Юрий Кувалдин "Имя" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

ИМЯ

рассказ

 
Хороший писатель начинает новое произведение с очень простых слов.
Вот чистый лист перед ним.
И он сверху на этом ждущем слов листе пишет своё имя.
Всё!
Произведение началось.
Ещё нет ни названия, ни первых, третьих, сорок восьмых строк, но всё уже есть.
Имя!
О, это магическое слово «имя»! Как его заиметь, чтобы читатели летели, как мотыльки на свет лампы, к его книге? Ответ прост и ясен: писать всю жизнь, от входа до ухода, отсекая все другие дела, даже хлопоты о пище, ибо вода в кране всегда есть, а на хлеб насущный можно заработать ночным сторожем, к примеру.
Известно, что писатель полжизни работает на имя, а другую половину имя работает на него, переходя в вечность.
Самые яркие впечатления, как правило, беспорядочны.
Как бы ты ни планировал прогулку или путешествие, ты не в состоянии запланировать впечатления. Беспорядок, значит, неожиданность. А увиденное экспромтом вызывает более острую реакцию. Особенно чётко это проявляется в художественном произведении, написанном беспорядочно, то есть по первому впечатлению.
На самом деле, конечно, кое-какой план у автора был, но в момент создания произведения с этим правильным планом стало происходить что-то непредвиденное, поскольку стучало сердце, горели глаза и в мозгу возникали типы, никак не подготовленные для выхода на сцену.
Приятен день с дождём и снегом, и чтобы ветер посильней, не видно зги и нет соседей, один как перст среди огней неугасающей столицы, в которой испарились лица, и даже нет от них теней; люблю один бродить в ненастье, нет ни машин, ни часовых, какая эта бездна счастья - быть одному живей живых!
Когда сфокусируешь внимание на одном каком-нибудь печальном событии, то начинаешь чувствовать себя зависимым от этого состояния, как будто всё другое в твоей жизни несколько померкло, и ты, понимая это неудобство, пытаешься переключить внимание на что-нибудь другое, но не получается, словно ты оказался во власти навязчивой идеи, которая вольно или невольно погружает тебя в сильное переживание, переходящее в страдание, и вот здесь нужно обладать завидным терпением, чтобы пережить случившееся, зная, что спустя определённое время ты вернешься в обычный ритм жизни.
Чёрное небо нависало над городом, оставляя на горизонте белую полоску, которая слепила глаза, подчёркивая чёрные силуэты крыш бесчисленных разноформатных домов.
Я шел через узкую небесную щель и видел в зеркале реки караван из трех нагруженных песком барж, которые вёл всего один маленький речной буксир с надписью на белой рубке "Сильный".
Чтобы понять, как думают другие люди, я начал с детства читать.
Чтобы не смотреть на мир исключительно из себя, я стал рассматривать холсты в Третьяковке.
Чтобы наладить свой слух на музыкальность, я приучил себя слушать классическую музыку.
Я догадался, что все люди устроены точно так же, как и я.
Для того же, чтобы кто-то другой понял мои мысли, увидел мои картины в слове, услышал мою музыкальную прозу, я должен всего себя прописать на внешних носителях: от бумаги до неба.
Тебя всю жизнь куда-то вовлекают.
Только начал ходить и произносить первые слова, как настойчиво влекут играть.
Игра такое увлекательное отстранение от самого себя, ты весь в игре, в азарте.
С течением времени сами игры и их содержание стремительно возрастают.
Особенно занятная игра возникает под руководством телевизора: «Все на выборы!», «Все на субботник» и прочие «Все…». В этих играх эпоха проскакивает со стремительностью вздоха.
И во времена Гоголя столь же увлекательно играли в «патриотизм» и в «Веру в царя и отечество». Все исчезли, лишь Гоголь продолжает тянуть лямку жизни с «Мёртвыми душами».
Отчего один человек хочет знать, где был другой?
Оттого, что желает контролировать другого.
Просто и ясно.
Вот он сдал пивные банки, коих утоптал старыми кроссовками, насобирав их от Курского вокзала до Текстильщиков, пешком с огромным пластиковым пакетом с надписью красными буквами «Ашан», получил свою выручку, взял бутылку, а другой уже лежит пьяный у шалаша между линиями железной дороги.
Вот пришедший и вопрошает у мертвецки пьяного: «Где ты был?!» Утром-то разбежались в разные стороны.
