую мысль, но не наоборот, потому что мысли без алфавита не существует, как не существует любого материального объекта, самого даже твёрдого, без вращающихся в нём вокруг своей оси с мчащимися тут же электронами атомов, состоящих исключительно из алфавита, потому что только алфавит даёт жизнь и смысл всему везде и во всём, даже в кажущейся пустоте, даже в цифре, даже в запятой.
Временных людей, коих 99,99 процента, раздражают пишущие люди, стремящиеся к бессмертию. И чего они пишут книги? Писателей теперь больше, чем читателей! (Забавное преувеличение.) Брось писать, помрешь тоже, как все мы. Ну, написал ты книгу, и что из этого? Ты что, хотел удивить мир, или заработать деньгу, или выставиться перед соседом? Будь временным, как мы, вкушай радости жизни. Брось писать! Ты же не Толстой! Какой? Лев, конечно! А не бросишь, приду и отберу карандаш и бумагу!
Известно, что на вкус и цвет товарищей на свете нет, свет посылает нам привет, вкус выявляет наш ответ, горит ночами верхний свет, мой освещая кабинет, пока не явится рассвет, который красит столько лет теченье сладкое бесед, тебе в самом даёт совет, как удивительный поэт, что отказаться силы нет от поражений и побед, их перепутал интернет - большой литературовед!
Ты создан образцовым существом, ни мамой и ни папой, ты создан Книгой, в которую входит всё живое и неживое, бывшее, являющееся перед твоими глазами, и будущее, чтобы не упускать ни единой детали, что составляет прошлое, настоящее и будущее, не забывать ни шинели Башмачкина, ни Христа на кресте, вплетая всё это в воссоздание себя в Книге, погружаясь в миры Книги, рождаясь заново в Книге, объединяя всех в себе одном, чтобы потом ты один, собранный из букв, рассредоточился во всех.
Слов люди в большинстве своём не замечают. Они ныряют сразу за слова, которые на что-то указывают, и так овладевают с возрастом языком, что он, как воздух, незаметен. Но вот эта незаметность и является основой человека. Без слов - это вообще не человек. А скажешь: «Иванов», - так сразу что-то проявляется, но в таком количестве, что уму не постижимо. Тогда уточняется: «Иван Иванов». Ну, таких тоже немало. Еще более тонкую настройку телу дают: «Иванов Иван Иванович». Дубликатов уже поменьше, но всё равно много. А вы ломаете голову над именем (словом) новорожденному!
Стою у большого окна, солнце через стекло греет довольно сильно, нашёптывая о весеннем дне, но меня не проведёшь, уж я-то знаю все эти уловки московской хорошей погоды в феврале, её уменье прикидываться под хорошую, когда только выйдешь, как почувствуешь озноб от сильного северного ветра, до слёз пробирающего тебя, поэтому продолжаю стоять у окна и любоваться великолепным зимним пейзажем до горизонта за рекой, иными словами, лучшая жизнь - из окна вагона, лучшая погода - из окна дома.
Не спеши прощаться с зимой, а то скоро по ней соскучишься, не рвись в весну, а то испугаешь её и не заметишь, как она спрячется за лето, тянущее за собой, как кобыла телегу, осень, с падающими по голове яблоками, с перебродившим из этих яблок вином, с уксусным запахом сада, с постоянно укорачивающимся днём, открывающим ворота на чёрном фоне белому, чтобы упросить зиму не уходить, ведь всё равно вернётся, так чего ж суетиться, сиди на лавке и грей свой мороз у печки.
А всё дело в том, что я семит и ты семит, посчитайте до семи, счёт повсюду и везде на седьмой висит звезде, дальше будет цифра восемь, от неё ни что не просим, в бесконечность семь ведёт, вот и весь сакральный счёт.
По телевизору - Владимир Соловьев. Философ и поэт. Преподавал в Санкт-Петербургском университете. Познакомился и сблизился с Федором Достоевским. Стал прообразом Алеши в "Братьях Карамазовых". А сколько дубликатов у Владимира Соловьева?
Я в Кувалдина переклеймился из Трифонова! Я биокомпьютер. Начал раскручивать свой брэнд (ещё раз повторяю, что правила правописания создаю я, поэтому пишу слово «брэнд» через «э», чтобы избежать звучания «бред») «Кувалдин» с нуля. И стал навсегда в литературе писатель Кувалдин. Надо знать, что в литературе Трифонов есть. Юрий Трифонов, автор «Дома на набережной».
Так ведь ходят-бродят Толстые! Пушкины! Ничем не обеспеченные биороботы под раскрученными брэндами.
Владимир Соловьёв один, и он грустит и пишет:

В час безмолвного заката
Об ушедших вспомяни ты, -
Не погибло без возврата,
Что с любовью пережито.
  
