Григорий Калёнов “Покинутый дом” рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Калёнов Григорий Сергеевич родился в подмосковной Электростали в 1994. На данный момент учится на пятом курсе Литературного института имени Горького.

вернуться
на главную
страницу

Григорий Калёнов

ПОКИНУТЫЙ ДОМ

рассказ

Завернули к деревне мы рано, только покатилось беспризорное, незаметное солнце. Воздух густел от повсеместной сырости, оседал поверх мерзнувшей природы тяжёлым туманом. Он проглотил дорогу, укутал рыхлой тканью бока холмов, и потому ехали осторожно - фары с неохотой распарывали дымчатое одеяло.
-Днище задело!.. - ругался брат, глядя из-за руля. - Ух, трясёт!
Почва дрожала, тронутая утренними слезами, и машину лихорадило вместе с ней. 
Сиротские, брошенные поля встречались редко. Земля то распухала, круто вздымаясь перед лицом, то, обессиленная, падала вниз. Морщинистая колея извивалась ручьем, скользившим вплотную меж бронзовых, травянистых глыб. Когда дорога вывернулась, обползая Курган - так очень давно прозвали громадный вал рядом с деревней, - воспоминания набросились вихрем безжалостных картин...
Облепленный детьми и снегом Курган возвышался среди колючих белоснежных волн. Ветер устал катать холодную пыль, таился где-то над застывшим океаном. Пространство остекленело, - и лишь Курган раскалывал всеобщую неподвижность хохотом и криками. Вечно злобный мороз и тот кусал робко, словно, играя, посмеивался.
Приезжие ребятишки крутились среди нас, - давние обиды растаяли под насупленным небом. И даже Леша, нескладный дурачок с рябоватым лицом, хихикал неподалеку. Кататься ему было страшно, и он просто глазел, шарахаясь от закутанных фигур.  
А потом отец вёз нас домой. Упирал бурые валенки в снег, дёргая сани, и забрасывал голову в хохоте, когда я или старший понукали его. Деревня дремала в мягких сумерках. Избы млели под набухшими шапками, и лениво кашляли собаки.
На гудящей печи уместились втроем, но не спали. Родной голос тихо плавал в потухнувшей комнате. И мы, замученные счастливым днём, боялись прикрыть глаза...
Но вскоре тот голос начал слабеть. А потом - утих навсегда. Сквозь заслонку утекли истории далеких краёв, остыл шершавый кирпич. И мы больше никогда не забирались на полати.
- Совхоз... Или как его теперь назвать… Ну ты глянь, - шелестел брат. Разваленные временем стойла заглядывали в наши окна.
С противным писком стекло ушло вниз. Утро молчало, лишь осколки прежней жизни скрипели под колёсами, - крошилась мокрая штукатурка, камни, пружиня, стреляли в металл. В тумане не звенели бидоны, не топтался послушный скот. Не было слышно примчавшей за молоком детворы. Ничего, кроме треска лежавших костей.
- Помнишь, поросёнка выбирали? Ты все за одним гонялся, - криво усмехался брат, повернувшись к оборванным стенам. - Сколько же лет прошло?.. 
Много. И все - как стрела.
Колея нырнула вниз. Тонкие карабкающиеся по косогору осины расступались и провожали тяжелыми взглядами. Ветви царапали сталь, пытались ухватиться и оставить нас в утробе разросшегося оврага. Помертвевшие от холодов заросли сухо ломались под бампером.
- Давно никто не ездил… К совхозу хоть кто-то добирается, а сюда…
Медленно надвигались первые дворы. Пуховый занавес растворялся, слабел под осенним солнцем. Темнели гнилые крыши, замелькал колодец, походивший издалека на низкую виселицу. Черты потерянного детства рябили в исчезающей молочной тине.
На краю деревни ютилась изба Сазоновых. Дом развалился наполовину. Рухнули, завалившись набок, сени. Оголенное нутро кухни торчало на весь свет, поворотилась боком старая, обмазанная когда-то белым печь. Брат остановил машину, всматриваясь.
- Знаешь, что с Максимом? - спросил он. 
Откуда?.. В город переехал, наверное…
Белобрысый мальчуган, ловчее всех игравший в лапту, засиял среди засоренных развалин. Разве здесь мы жили, посреди этого мусорного кладбища?..
С Максимом мы часто ходили в наш хлев. Забирались на мягкое сено, лежали, хрустя яблоками, и швырялись огрызками в козьи лица. Или карабкались наверх, к чердаку. Там лазили по скулящим балкам, прыгали, а потом долго смеялись, вспоминая собственные проделки.
Но как-то раз дерево не выдержало. Мелькнули перед глазами худые загоны, хлам у стены, навозная земля… В голове помертвело, и я не слышал, как Максим ревел с высокого насеста. Пришёл отец и долго смотрел меня, ощупывая спину. Осторожно поднял на руки и, покалывая бородой, уложил на скамью.
Через недели он потащил меня на чердак. Я боялся, но отец посуровел и заставил латать доски вместе.
Мимо ползли спотыкающиеся заборы, верхушки изб торчали, будто уродливые надгробия. На развилке между дворов пришлось остановиться. Брат оглядел дорогу и кивнул на дверь. Дальше никак не проехать.
Хлопнуло защёлками железо. Мёртвая земля пробирала холодом сквозь подошву. Стоять было тяжело. Что-то ворочалось в груди, тревожно мялось, звало вперёд. Одна только сотня шагов, и мы дома. Дожидаться брата, ковырявшегося около багажника, не было сил.
- Под ноги смотри, не напорись!..
