Юрий Кувалдин "Шифр" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

ШИФР

рассказ

 
По вертикальной стене Кара-Дага лезет босиком, в одних шортах Володя Купченко, хотя он почти полностью растворяется до невидимости в моих потоках мыслей, как сам Володя растворился в Максе Волошине, как Сэлинджер растворился во ржи, а Генри Торо в лесу, как все мы оказались в тексте - лучшей из лучших жизней.
Генри Торо пишет: «…люди заблуждаются. Лучшую часть своей души они запахивают в землю на удобрение. Судьба, называемая обычно необходимостью, вынуждает их всю жизнь копить сокровища, которые, как сказано в одной старой книге, моль и ржа истребляют, и воры подкапывают и крадут. Это - жизнь дураков, и они это обнаруживают в конце пути, а иной раз и раньше».
Оказывается, я уже писал об этом. От кромки моря до белёной кельи десять шагов. Занавеска колышется в проёме. Володя Купченко сидит за пишущей машинкой в одних шортах. Очки, пшеничного цвета борода. Стучит по клавишам: «20 июля 1961 года в поселке Лебяжье, под Ленинградом, сошли с электрички трое молодых людей…»
- Надо ли столь точно указывать? - спрашиваю.
- Старик, только точность, хронометражная точность…
- С чего ты взял?
- У меня даже каждый комментарий о Максе датирован…
- Это важно для его жизнеописания, но не для прозы…
- Ты сам пиши, а я о Максе…
Стучит дальше: «Мы были детьми 56-го года: камня на камне не оставив от всего того, во что нас так долго учили верить, он, в то же время, толкнул нас к поискам новых истин. Мы стали скептиками; нам требовалось всё перещупать своими руками... Между тем, нас натаскивали для работы в “партийной печати”. На практиках, учебных и производственных, мы вполне оценили, что это такое, - и наше стремление вырваться из-под опеки “взрослых” становилось всё неодолимей…»
Когда он выстукивал свои страницы - вернее, большую их часть, - я думал о том, который жил один в лесу, на расстоянии мили от ближайшего жилья, в доме, который сам построил на берегу Уолденского пруда в Конкорде. Меня зовут Холден-Уолден-Генри-Джерри-Торо-Сэлинджер. Я тоже стал писать так, как завещал великий Торо в своем «Уолдене, или Жизни в лесу». Я лес заменил рожью, и стал ловить детей, чтобы они никогда не становились взрослыми. Блуждал по буддизму, хотя тот был лишь поздним отголоском великого Яхве и его сына Христа: будьте как дети! Я ушёл от людей, построил свой бункер за высоким забором в городке Корниш, штат Нью-Хэмпшир, чтобы жить по написанному.
Создать файл. Звучит зазывно. Взять и создать. И что? Файл. Вы знали об этом что-нибудь во времена пятилетки в три года? Вот то-то и оно. Какие файлы у пятилетки в три года? Вообще-то, так и надо было именовать пятилетку трёхлеткой. Зачем и ради чего брать длинную палку, чтобы обломать её о чью-нибудь голову до маленькой? Возьми сразу маленькую палку и ни на чьей голове не обламывай. Ведь тебе же нужна была трехлетка, а не пятилетка. Так же дело обстоит и с созданием файла. Например, файла «Войны и мира» на одной странице, одним файлом. И самое интересное, что это возможно. Будешь прокручивать текст колесиком мышки, и весь внимательно прочитаешь… Вот до чего наш рулевой додуматься не мог!
Дж. Д. Сэлинджер («Подношение Уиту Бёрнетту»): «Как-то вечером во время занятий мистер Бёрнетт почувствовал, что у него есть желание почитать вслух «Когда наступает ночь» Фолкнера, и он сразу же осуществил свое желание и прочитал этот рассказ… Почти любой человек, наугад выдернутый из переполненного вагона метро, устроил бы из чтения более драматичное или «лучшее» представление. Но мистер Бёрнетт представления не устроил, и в этом-то и было дело. Мистер Бёрнетт весьма сознательно воздержался от представления. Он воздерживался от художественного чтения. Он, казалось, превратился в настольную лампу, а его голос просто читал печатный текст. В общем, он предоставил слушателям самим понимать, как говорят персонажи, и что они говорят. Слушатели получили рассказ Фолкнера из первых рук, безо всякого посредника».
После сухого вина из армейской фляжки я спросил:
- И как ты, старик, здесь оказался?