Пусть синеющим туманом
Ночь на землю наступает -
Не страшна ночная тьма нам:
Сердце день грядущий знает.
  
Новой славою Господней
Озарится свод небесный,
И дойдет до преисподней
Светлый благовест воскресный.
  
1892  

Владимир Соловьёв «Чтения о богочеловечестве».
«Сущее в своем единстве уже заключает потенциально волю, представление и чувство. Но чтобы эти способы бытия явились действительно как такие, то есть выделились из безразличия, необходимо, чтобы сущее утверждало их в их особенности или, точнее, чтобы оно утверждало себя в них как особенных, вследствие чего они и являлись бы как самостоятельные относительно друг друга…» 
Слышит благовест знаменитого Владимира Соловьёва мхатовская Инна Соловьёва.
Театр, сцена, Булгаков... "«Театральный роман» («Записки покойника») с фактами жизни Булгакова в Художественном театре соотносится примерно так, как история Иешуа в «Мастере и Маргарите» с Евангелиями. Между прозой и тем, как в самом деле было, - зазор, в нем-то и возникает художественная энергия… Из воспоминаний Маркова про Булгакова: «О нем и о его романе “Белая гвардия” мы узнали в одну из наших встреч от всегда спокойного и размеренного Бориса Ильича Вершилова. Ему в свою очередь указал на булгаковский роман поэт Павел Антокольский. Когда мы прочли этот многоплановый, сложный, написанный в особой манере роман, многие из нас, молодых мхатовцев, были захвачены и покорены талантом Булгакова. На наше предложение инсценировать “Белую гвардию” Булгаков откликнулся охотно и энергично». Что Булгаков до предложения из МХАТ Первого с января 1925 года сам писал пьесу, Марков опускает. Впрочем, он мог и не знать того. В конце мая перед отъездом в Крым, в Коктебель, куда его пригласил Максимилиан Волошин, Булгаков получил почти одновременно два письма. Вершилов спрашивал: «Как обстоят наши дела с пьесой, с “Белой гвардией”? … Жажду работать Ваши вещи. По моим расчетам, первый акт “нашей” пьесы уже закончен». С тем же к писателю обращается Марков («завлита» тормошит Судаков, напоминающий, что молодежи б. Второй студии - их спектакли Судаков вывез на гастроли - необходимы пьесы к началу сезона). Булгаков отвечает с волошинской дачи: «Пьесу “Белая гвардия” пишу. Она будет готова к началу августа»…" - это наша Инна Соловьёва пишет.
Слов не хватает, чтобы бесконечные стандартные тела с табула раса клеймить.
И всё же, как отличить одного Соловьёва от другого Соловьёва, а того от третьего Соловьёва?! Кругом Соловьёвы! Из внутренних комнат высыпали чуть не все Соловьёвы, как жильцы госпожи Липпевехзель, и сначала было теснились только в дверях, но потом гурьбой хлынули в самую комнату. Катерина Ивановна пришла в исступление.
- Хоть бы умереть-то дали спокойно эти Соловьёвы! - закричала она на всю толпу, - что за спектакль нашли! Соловьёвы с папиросами! Кхе-кхе-кхе! В шляпах войдите ещё Соловьёвы!.. И то в шляпе один Соловьёв... Вон! К мёртвому телу Соловьёва хоть уважение имейте!
Сидят компьютеры за приёмным столом, и я, компьютер, выхожу, перевоплощаясь в тексте под брэндом «Мандельштам», и бросаю им в надменные мониторы:

Я не увижу знаменитой "Федры",
В старинном многоярусном театре,
С прокопченной высокой галереи,
При свете оплывающих свечей.
И, равнодушен к суете актеров,
Сбирающих рукоплесканий жатву,
Я не услышу, обращенный к рампе,
Двойною рифмой оперенный стих:

- Как эти покрывала мне постылы...

Театр Расина! Мощная завеса
Нас отделяет от другого мира;
Глубокими морщинами волнуя,
Меж ним и нами занавес лежит.
Спадают с плеч классические шали,
Расплавленный страданьем крепнет голос
И достигает скорбного закала
Негодованьем раскаленный слог...

Я опоздал на празднество Расина!