Без отца мы прожили в деревне недолго. Считанные дни. Вялые сборы, молчаливые прощания с друзьями, похороны… Мать даже не плакала, она слишком измучилась, чтобы показывать творившееся внутри. Обняв искалеченного страданиями деда, из последних сил вывезла двух мальчишек в далёкий город, к невиданным мусорным зарослям и шуму. Бесконечный путь, одинаковые, как тень, полустанки, скорбные лица родственников, новая шумная жизнь.
Она растворилась на бестолковых улицах, истрепала себя. Быстрее, чем должна была, состарилась и больше не смеялась, как в тот день на Кургане, разгоняя меня или старшего.
- Слушай, - поворотился, глотая комок. - Давай к матери заедем. Сколько не навещали…
- Это же крюк какой… В пробки встанем, не факт, что к утру вернёмся... Давай в следующий раз, - он, как мы всегда и делали, легко отложил главное на будущую вечность.
Замер соседский двор Аксёновых. Домишко ещё креп. Пошатывался, припадая к земле, но стоял. Из темнеющего провала хлева, чудом стоявшего на гнилых костылях, выглядывал разбросанный мусор - перевернутые лохани, мешки и битая мебель.
Аксёновы жили богато, но несчастливо. Мать ушла, как только родила шустрого озорника Ваську. И батя его, дядя Вова, болел всей душой за единственного близкого человека. Учиться в соседнюю деревню мы ходили через лес - так ближе, и дядя Вова, переживая, брёл с нами чуть ли не всю дорогу. Васька шипел, ребята посмеивались, но пересилить себя заботливый отец не мог.
- А калитка-то стоит, - тупо сказал брат, когда мы подошли к нашему забору.
Дом наклонился к сараю, точно хотел посвятить немую хибару в тайну их бесполезного существования. Горбились стены, текли извилистыми уклонами. В межах зеленели мшистые потоки. Разваленное крыльцо, как остывающий человек, глядело на зарю, безвольно швырнув тело в разные стороны.
Жирная земля исчезла под косяками трав. Дальше избы, к бане, погибшей в гуще природы, было не пройти. Слишком плотно строилось воинство новых хозяев.
Рука сама потянулась к старой стене, к оставленному родителю. Дом, почувствовав тепло, задышал. Ответил кашлевым скрипом, уколол ладонь сморщенной плотью и сразу затих, стоило убрать пальцы.
Сбитая дверь лежала при входе. Царившая в перевернутом быту пыль висела повсюду бородатыми махрами, на полу сырел разбросанный хлам. Сени не выдержали нашей жизни - рухнувший потолок закрывал весь коридор и тихо разлагался.
На своём месте, в углу, остался лишь карликовый стол, где раньше стояли вёдра с колодезной водой. Дед, который его смастерил, помнился смутно. Лишь тлели где-то на самом краю останки детских впечатлений - смуглый, лысоватый, иссохший до худобы на полевой работе. Не румянилось ещё небо, а он гремел вёдрами, приходил с колодца, сверкая в полутьме единственным глазом. В молодые годы он потрошил зайца, и нож по какой-то мальчишеской глупости сорвался с кровавой мякоти. С тех пор дед видел лишь половину этого мира.
- Чего смотришь, малой? Беги давай, здесь холодно! Взяли тут, понимаешь!.. - выпускал пар он на морозе. Распахивал любимый ватник - и хлопотал, ворчливо ругаясь, в хлеву или сенях.
Когда родились слабые внуки, дед не пустил семью в город. Рубил костьми стол, кричал до хрипоты, шугая пса, ноющего около двери и не отступал. Отец в печальном свете керосинки объяснял ещё раз, но снова упирался в нахмуренные брови и резкий ответ:
- Деды жили, отец жил, я здесь всю жизнь!.. Хватит дурью страдать, какая им учёба, какие больницы?! Школа и у нас есть, а болеть молодым нечего!
Мать рассказывала, что дед был до жути упрямым. Настойчивым, как грядущая ночь. И спорить с ним - всё равно, что взбираться на обледеневший Курган.
Но даже его упрямства не хватило, чтобы оставить своего ребёнка дома. И сын лёг в промерзшую могилу…  
Бывшая кухня держалась ещё тяжелее. Стены, украшенные гирляндами сухой паутины, косили в единую сторону. На белой печной саже цвели во все стороны трещинки. Под ногами низко стонало прошлое, утробным рёвом доносившееся из-под еле держащего пола. Пара оставшихся фотокарточек выцвела, задернулась невыразительной пеленой. Мёртвые размазанные очертания больше нельзя было собрать в единое целое.
С улицы послышались влажные звуки. Сени выпустили меня обратно в заросший двор. Брат обнял высохшую яблоню, прижался к ней телом и всхлипывал, сотрясаясь. Я не помнил, когда отец посадил её. Знал лишь, что они сделали это вместе.
Могильный покой растекался по воздуху. Только плач нарушал его. Брошенное человеком пространство сковывало холодным ужасом. Здесь, рядом с крыльцом, стояла бочка, в которой мать споласкивала яблоки. Смеялись и брызгались, гонялись друг за другом, играли… Баню, любимую отцовскую баню, съела, как и его самого, вечная земля. Не косил траву дед, не усмехался, перекуривая, нашим забавам. Где это всё? Где мальчишки, зазывающие нас по ту сторону забора? Неужели нигде этого больше не будет?
- Давай заедем к матери, - прошептал брат, поворачивая влажное лицо. - Давай заедем.
Покинув умерший дом, мы уехали в сторону села, где родилась мать. Она решила остаться там и часто об этом просила.
Перед кладбищем мы купили пару гвоздик и долго молчали над потемневшим крестом.

Сентябрь-октябрь 2016.

Электросталь

"Наша улица” №212 (7) июль 2017