- Пришёл пешком…
За оградой чуть-чуть шелестело мере. В кустах трещали цикады. Чёрное небо заблестело звёздами.
- А если подробнее…
И Петрович пустился в рассказ. За какой-то час с небольшим он выложил мне всю свою историю пешего прихода в Коктебель.
Как обычно в таких случаях, я сказал:
- Это надо написать…
- Зачем?
При этом вопросе от ничего не написавших будущих авторов, которые не станут таковыми, я вставал и уходил, почти всегда. Зачем объяснять тем, кто живёт в жизни, что истинная жизнь протекает, никогда не кончаясь, в тексте.
- Чтобы не быть маргарином, а стать маслом, - сказал я.
- Не понял…
- Ты, старик, не обижайся, но всех литературоведов и прочих, топчущихся вокруг литературы, я называю «маргарином», то есть заместителями «масла», или заместителями литературы…
Видимо, это задело Петровича. Я редко называл Купченко «Володей», всё больше по отчеству - «Петрович».
Из повести Владимира Купченко «Путешествие»: «И вот, наступил день, когда ИДЕЯ пришла - пришла ко мне. Не помню теперь, по какому поводу, я представил человека, который ищет свою возлюбленную “по всему свету”. Подумалось: а ведь это не так уж тягостно: по всему-то свету... Пожалуй, на каком-то этапе этакий странник мог свыкнуться с жизнью в пути и не очень-то торопиться ее кончить. И шевельнулось: а что, если?..»          
Почему, - часто спрашивают, - автор заставил своего героя лежать на диване? Почему, - часто спрашивают, - автор заставил своего героя писать роман о Христе? Почему, - часто спрашивают, - автор заставил своего героя убивать топором старуху? Почему, - часто спрашивают, - автор заставил своего героя скупать мертвые души? Почему, - часто спрашивают, - автор заставил своего героя поселиться в палате номер шесть? Почему, - часто спрашивают, - автор заставил своего героя делать революцию на кобыле Пролетарская сила? Ответ: потому!
Дождь шёл вместе со мною. Я шёл вместе с дождём. Когда мы друг другу надоели, я спрятался под аркой ворот в переулке. Здесь было сухо, лишь по центру глубокой подворотни протекал в русле асфальтовой впадины образовавшийся от дождя ручей. Арка представляла собой мудрую историю градостроительства, предназначенную именно для того, чтобы здесь можно было переждать дождь. Хорошо неспешно покурить под аркою ворот, постоять, поглядывая на капли дождя в лужах старого переулка.
Беспокойство возникает неожиданно. Вроде бы ничто до этого момента не тревожило тебя. Всё в порядке. Но вот ты вдруг ускоряешь шаг, совершенно машинально. И мало того, постоянно принимаешься оглядываться, словно за тобой гонятся. Но никто тебя не преследует. Да и вообще, кому ты нужен?! Новому замыслу.
Друзья-антисоветчики в другой воздушной жизни. Орлы самиздата! Это мы, и только мы готовили падения дома Эшеров, о котором Эдгара пела арфа. С Володей Купченко мы перелопатили не одно антисоветское произведение. Я по родственным связям изготавливал в логове советской разведки, которая первой с ГБ рука об руку обзавелась копировальной техникой тлетворного запада. Падение нерушимого СССР славно мы готовили.
На электричке в непогоду доезжаем до Семхоза, в вагон входит в чёрной шляпе, в черном пальто и в черной юбке до пят красивый чернобородый человек. В тамбуре расцеловываемся. Проходим в почти пустой вагон. Ехать всего несколько остановок. Александр Мень для меня прежде всего артистичный человек. Говорит со смаком, пересыпая речь поэзией и анекдотами. Что-то вроде моего деда, который тоже окончил академию в Лавре, бросает про одного служителя культа, что, мол, выбился в профессоры, а рассудок куриный. Эх, моя б воля - лишил бы всего и - в швейцары.
Подвижный, реакция моментальная, шаг скорый, хотя невысок. От вокзала прямиком идём к Лавре, едва поспевая за Менем. В академии в гардеробной раздеваемся, а Мень преображается, черная ряса, на груди поблескивает наперсный крест на цепи, белый подворотничок, как мы ходили в армии в гимнастерках с такими подворотничками. Показывает аудитории. Я всё время вижу деда, который, конечно, был в начале века молоденьким студентом академии.