Вновь шелестят истлевшие афиши,
И слабо пахнет апельсинной коркой,
И словно из столетней летаргии --
Очнувшийся сосед мне говорит:
- Измученный безумством Мельпомены,
Я в этой жизни жажду только мира;
Уйдем, покуда зрители-шакалы
На растерзанье Музы не пришли!

Когда бы грек увидел наши игры...

Понимаете? И что же? Один лысый компьютер под клеймом «Радомысленский» восклицает:
- На третий тур его!
Объективности ради буду просто нажимать кнопку, абсолютно ни о чём не думая, потому что потом выяснится, что, если бы я даже рассматривал картину всю без остатка перед собой, всё равно многого бы просто не заметил, когда глаз скользил то по одной, то по другой детали, не схватывая весь вид сразу с предельной точностью во всех предлагаемых объектом деталей, которые потом при рассматривании снимка вдруг обнаруживаешь, и особенно удивляешься попавшим на картинку безымянным людям, остановленным объективом.
Сначала искали «двушки» для телефона-автомата, чтобы, отстояв очередь у будки, дозвониться. О чём-то договаривались, голоса летели туда и оттуда. Редко у кого телефоны были дома, вроде К-5-35-38. А у кого были, там уж отводили душу, болтали до посинения. Ты мне звонил вчера? Звонил, но не застал. «В круге первом» шифровали разговор. Теперь каждый, как в шарашке, бродит с рацией, чтобы произносить везде и всюду коронное: «Давай!». Как приятно осознавать, что весь тюремно-лагерный научно-технический прогресс шёл именно для этого слова!
Вот окно. В нём лицо. Рамка окна. Фотография видна. Дом альбом. Твоё лицо в нём. Картинка дома. Всё в нём знакомо. Снимок лица. В окне ты одна. Смотрю на картину. Не прохожу мимо. Окно лица остановило меня. Рамка лица. В доме улицы. В рамке дом. С твоим окном. Лицо окна. Ты в нём одна. Снимок в рамке. Альбом сна.
Взыщу-ка с недругов я свои неудачи, свои провалы, своё тщедушие, свою забитость и свою бездарность, обязательно взыщу, надо вот только всех недругов наметить для взыскания, а взыскивать непременно нужно, и как можно нелицеприятнее взыскивать, иначе перестанешь себя уважать за невзыскательность, только вот я очень серьёзно буду взыскивать, чтоб неповадно было ущемлять меня и препятствовать мне, а то уличат меня за излишнюю снисходительность, мол, невзыскательным совершенно стал, но я и это учитываю, ничем больше в жизни заниматься не буду, кроме взыскательности, так что за поимённую взыскательность не взыщите.
Конечно, у северного полюса свой календарь. К чему северному полюсу май? Но и там есть свой май, а также декабрь. Как у всех людей на земле. Но есть особенные, живущие двумя календарями. Все уже отпраздновали, а у нас своё Рождество и свой Новый год, правда старый новый, но он для погоды более подходящ, к нему по-старому и морозы подъехали, а как же, если морозит, то тормознём календарь, а если солнышко листочки выпустило зелёненькие, то март, но уж если не выпускает, до 14 марта будет ещё февраль.
Давай для разминки ума напишем несколько слов. Особенно вдохновляет это многослойное слово: «Давай»! Давать, конечно, очень хорошо, даже прелестно. Но, спросим для ясности сами себя, что давать? Иду в раздумьях над этим словом и вдруг из-за спины слышу громкое: «Ну, давай!». Обгоняет меня шубка на шпильках и в джинсах. Это она кому-то в прижатую к уху мыльницу крикнула: «Ну, давай!» И там кто-то неведомый даёт. И она даёт. И все дают! В грохоте вагонного метро то оттуда, то отсюда доносится это «давай». Дай, давай, даю, даёте, дайте…
Погружённый в себя шёл медленно по снегу, пытаясь уловить вальсирующую мелодию анапеста, этого вальсирующего трехсложника, с последним ударным словом, и тут же подставил подобное слово, «далеко», и с ходу запел про себя, «далеко-далеко, где кочуют туманы», и тут же подумал, как это хорошо быть далеко-далеко, в тумане, размытым для всех глаз, облачком проплывающим над морем жизни.
Шопен свободно компонует тончайших звуков светотень, и я рифмую букву с небом, пишу словами, но без слов. Концерт рождается любовью с чистейшим отзвуком рассвета, когда полоской нежной тронут над переулком небосвод.
Запомним этот день. Он был прекрасен. Ясен. Без замутнений и намёков. Любвеобильно прямодушен. Послушен каждому движению души. Сердечный день. Моё сердце колотилось в нём. Сердце дня постукивало во мне. И всё повторялось в ритме перестука сердец. И солнце постукивало. И земля постукивала, продолжая своё неустанное вращение. Но особенно остро я почувствовал вращение всего на свете именно в этот день. Поэтому нужно никогда не забывать постукивание всего на свете именно в этот единственный день.
День прошёл, и слава Богу! А что ещё ждать от этого дня, как и от другого? Ждёшь его, ждёшь, а он приходит сам по себе, и проходит. Причём делает это с такой регулярностью, что просто диву даёшься: когда же ему наскучит это однообразие? Но дню не наскучивает. Он опять приходит. Смотреть уже на него нет сил, а он тебя втаскивает без спросу в новый день, не предлагая абсолютно ничего нового. Всё тот же реалистический вид за окном: избушка справа, берёзка слева. Ну, конечно, если поменять ракурс, выйти, обойти пейзаж с тыла, то берёзка будет слева, а избушка справа.
Лизы ещё не было на свете, а Урмас уже был. Он в сладком урчании садился мне на грудь, как я только ложился читать книгу. Иногда мне казалось, что Урмас диктовал мне, а я только успевал записывать за ним поток сознания "Кота Муpра", "Мастеpа и Маpгаpиты", с котами нельзя, "Кота в сапогах", "Кота Мурлыки"… Потом Лиза появилась, как цветок весной. Урмас увидел Лизу. Лиза увидела Урмаса. Но так застеснялись друг друга, что при встречах прятались. Проходили дни и месяцы. Лиза стала изучать Достоевского. Узнав об этом, Урмас перестал стесняться и время от времени начал подходить к Лизе. Теперь они друзья, но на некотором расстоянии.
Закат пылал. Лоб, глаза и щеки разгорелись до такой степени, что смотреть на них было больно, а тут ещё его могучий торс с квадратными плечами молотобойца обжигал до такой степени, что, казалось, я сам оказался в плавильной печи. И это существо оторвалось от стены и с балконом на руках двинулось на меня с тяжелым стуком чугунных ног по обледенелому тротуару, только сколотый лёд разлетался фонтанами искр. Я ускорил шаг по безлюдному переулку, но сколь энергичнее я не ускорялся, тень атланта накрывала меня, и он готов был сбросить мне на голову балкон. Я бежал. Закат пылал!
Замерзают пальцы рук. Вдруг. Если держишь фотоаппарат в мороз голыми руками. Руки надобно одеть. Неприлично ходить, да ещё фотографировать голыми. На руки желательно надеть перчатки. На персты надеть перчатки. Что-то с перцем здесь звучит, но тем не менее перста в перчатках не будут деревенеть. Хорошо в мороз в перчатках! Пальцы слушаются импульсов взгляда, жмут на кнопку, щелкает затвор в одной из извилин мозга, потому что только там начинается экран, благодаря надетым на пальчики перчаткам. Не простым, а вязаным, ведь кожаные твердеют, а нитяные облегают мягко и плотно пальчики, и не мешают им сгибаться и разгибаться.
С чувством, привычным к всевозможным контрастам, от удовольствия до отторжения, выхожу на улицу. Иду и наблюдаю за людской безалаберностью, которая никак не приводится в порядок простейшими правилами, сводящимися к элементарному: не мешай другим. Трое стоят и кричат, сразу все вместе. Я сначала подумал, ругаются. Нет. Это они так «беседуют». Остановился на узкой дорожке, полагая, что они дадут мне дорогу и тут же посторонятся. Стою минуту, ноль внимания. Потом один замечает меня, но делает вид, что меня нет. Второй же бросает: «Не трамвай, объедет!» Обошёл молча по сугробу, я же не трамвай.
Не станция «Достоевская», а первое в мире метро, или андеграунд, появилось в Лондоне в январе 1863 года. А отец Раскольникова был в английской столице в 1862 году. Правда Раскольников был ещё в тумане. Он отшлифовывался на даче у сестры в Люблино летом 1866 года на станции «Волжская» Люблинской линии, что и «Достоевская». Достоевский только макнёт стальное пёрышко в чернильницу, а поезд метро в Лондоне уже отходит от станции «Паддингтон». Мандельштам садится в вагон и на ходу сочиняет: «Когда, пронзительнее свиста, я слышу английский язык, - я вижу Оливера Твиста над кипами конторских книг. У Чарльза Диккенса спросите, что было в Лондоне тогда...» И Достоевский спросил у Диккенса, с которым и познакомился в Лондоне.
Солнце светит понемножку. Можно сказать, что вовсе не светит. Хотя ведь иду по улице, кое-что различаю, лбом о фонари не бьюсь. Но все же как-то уж очень темновато. Так и хочется прибавить яркости, да и контрасту бы не помешало. Короче, необходима регулировка экрана монитора. Ведь то, что я вижу, бесконечной чередой проплывает и исчезает, давая возможность показаться следующему кадру.
Имея в виду соображение, что писателем становится читатель, можно вполне уверенно утверждать, что хороший писатель не просто начитан, но перечитан, зачитан, набит буквами и словами до отказа, как вагон метро в час пик. А ведь сначала он был обычным читателем, но его операционная система была настроена на такие высшие лексические эмоции, что параллельно с чтением он стал писать. Левой рукой листает прочитанные страницы, а правой пишет свои вариации на тему вечности, у которой «ворует всякий, по словам Мандельштама, а вечность, как морской песок». Вот так. И только так!
Всё своё ношу с собой где бы ни был, в горах, на море, на Арбате, но во мне, как я и сам, струна строки, поющий Гоголь, ясный Тютчев, Маргарита, мастер Достоевский, трансцендентальный Фридрих Шеллинг, мечущийся по улицам тёмным Мандельштам, с нравственным выбором Шопенгауэр, звучащий неотступно Рахманинов, Бачурин с вишнями в ожидании лета, с кругами ада Алигьери, и много, много светлых душ во мне одном, и в каждом умном, познавшем тайну остаться в жизни навсегда.