Жизненный горизонт деда тогда был небольшой. Пока он только лишь учился, сначала на Кудринской, потом в Донском училище, и наконец в духовной академии Троице-Сергиевой лавры. Потому взгляд Толстого, что человеку для жизни достаточно три аршина земли, деду пришелся по душе. У него создалось возвышенное представление о человеке, каждый человек ему казался сложным и большим. По своему телу, по внешности человек ничто, ибо достаточно какого-нибудь щелчка - и он умрет, но вот внутренний человек, его мысли, чувства, героизм, духовная красота - в этом и есть суть человека, его могущество. Дед знал, что Толстой не оригинален, все это сказано и до него, но он силой своего гения вновь в век электричества и пара поставил этот вопрос и по-своему доказал. Уход Толстого дед мыслил себе как последнее доказательство, что не хлебом одним жив человек, а есть нечто высшее. Мысли же о том, что для жизни прежде всего нужен хлеб, иначе человек погибнет, ему в голову не приходило. К жизни он подходил метафизически, считая ее чем-то очень хорошим, людей не знал и, наконец, сам еще учился, ел готовый хлеб и о том, как зарабатывается копейка, не ведал. Деду казалось, что жить очень легко, ибо люди расположены друг к другу, и стоит только быть хорошим человеком, как все пойдет по маслу. Где-то в глубине сознания были и иные мысли, и сам он жил как и все - правда, никого не обижая и ни к чему не стремясь, - но что люди должны быть хорошие, и что жить нужно в мире, и что это в нашей власти, и что это - самое главное, - в это дедушка уверовал раз и навсегда, и меня потом наставлял на путь правильный. В этой его вере главную роль и сыграл Лев Толстой. Дерево этой веры росло в его душе и без него, но он выполнил роль садовника, вовремя его обвязав и укрепив, подставив шест.
В академическом музее Мень довольно кратко, но ёмко, переходя от экспоната к экспонату, обрисовал всю долгую историю становления христианства. У макета времён пещерного христианства Мень сказал:
- Человек имеет две родины, два отечества. Одно отечество - это наша земля. И та точка земли, где ты родился и вырос. А второе отечество - это тот сокровенный мир духа, который око не может видеть и ухо не может услышать, но которому мы принадлежим по природе своей. Мы дети земли и в то же время гости в этом мире.
В ресторане «Север» Мень, заметив красивую иностранку, а ресторан был закрыт для простых смертных на обслуживание интуристов, заметил:
- Хороша, но измождена красотой…
Позже я с иронией о такой красоте где-то написал: Зубной пастой натрите щёки, чтобы придать тонуса «физиогномии», не забывая при этом стимулировать сердце во время приступа, а именно на две столовых ложки кефира возьмите одну чайную ложку зелёнки, тщательно перемешайте и натрите спину под левой лопаткой, тогда же примите внутрь полстакана холодной воды из-под крана (ни в коем случае не кипятить) и заешьте ломтем черного хлеба (предпочтительнее «бородинского»), после этого смешайте столовую ложку крупной (как для засолки огурцов) соли с таким же количеством сахарного песку и жуйте эту смесь в сухом виде, естественно, не разбавляя водой.
На стук священника Александра Меня в дверное стекло ресторана беспрекословно с нами пустили. Белоскатертный столик тут же был накрыт. Водка, фрукты, икра, фужеры, рюмки. Купченко поднял графинчик и было нацелился наливать в рюмки, но Мень прервал:
- В фужеры, Володя, по полному фужеру! Пусть интурист поглазеет, как русский поп пьёт водку!
Мень был в рясе с огромным крестом на груди.
Мы чокнулись. Мень залпом выпил полный фужер.
Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Свами Никхилананда, 1972 год): «Между крайним безразличием к телу и самым крайним и ревностным вниманием к нему (хатха-йогой), по-видимому, вообще нет никакой полезной середины, и это представляется мне еще одной ненужной печалью майи».
Мень казался мне праздничным человеком. От него буквально шло сияние, как от рождественской звезды.
Маргарита Прошина столь же празднично в одном из своих эссе написала о Рождестве: «Я кружусь на катке, лёгкая, воздушная как мотылёк под хрустальный голос Зои Рождественской: «Вьётся лёгкий вечерний снежок…». Мерцают разноцветные огоньки. Звенит каток подо мной. Снежинки тают на губах. Музыка воспоминаний и осязаемость юности переплелись во мне, так что отделить фантазии от реальности всё сложнее. А теперь я понимаю, что главное в жизни происходит над реальностью, в художественном космосе. Я лечу на фигурных коньках по ледку воспоминаний и с завидной легкостью думаю о том, что не надо ничего друг от друга отделять».