Не успокаивайся никогда, тебя Тот успокоит в своё время без твоего ведома и без твоего согласия, поэтому нервничай, читай, пиши, успевай сбегать в Академию художеств на выставку авангардиста Игоря Снегура, попутно заглянув в Новую Третьяковку ради одной картины Левитана «Над вечным покоем», вечерком заскочи в Театр Армии под куполом на Бурдонского, не застывай на месте, переживай за своих персонажей так же, как переживаешь за себя, становясь персонажем, не жди троллейбуса, иди пешком, тормоша все свои впечатления, чтобы выплеснуть их в цифровое пространство, к Тому, минуя бумагу.
А наше небо бесконечно, конечно. Только тронуто детскими лучами, как среди плотных облаков открывается бездонная голубизна, окрашивая отраженно в эти нежные тона улицы и переулки. С морозным дыханием проявляется, как переводная картинка, утро. Где-то тронули струну, кто-то в зале кашлянул, шевельнулся занавес и зазвучало вступление. Спектакль нового дня начался по обычному расписанию, без задержек и промедления. Актёры из кулисы в кулису побежали по своим делам по сцене жизни. Освещённые солнцем.
На тёмном зимнем небе месяц и звезда напротив. Что бы это значило? Да просто то, чтобы я это увидел. А если увидел я, то увидели все. Вот как получается, сразу через меня увидели все, а я увидел через всех. Я нахожусь в каждом, и каждый находится во мне. Один во всех, и все в одном. Эта формула применима к каждому, увидевшему в чёрном небе звезду с месяцем. Сомнений быть не может. Я поднял взгляд в морозное небо. И все подняли взгляд. Напротив звезда месяца в небе зимнем тёмном.
Ходят люди посуху и по морю, ходят всюду по шару, ходят даже вниз головой и не падают, в каждой дырке, как пробки, затычки, где бы ни был, повсюду они. Люди-люди, откуда вы взялись? Ни пройти, ни проехать из-за множества вас! А уж там, где граница Европы и Азии, там народ отдыхает, как море, после бурного шторма праздничного, с пробочными пулями и поисками отметин на земле, как на циферблате, чтобы знать, который час вращается вокруг себя этот шар многоглазый и многоголосый, сам в себе заключённый, а не для показа моделей на подиуме Млечного пути под аккомпанемент выхлопных газов.
Нет ничего печальнее наблюдения за собственным состоянием, когда после сытного обеда 80-летний пациент, ожиревший от бездействия и наблюдающий за своим состоянием, является пациентом самого себя, прислушивается к биению сердца, выявляя в нём сильные и слабые тоны, а то и, как пациенту кажется, перебои и покалывания, после чего, не вставая с дивана, протягивает руку к телефону и вызывает «скорую помощь», которая прибывает через какое-то время, осматривает и выслушивает пациента, но в больницу не берёт, и так продолжается почти ежедневно, в результате чего «скорая» перестает к нему приезжать, но после каждого из пяти блюд обеда пациент возводит глаза к потолку и шепчет: я умру - возьмите меня в больницу, но вот уже двадцатый год прислушивания к себе не умирает.
То ли музыки недостаточно, то ли слышу я песнь чужую, но мелодию, хоть зачаточно, нахожу я. Вопреки неоглядной дальности напеваю себе в новой стати о реальной такой нереальности в благодати. Ты напитанный сладким пением пробуждаешься утром новым, чтоб сложить свою жизнь с умением в Слове.
И не надо спрашивать, даже глупо задавать не кому-то, а самому себе вопросы о том, прекратятся ли когда-нибудь в мире варварство, узколобость, невежество, бескультурье и прочее из того же ряда, поскольку штамповка существ, которые только в минимальном количестве становятся людьми, не прекращается ни на секунду и, следовательно, всё отрицательное будет жить вечно, давая благодатную почву для написания «Философии печали».
Ну, ладно, если брюзжат по современным нравам, и при этом с умилением вспоминают прошлую жизнь, но вот что настораживает: с какой-то завидной одержимостью продолжается прямо-таки советская полемика с телевизором, сочиняются какие-то петиции протеста с требованием «подпишите петицию», вместо того, чтобы написать свой, новый, оригинальный абзац о каком-нибудь простом деле, например, о поливке герани с утра на подоконнике, о том, как она цветет в январе алым маком. Ведь на телевизор ты повлиять не можешь, а на герань - да. Герань приподнимает.
В кафе «Артистическое» напротив, в бабочке и в шляпе, шарфик шелковый, пальто длинное драповое серое. К стойке. Рюмку коньяку. Некоторые пишут с окончанием «а», я люблю на «у». Как-то сближает с Господом!
Приспособился к языку и к месту, значит, свой. Приспособился к семье, значит, хороший семейный человек. Приспособился к работе, стало быть, хороший специалист. Приспособился к молчанию, тогда умным всюду слывёшь. Приспособился к вежливости, культурно жизнь проводишь. Приспособился не вступать в спор, сохраняешь нервы себе и оппоненту. Приспособился к тайнописи, обеспечиваешь спокойствие семье и раздумья будущим приспособленцам, ну, и так далее без изъятий. Приспосабливаешься ко всему, незаметно даже для самого себя, потому что так уж создан приспособленцем, который в мороз одевается, а в жару раздевается.
Войдите!
Кар-кар!
В поисках всего утраченного, а утрачивается всё и всегда, кроме Слова, с удивлением обнаружил у Марселя Пруста стихотворение «Шопен», и в свободном полёте музыкальной интерпретации перевёл его…