Мне давно известно, что 1492 год был 7000 годом от сотворения мира (1492 прибавить 5508 до Рождества Христова). Петр I решил сравнять русское летоисчисление с европейским, и предписал вместо 1 января 7208 года "oт сотворения мира" считать 1 января 1700 года "от рождества Господа Бога и спаса нашего Иисуса Христа". Так же был перенесен гражданский новый год на 1 января. Год 1699-й был для России самым коротким: с сентября по декабрь, то есть. 4 месяца. Впрочем, не желая конфликтовать с приверженцами старины и церковью, в указе царь сделал оговорку: "А буде кто захочет писать оба те лета, от сотворения мира и от рождества Христова, сряду свободно". До сих пор у нас празднуется старый новый год, и сейчас блюдется разница в 13 дней, якобы от русского календаря. В XVIII веке разница составляла 11 дней, в XIX веке - 12 дней, а вот и в XX, и в XXI веках разница одна и та же - 13 дней, поскольку 2000 год был високосным. Она увеличится только в XXII веке - до 14 дней, затем в XXIII - до 15 и так далее. Все это сугубые условности, и пора понять, что если человек родился, допустим, 2 февраля 1870 года, то не надо говорить, что он родился 14 февраля по новому стилю. По новому стилю, как и по старому, он не рождался. Его произвел Бог наш всем известный Х, который есть Слово, в словами и цифрой выраженной одной дате 2 февраля.
Чтобы перевести календарь с европейского на древнерусский, надо к дате 5508 прибавить наш 2017 год, получим 7525 год.
На этот счет прав был Гоголь, воскликнув, что года не было, числа не было. Так и мы можем говорить, что в мартобре семнадцатого года всё потеряли мы, любя; один ограблен волею народа, другой ограбил сам себя... (из Осипа Мандельштама).
Ну, что тут сложного, наберись побольше умных слов и вставляй их в каждом разговоре. Умные слова все из-за границы приходят, нарушая покой привычного, своего родного языка, за чистоту которого он денно и нощно борется, поэтому возненавидел слова: «инвестор», «компьютер», «айпед», «гаджет» (этот гадёныш!), «маркетинг», «бутик», «приватизация», «анимация», «хакеры», «виртуальный», «спонсор», «муниципалитет», «глобализация», «девальвация», «эксклюзивность», «толерантность», «олигарх» и прочие, и даже слово «президент» (это не по-нашему, у нас всегда председатели колхозов были!)! Философы! Полощут умные слова, вот и всё!
Маршируют группы слов в словарях. Я люблю читать словари. Вот на букву «О» почитаем: обвойник, обволакивание, обволакивать, обволакиваться, обволакивающий, обволакивающийся… Чуть дальше пролистаем. Окроплённый, окроплять, окропляться, округ, округа, округление, округлеть… В конце на «О». Ощутить, ощущу, ощутит, ощущать, ощущаться, ощущение, ощущеньице, ощущённый, оягнить, оягниться, ояловевший, ояловеть… Ялович с Высоцким в 1961 году основали в клубе милиции на Дзержинке театр, в котором я окончательно окропился обволакивающим ощущением округления словарями.
Холодные всюду ветви без листьев, графикой теней покачиваются, изгибаясь и создавая гравюры и офорты на жёлтых и белых плоскостях старых домов, которые в это безлиственное время и можно хорошенько разглядеть, даже само небо можно увидеть сквозь чистые кроны высоких деревьев, но уж когда пойдет пора листвы, то никакого неба, никакой архитектуры, никаких прелестных пейзажей не увидишь, ибо всё перекроет буйная природа, скроет напрочь, как будто ты в тайге, или ещё до возникновения цивилизации, однако, провинциальные городки, в которых барак на сарае, и гараж на казарме, при зелени выглядят сносно.