Marcel Proust

Chopin

Chopin, mer de soupirs, de larmes, de sanglots
Qu’un vol de papillons sans se poser traverse
Jouant sur la tristesse ou dansant sur les flots.
Reve, aime, souffre, crie, apaise, charme ou berce,
Toujours tu fais courir entre chaque douleur
L’oubli vertigineux et doux de ton caprice
Comme les papillons volent de fleur en fleur;
De ton chagrin alors ta joie est la complice:
L’ardeur du tourbillon accroit la soif des pleurs.
De la lune et des eaux pale et doux camarade,
Prince du desespoir ou grand seigneur trahi,
Tu t’exaltes encore, plus beau d’etre pali,
Du soleil inondant ta chambre de malade
Qui pleure a lui sourire et souffre de le voir…
Sourire du regret et larmes de l’Espoir! 

Marcel Proust (1872-1922)
“Les plaisirs et les jours”, 1896

Подстрочный перевод:
Марсель Пруст

ШОПЕН

Шопен, море вздохов, слез, рыданий,
Как полет бабочки, не спрашивая, проходит через
Играя на печаль или танцующий на волнах.
Мечтает, любит, страдает, кричит, успокаивает, шарм или убаюкивает,
Всегда ты делаешь бегать между каждой боли
Забывчивость головокружительный и нежный твой каприз
Как бабочки летают с цветка на цветок;
Твоего горя, то твоя радость-это сообщник:
Пыл вихрь усиливает жажду плач.
Луны и воды, бледный и мягкий товарищ,
Принц в отчаянии, или великий господь предал,
Ты возвышен еще более красивой, чтобы быть бледнее,
Солнце, заливая свою комнату больного
Кто плачет, а он улыбается и терпит видеть...
Улыбкой сожаления и слезы Надежды!

Марсель Пруст (1872-1922)
“Наслаждения и дни”, 1896

Мой поэтический перевод:

ШОПЕН

Шёпот моря, Шопен // слезою лёг в слог ли…
Как во льду пепел, он - // сизой бабочки смех.
Игры в танце волны // печалью намокли.
В обаянье любви - // сострадательный грех.

Ты от боли до боли // звенящий напев,
Где волной опьянённой // ласкает сон бриз.
И цветком от цветка // насладиться успев,
Чередуются клавиши // пальчиков близ.    
Ты в любви пробуждаешь // то радость, то гнев.

А когда не уснуть // с луной до утра.
Ты в обманутой страсти // мгновенного рая
Сам возносишься к небу. // Надежда святая!
И рассветного солнца // больная игра!

Там, где форте и пьяно, // кончается страх,
Только слезы улыбки // дрожат на губах.

Перевёл Юрий Кувалдин

И ещё раз без обозначения цезур после второй стопы анапеста:

ШОПЕН

Шёпот моря, Шопен слезою лёг в слог ли…
Как во льду пепел, он - сизой бабочки смех.
Игры в танце волны печалью намокли.
В обаянье любви - сострадательный грех.

Ты от боли до боли звенящий напев,
Где волной опьянённой ласкает сон бриз.
И цветком от цветка насладиться успев,
Чередуются клавиши пальчиков близ.    
Ты в любви пробуждаешь то радость, то гнев.

А когда не уснуть с луной до утра.
Ты в обманутой страсти мгновенного рая
Сам возносишься к небу. Надежда святая!
И рассветного солнца больная игра!

Там, где форте и пьяно, кончается страх,
Только слезы улыбки дрожат на губах.

Перевёл Юрий Кувалдин

В первой строке «французского» Шопена я по-русски передвигаю под удар во вторую стопу. Почему? Потому что по-французскии он произносится с ударом на первый слог - шОпин!
Звук «Р» записываю как «ХР», ибо французы всегда картавят. У нас картавить, значит, надобно поработать с логопедом, а у них это норма, даже шик!. 

РИТМ. Даю произношение французских строк, как я их слышу из уст Марселя Пруста:

шОпин мехр до супИхр, до лЯмхре, до сОглю
ка воль дО папийОн со пУзы тхравЕхрс
жУа сюхр ля тхристЕс у донсО сюхр ли флЁ
хрев эмЕ сУфхро кхри апЭз шахрм у бехрс…

и так далее.

Ещё раз повторяю, что у Марселя Пруста «Р» идёт из горла. Поэтому я его обозначаю как «ХР», ибо букв для такого произношения не придумано. Отличие горлового «Р» от правильного состоит в том, что вибрация образуется колебаниями не кончика языка, а мягкого неба (маленького язычка). Такое произношение звука «Р» считается правильным во французском и некоторых других языках. А у нас на юге России, на Украине сплошь и рядом произносят «Р» гортанно, по-французски.

И для большей ясности с делением на анапест в три слога, с ударным третьим слогом в стопе:

/_ / - безударная цезура (вздох как бы звук «И»)

/шопин мЕхр/ /до супИхр/, /_  до лЯ/мхре, до сОглю/
/ка воль дО/ /папийОн/ /_ со пУ/ /зы тхравЕхрс/
/жуа сЮхр/ /ля тхристЕс/ /у донсО/ /сюхр ли флЁ/
/хрев эмЕ/ суфхро кхрИ/ /апэз шАхрм/ /_ у бЕхрс…/

- и так далее.

Теперь в анапесте на звук мой перевод:

/шёпот мО/ /ря, шопЕн/ /_ слезО/ /ю лёг в слОг ли…/
/как во льдУ/ /пепел, Он/ - /сизой бА/ /бочки смЕх./
/игры в тАн/ /це волнЫ/ /_ печАль/ /ю намОкли./
/в обаЯнь/ /е любвИ/ - /сострадА/ /тельный грЕх./

- и так далее.

А вот так запись анапестом в две стопы в строке будет много лучше передавать музыкальность стихотворения:

ШОПЕН

Шёпот моря, Шопен
слезою лёг в слог ли…
Как во льду пепел, он -
сизой бабочки смех.
Игры в танце волны
печалью намокли.
В обаянье любви -
сострадательный грех.

Ты от боли до боли
звенящий напев,
Где волной опьянённой
ласкает сон бриз.
И цветком от цветка
насладиться успев,
Чередуются клавиши
пальчиков близ.    
Ты в любви пробуждаешь
то радость, то гнев.

А когда не уснуть
с луной до утра.
Ты в обманутой страсти
мгновенного рая
Сам возносишься к небу.
Надежда святая!
И рассветного солнца
больная игра!