Дж. Д. Сэлинджер (повесть «Симор: введение», New Yorker, 6 июня 1959 года): «Правда, мне хотелось еще бегло коснуться весомых и зримых подробностей, но я слишком определенно чувствую, что мое время истекло. А кроме того, сейчас без двадцати семь, а у меня в девять часов лекция. Только и успею на полчаса прилечь, потом побриться, а может быть, принять прохладный, освежающий, предсмертный душ. Да еще мне вдруг захотелось, вернее, не то чтобы захотелось, упаси Бог, а просто возник привычный рефлекс столичного жителя - отпустить тут какое-нибудь не слишком ядовитое замечание по адресу двадцати четырех барышень, которые только что вернулись после развеселых отпусков во всяких Кембриджах, Ганноверах или Нью-Хейвенах и теперь ждут меня в триста седьмой аудитории. Да вот никак не развяжусь с рассказом о Симоре - даже с таким никуда не годным рассказом, где так и прет в глаза моя неистребимая жажда утвердить свое «я», сравняться с Симором, - и забывать при этом о самом главном, самом настоящем. Слишком высокопарно говорить (но как раз я - именно тот человек, который это скажет), что не зря я - брат брату моему и поэтому знаю - не всегда, но все-таки знаю, - что из всех моих дел нет ничего важнее моих занятий в этой ужасной триста седьмой аудитории. И нет там ни одной девицы, включая и Грозную Мисс Цабель, которая не была бы мне такой же сестрой, как Бу-Бу или Фрэнни. Быть может, в них светится бескультурье всех веков, но все в них что-то светится. Меня вдруг огорошила странная мысль: нет сейчас на свете ни одного места, куда бы мне больше хотелось пойти, чем в триста седьмую аудиторию. Симор как-то сказал, что всю жизнь мы только то и делаем, что переходим с одного маленького участка Святой Земли на другой. Неужели он никогда не ошибался?»
Глаза говорят, слух видит, уста слышат, все прочие вкушают графику цифры, ставшей словом для операционной системы тела, брошенного на произвол судьбы в немое пространство природы, совершённое после удачных родов на паперти страсти.
Генри Торо: «Я ушел в лес потому, что хотел жить разумно, иметь дело лишь с важнейшими фактами жизни и попробовать чему-то от нее научиться, чтобы не оказалось перед смертью, что я вовсе и не жил. Я не хотел жить поделками вместо жизни - она слишком драгоценна для этого; не хотел я и самоотречения, если в нем не будет крайней необходимости. Я хотел погрузиться в саму суть жизни и добраться до ее сердцевины, хотел жить со спартанской простотой, изгнав из жизни все, что не является настоящей жизнью, сделав в ней широкий прокос… 
На своем двухлетнем опыте я убедился, что добыть необходимое пропитание удивительно легко, даже в наших широтах; что человек может питаться так же просто, как животные, и при этом сохранить здоровье и силу. Чего еще желать разумному человеку в мирное время и в будние дни, кроме хорошей порции кукурузы, сваренной с солью?.. А люди дошли до того, что умирают не от недостатка необходимого, а от потребности в излишествах: я знаю женщину, которая убеждена, что сын ее скончался от того, что стал пить одну воду. 
Я ни в коем случае не хочу, чтобы кто-либо следовал моему примеру; во-первых, пока он этому научится, я, может быть, подыщу себе что-нибудь другое, а во-вторых, мне хотелось бы, чтобы на свете было как можно больше различных людей и чтобы каждый старался найти свой собственный путь и идти по нему, а не по пути отца, матери или соседа».
Прежде цензор был главлит, ныне цензор - сам пиит, маломальский скромный дар подправляет гонорар, «ум разумный» - самый умный - не стремится с глаз долой, чтобы быть самим собой, пишет он для гонорара, с жаром пишет, ведь недаром исполнять всегда готов указания верхов, потому он - ум неумный - договор скрепляет сумный с безголовою толпой, то есть прямо с Сатаной: так живёт «ума палата» от зарплаты до зарплаты, коротая век с сумой, чтоб не стать самим собой.
Наиболее объективный взгляд на мир осуществляется из-под стола. Летящий на воздушном шаре из овечьих шкур Николай Глазков в «Рублёве» у Андрея Тарковского выразил это с предельной ясностью: «Я на мир взираю из-под столика, Век двадцатый - век необычайный. Чем столетье интересней для историка, Тем для современника печальней!» Двадцать первый век стал много гуманнее. Тоталитарное правление теперь должностных лиц не расстреливает, а просто отстраняет от должности. А без должности они не представляют никакой опасности, превращаются в ничто, или, как говорят в народе, они «никто и звать никак».
Прошёл мужчина в чёрной шляпе, в белых перчатках, с тростью, пробежала белая с рыжим пятном на лбу кошка, рябенький голубь опустился у лужи на асфальте возле припаркованной машины, взъерошенный воробей с ветки наблюдает за голубем, кошка присела у стены, рыжая собака в ошейнике по диагонали пересекла двор, из окна за всем этим посматривает пожилая женщина со стрижкой, полностью оголяющей шею.