Там, где форте и пьяно,
кончается страх,
Только слезы улыбки
дрожат на губах.

Перевёл Юрий Кувалдин

Марсель Пруст написал своего «Шопена» четырёхстопным анапестом с цезурой после второй стопы. Я перевёл «Шопена» звукоподражая французскому произношению, не отходя далеко при этом от ритма анапеста и смысловой окраски.
Анапест - трехсложный размер, в котором ударение падает на последний слог, а два других - безударные (пример: человЕк (одна стопа); человЕк, человЕк (две стопы); человЕк, человЕк, человЕк (три стопы); человЕк, человЕк, человЕк, человЕк (четыре стопы); четырёхстопный анапест просит паузу (цезуру) после первых двух стоп).

Звуковой сходный пример четырёхстопного анапеста из Александра Вертинского (последняя строка из трёх стоп):

Я не знаю, зачем и кому это нужно,
Кто послал их на смерть недрожавшей рукой,
Только так беспощадно, так зло и ненужно
Опустили их в Вечный Покой!

И совсем для ясности усвоения ритма нашего анапеста пример из блатных «Журавлей»:

Здесь под небом чужим я, как гость нежеланный
Слышу крик журавлей, улетающих в даль.
Сердцу больно в груди видеть птиц караваны,
В дорогие края провожаю их я...

Подморозило и сразу стало легко. Немножко, чуть-чуть, самую малость, но асфальт на глазах подсыхает от снежной слякоти. Идти можно легко и уверенно. Лёгкий месяц над аллеей светло светит. А напротив него мигает лёгкая яркая звезда. Лёгкое небо плотно и темно-сине. Что может быть прекраснее лёгкого зимнего ясного вечера! Дышится легко, походка легка, мысли легки, месяц легок, звезда легка. Что ещё вокруг легкого? Да всё подряд. Особенно легки лёгкие, легко сердечное сердце, легка душевная душа, легко зоркое зрение, лёгок чуткий слух, лёгок морозный мороз и легко приятен, как лёгкий умный приятель.
Клейма компьютеров: «Радомысленский», «Карев», «Монюков»…
От простого человека ничего приметного не остаётся, даже внуки его не знают xоть что-нибудь. А что уж говорить о путешествии семени тысячу лет назад? Но ведь семя-то путешествовало, с женскими яичками соединяясь в лоне! Ну были, как-то жили, что-то делали. Одни родственники говорят, что прадед был сильным, другие настаивают на том, что после ранения на войне, ходил с палкой. От человека великого остаются не внешние признаки, а книги, в которые вмещаются все простые люди вместе со всеми родственниками с рыцарем Копёнкиным на кобыле «Пролетарская сила».
«Признавая подлинное бытие только за единичным реальным фактом, мы, будучи логически последовательны, не можем признать настоящим, действительным существом даже отдельного индивидуального человека: и он с этой точки зрения должен быть признан за абстракцию только. В самом деле, возьмем определенную человеческую особь: что находим мы в ней как в реальности? Прежде всего это есть физический организм; но всякий физический организм есть агрегат множества органических элементов - есть группа в пространстве. Наше тело состоит из множества органов и тканей, которые все сводятся к различным образом видоизмененному соединению мельчайших органических элементов, так называемых клеточек, и с эмпирической точки зрения нет никакого основания принимать это соединение за реальную, а не за собирательную только единицу. Единство физического организма, то есть всей этой множественности элементов, является в опыте как только связь, как отношение, а не как реальная единица». (Владимир Соловьев «Чтения о богочеловечестве».)
Ничего не объясняю, потому что Кеворков не понимает рассказа.
Жду тебя на новом месте возле леса у реки. Да, вот здесь, среди лесов и болот, стала расти когда-то татарская Москва, на семи холмах, как Рим. Всегда холодно, дождливо и снежно. Поэтому изобрели белое вино под сорок градусов. Поднимает на ноги и роняет в лужу. Для поднятия духа надо поднять стаканчик. Например, Нагибин после месячного возлияния, едва придя в себя, записал в дневнике: костер мой полыхал с опухшими глазами и кровоточащим шрамом на щеке! Эх, пропью все деньги до гроша! Девки пляской удивляли - юбки выше головы! Да и неподражаемый, могучий Уильям Фолкнер лежал в кювете при дороге на ферму неделю, прежде чем написать что-то путное.

Слушать 1-й концерт Шопена для фортепиано с оркестром

"Наша улица” №209 (4) апрель 2017