Всегда полагал, что носить имя великого человека, самому из себя ничего не представляя, совестно. Но уж так устроен человек, что он сразу хочет стать великим и богатым, не прилагая для этого никаких усилий. К фамилии «Давыдов» сплошь и рядом родители добавляют имя «Денис». С Александрами Пушкиными, коих сотни по стране, если не тысячи, дело обстоит совсем плачевно. А тут маршируют армии Толстых, буквально из всех щелей лезут Толстые с какими-то мнимыми родословными, забыв, что биологического родства не существует, ибо человек есть лишь серийное производство Господа. Не говорю уж о простых смертных, у каждого из которых стотысячные тиражи.
Душа настолько непонятна, что можно думать обо всём. Самое ясное смысловое свойство слова «душа» - доброта. Душевный человек, значит, добрый человек. Злому человеку отказывают даже в наличии у него души. Нет у него души. Бездушный человек. Иными словами, душа пролетает мимо интеллекта, мозга, ума, и частенько противопоставляется им. Слишком умён, а души нет. Вот тут и совершается ошибка, поскольку речь ведут о чувствах. Но чувств без мозга не существует. Мозг, операционная система тела, управляет всеми чувствами, которые являются как бы щупальцами, датчиками мозга. Вот в таком заблудшем состоянии и блуждает душа, пока не гаснет вместе с телом.
Полноте, всё ли вы воспринимаете в полном объёме?! Объём ведь надо понимать. Объём же не безразмерен. Он имеет свои пределы. В стограммовую рюмку не нальёшь стакан! Полнота восприятия прекрасного напрямую зависит от вместимости вашей души. Душа ведь сосуд, который имеет форму грудной клетки. Да что вы! Разве можно душу приравнивать к сосуду грудной клетки? Я и не приравниваю, но вижу, как вы начинаете стучать себя в грудь, приговаривая: «Душа болит!»
Поворот фигуры в вечность, поворот фигуры в явь. Здесь и там друг без друга не могут. Конец времён не имеет конца, потому что плавно и незаметно переходит в начало всего и вся.
Гамлет ходит с черепами вождей, фараонов и бомжей, поражается идентичности черепов, словно они изготовлены под копирку на фабрике гипсовых изделий. Что в черепе твоём, Гамлет? Мой череп или нет? Мне не ответить, когда смотрю в глазницы пустоты. Невероятно снова быть на свете, невыносимо знать, что ты не ты. Так почему же Гамлета сей череп, или ходил в нём прежде бедный Йорик? И в самом деле, что живёшь ты, веришь, или другой живёт тебе на горе?!
Ну, вот, наконец-то, и наступила среда. Можно вздохнуть спокойно. А то ждал эту среду, ждал, никак дождаться не мог. Прошлой среды разве не было? Не знаю. Быть может, и была, но совершенно незаметно проскочила. И была ли когда-нибудь среда? И вообще, в какой среде я живу?! Из книги, пока листал, выпала записка: «В среду буду поздно, потому что иду в театр». Ни числа, ни года, ни месяца. Просто какая-то среда. И вообще, растолкуйте мне, что такое среда? Нигде не написано, куда ни посмотрю, ни на небе, ни на реке. Одним словом, среда.
Мнений столько тебе выскажут по поводу твоего мнения в коллективе, что впадёшь в глубочайшее сомнение о собственном мнении, сличая его со мнениями, высказанными коллегами и просто случайными людьми, коих вокруг тебя столько, что падёшь ниц от собственной ничтожности и малозначимости, что и происходит всюду и повсеместно с теми, кто эти мнения выслушивает и старается подладиться под них. Чтобы не было сомнений, необходимо отстранится с юных дней от людей, переселиться в мир умных книг и письменно вырабатывать своё единственное и неповторимое мнение о мире и человеке. Для этого и придумано писательство.
Генри Торо: «Мой опыт, во всяком случае, научил меня следующему: если человек смело шагает к своей мечте и пытается жить так, как она ему подсказывает, его ожидает успех, какого не дано будничному существованию. Кое-что он оставит позади, перешагнет какие-то невидимые границы; вокруг него и внутри него установятся новые, всеобщие и более свободные законы или старые будут истолкованы в его пользу в более широком смысле, и он обретет свободу, подобающую высшему существу». 
К людям! Со всеми! С народом! Плотнее сомкнемся вокруг Центрального комитета! Пропаганда (телевизор) скрепляет людей настолько, что они друг без друга жить не могут. Я не имею в виду близких родственников, от которых никогда не отделаешься. Я говорю о людях вообще, которые страшатся остаться в одиночестве, причём, добровольном и на всю жизнь. Это одиночество они будут расценивать как тюрьму. Нет, такого одиночества им не надо, скорее - в стройные колонны, с флагами на площадь, с песнями и плясками, да и, вообще, всегда быть среди людей. Только писатель выбирает одиночество. Всё человечество толпится в его произведениях. И он с ними.
1961-й год. Декабрь. Холодное море. Чёрный Кара-Даг. Мария Степановна Волошина была одна. Появление заросшего шетиной, мокрого и грязного детины Купченко её не смутило: он был усажен пить чай, её расспросы были метки и неожиданны. Разговор перешел на Волошина, Купченко слушал, разинув рот. Затем ему была выдана десятка - и он отправился устраиваться в автопансионат. Неделю Купченко сидел в мастерской Волошина, переписывая стихи: сходил на его могилу на горе; скромно встретил Новый год - а затем Купченко пришла в голову “мысль”...
Дело в том, что как раз в то время от Марии Степановны ушел человек, который должен был помогать ей (74-летней) в быту. Купченко же, с первого взгляда ошеломленный библиотекой поэта, только и думал о том, как бы окунуться в эти сокровища. И в один вечер его осенило: ведь это отличный шанс остаться в Доме! Незадолго перед этим мать предложила ежемесячно высылать ему по 20 рублей: Купченко, пожалуй, мог бы на это просуществовать. И, помогая Марье Степановне по хозяйству, изучать книжные богатства Дома поэта...
Словесность славится весной. В ней распускаются глаголы. А существительные в ряд выходят стройно на парад. Весенний Гоголь: «На Невском проспекте вдруг настает весна: он покрывается весь чиновниками в зеленых вицмундирах». Весенний Достоевский: «А вот теперь весна, так и мысли всё такие приятные, острые, затейливые, и мечтания приходят нежные; всё в розовом цвете». Весенняя Прошина: «Женственные лиственницы по весне одеваются очень светлыми иголочками, которые при прикосновении кажутся мягкими, как пёрышки желторотого птенчика». Весенний Таратута: «В Москве весна. Запахло талым снегом. Иду по улице без шапки. Мне тепло. Иду и чувствую себя Лесным побегом, Расправившим зеленое крыло».
Оставив позади недовольство от соприкосновения с толпами в метро, ставлю на проигрыватель диск Густава Малера, поднимающего меня над поверхностью жизни к ангельским высотам. "Песни странствующего подмастерья" переносят меня в Коктебель в дом Волошина, где Володя Купченко читает своим глуховатым голосом стихотворение Макса "Подмастерье":

Ты должен отказаться
От радости переживаний жизни,
От чувства отрешиться ради
Сосредоточья воли;
И от воли - для отрешенности сознания.
Когда же и сознанье внутри себя ты сможешь погасить -
Тогда
Из глубины молчания родится
Слово...

Мощный фундамент под все творчество Максимилиана Александровича Волошина подвел мой друг, как говорится, закадычный, поскольку выпито нами было несметное количество разного вина, Владимир Петрович Купченко, пришедший пешком в Коктебель после Свердловского журфака, чтобы на всю жизнь себя посвятить этому выдающемуся поэту. Он и внешне косил под Макса, носил бороду и ходил всегда босиком. Володя положил свою жизнь за другого. Как я ему ни тесал кол на голове, к творчеству он был равнодушен. Из-под палки, моей палки, написал пару повестей, которые спустя десятилетия я напечатал в своем журнале «Наша улица». По натуре Володя был человеком одержимым, фанатичным, жертвовавшим всем для осуществления поставленной цели - собрать все произведения Волошина и дать им научное описание, а также составить подробное жизнеописание. В сущности, Владимир Купченко в одиночку всю эту работу осуществил. Конечно, я чем мог помогал ему. Разумеется, он всегда устраивал меня с женой и сыном в Доме Волошина, а сам постоянно останавливался у меня в Москве.
Генри Торо: «Увидеть самого себя столь же трудно, как оглянуться, не повернув головы».
Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Полу Фицджеральду, 27 июля 1990 года): «На меня сильнейшее впечатление произвела легкость, с которой ты вспоминаешь имена всех людей, служивших в отделении контрразведки, имена погибших и всех, с кем мы вместе служили… Очень рад тому, что ты здоров и счастлив, Пол. Продолжай в том же духе. Да, порой приходится прилагать к этому усилия, но ты с этим в любом случае справляешься».
Под пристальными взглядами иностранных туристов, посетивших Лавру, мы выпили по очередному бокалу водки.
Александр Владимирович Мень положил ложечку зернистой икры на язык, полакомился и сказал:
- Человек в своих религиозных исканиях бесконечно больше осуществляет свою высшую природу, чем когда он воюет, пашет, сеет, строит. И термиты строят, и обезьяны воюют, - по-своему, правда, не так ожесточенно, как люди. И муравьи сеют, есть у них такие виды. Но никто из живых существ, кроме человека, никогда не задумывался над смыслом бытия, никогда не поднимался выше природных физических потребностей.
Слово есть Бог. Почему Бог? Слово есть слово, и этих слов тысячи в русской языке и миллионы во всех языках мира вместе взятых. Но только теперь я въехал в то, что было первое слово, как первое семя, от которого пошли все слова и все языки мира. И навел меня на эти мысли Николай Гумилев своим суггестивным "Словом":
  
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо Свое, тогда
Солнце останавливали Словом,
Словом разрушали города...
  
Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что Слово - это Бог...
  
Имя Гумилева шире, чем имя поэта, это - целая вселенная. Как старый самиздатчик, могу сказать, что стихи Гумилева у меня были почти все собственноручно перепечатанные на машинке в шестнадцать лет. До сих пор этот том переплетенных машинописных страниц стоит у меня на полке. В советский период Гумилева не издавали. "День Писателя" мною преподнесен в форме притчи, причем сам я там и главный герой и третье лицо: "Юрий Кувалдин, исполненный литературы, тоже захотел начать историю с себя, и когда он возвратился от Иордана, то поведен был в пустыню". Язык - это шифр, говорил Александр Владимирович Мень, с которым я познакомился в Коктебеле в Доме Волошина у Владимира Купченко. Трехтомный "Библиографический словарь" Александра Меня, изданный недавно, открывает многие великие и страшные тайны языка, который управляет людьми, водит их по миру, ссорит и мирит, убивает и воскрешает...
В конце июля 1972 года я познакомился на пляже писателей, прямо перед Домом Волошина с Александром Менем, чернобородым блестящим пловцом, атлетом и эрудитом с огромными черными маслянистыми глазами. В одном из разговоров он сказал, что даже высокие чины церкви не знают Бога, не знают его истинного, замаскированного имени, не знают происхождения языка. Язык - это шифр, говорил Александр Владимирович. Путь к расшифровке языка Мень показал в грандиозном трехтомном «Библиологическом словаре».
Текст создан для индивидуального погружения сочувствующей души. Искусство занимается недозволенным. Коротко говоря, я сам занимаюсь тем, о чем не говорят вслух. Моя "Родина", мои "Юбки" - это то, что есть Бог, чем он занимается и где его искать. Бог, который, как гвоздь, вколочен в каждую букву, в каждое слово, не говоря уж о фразах и языках. Языки - это видимость, это всего лишь несогласованные ветви одного имени Бога, которое страшно и величаво, как колокольня Ивана Великого, которая всегда стоит и будет стоять. Я вспомнил в связи с этим тот момент, что в обрисовке людей "петербургских углов", в портретировании целой галереи мелких типов Федор Достоевский опирался на пушкинского "Станционного смотрителя", как художник Александр Трифонов опирается на творчество Казимира Малевича, а писатель Юрий Кувалдин опирается на творчество первых жрецов фараона, знаками отделивших животный мир от божественного, метафизического. Тема "маленького человека" и его трагедии нашла у Достоевского новые повороты. Войдя в кружок Белинского, где познакомился с Иваном Тургеневым, Достоевский "страстно принял все учение" критика, включая его социалистические идеи. Как-то на вечере за чаем с ромом у Белинского он читал главы повести "Двойник" (1846), в которой впервые пошел по стезе шизофрении, которая у меня в "Родине" доминантная, дал страшный анализ расколотого сознания, предвещающий его великие романы. Повесть, сначала заинтересовавшая Белинского, потом его разочаровала, и вскоре наступило охлаждение в отношениях Достоевского с критиком, как и со всем его окружением, включая Некрасова и Тургенева, высмеивавших болезненную мнительность Достоевского. Они не доросли до того, до чего дорос Федор Достоевский и перерос писатель Юрий Кувалдин. Я представляю себе вечер моего чтения вслух собравшимся моего романа "Родина". Буду читать без отдыха 24 часа! Я написал "представляю", но я этого представить не могу. Толстого отрекли, а меня бы четвертовали.
YHWH - шифр дан!

"Наша улица” №211 (6) июнь 2017