Когда человеку нечего сказать, вот тут и наступает момент, когда надо безостановочно говорить, потому что слова сами по себе представляют притягательную силу для слуха посторонних, которые тоже попадаются чуткими к живому слову и тоже вдохновенно начинают говорить, что напоминает легко схватываемый при зажигании мотор, который заводится с пол-оборота, и начинает издавать приятный во всех отношениях звук, точно такой же, как из уст говорящих людей, которым нечего сказать, но они без устали говорят.
Невидимые силы вращают Землю и светила.
И сам летишь, не падая, лишь слыша бой часов сердечной мышцы. Печь на ногах, не слишком горячая, и нельзя сказать, что холодная, так просто 36 и 6. Вполне нормально для сочинения стихов. Но в них нормальная температура убийственна.
В стихах обязан полыхать солнечный реактор, разогревая мысль и чувства до скорости движения планет вокруг звезды.
Так стань, поэт, самой звездой!
Таков закон стихосложенья.
Холодным апрелем около заброшенной усадьбы осьмнадцатого века, выходящей барским колонным домиком в переулок, танковым металлом зимней шипованной резины простучал чёрный внедорожник, тормознул у красного шлагбаума и, когда тот поднялся, влетел в древний двор.
Тут всё время скрипели петли дверей то в подвальный «для своих» без вывески ресторанчик, в котором распоряжался приехавший на джипе, то в безоконную сауну, путь в которую знали только дельцы высоких кругов, чьи иномарки цельный вечер и ночь шмыгали туда-сюда, а при шлагбауме стоял постовой с автоматом «калашникова», неустанно отсекая чужих от своих.
В обоих помещениях можно было услышать актуальное:
- Да-а! Схема будь здоров - мимо кассы три миллиарда зелёных! Тут никакая водка не возьмёт!
- Надо бы поторопить с наездом на Хромого. А то слишком в Думе затягивают поправку к нашему закону.
- Не торопи кобылу, сама довезёт…
- Понял…
Если человек закабалён воспоминаниями о первом счастливом городе жительства, то это чувство вряд ли чем можно из него выбить.
Тем более, что человек этот сменил не только город, но и государство.
А луч интеллекта направлен только на ту улицу (которая переименована теперь), на тот дом (которого уже нет), на тот двор (участь та же), на ту лестницу (… та же), на ту дверь (…), на тот длинный коридор (…), в котором в конце была комната (…), куда его привезла одинокая мать из роддома, и где он делал первые шаги.
Магнетизм обстоятельств детства так могуч, что только великие умы могут выбраться из-под его развалин.
Предисловие к комментариям об абстрактных мыслях в искушении перед знакомством с библиографическими выкладками, следующими за аннотациями к избранным мифам, открывающим перспективу эстетической бесконечности, всю полноту которой передаёт исключительно репрезентативно прилагающийся к основному корпусу указатель имён, позволяющий шире и глубже вникнуть в намеченные в предисловии библиографические выкладки, снабжённые детальными сносками на тех авторов, которые в силу очерченной тематики не смогли войти в круг рассмотрения.
Без денег шёл по Денежному переулку и был богат весенним светом безлистной ясности пути с надёжными сухими тротуарами, с прилаженными накрепко веками друг к другу чудосветлыми домами.
Сухая чёткая весна!
«Она, как балерина в пачке, в ней все - движение и жест…» Когда-то Денежный переулок именовался «улицей Веснина». Вернулись деньги в наши времена. Иду по Денежному переулку до конца.
Там, знаю, денежки кончаются, где в Лёвшинском Большом стихами забавляется любитель детских фильмов, их даже сценарист, мультфильмов управитель, отменнейший пиитель!
Отношение к горизонтали внимательное и вдумчивое, потому что сколько всего увидишь по горизонтали, где крыши домов соприкасаются с красками заката, невольно заставляющим вскидывать глаза выше крыш, устремлять взор по вертикали, ибо без вертикали отпадает надобность в горизонтали, и вот что примечательно, и с этим знаком каждый человек, в горизонтальном состоянии мы живём в жизни, а в вертикальном - в тексте.
Поэт дрожит, читая монолог о вечности по истине добротной, забилась память в дальний уголок как раз напротив чёрной подворотни, холодный воздух охлаждает слух, не слышно птиц, немеет снег в канавах, река молчит, гранит бессильно глух, согласно букве мрачного устава.
Прекрасно заниматься лишним, которое вообще никогда не пригодится подавляющему большинству населения, стремящемуся к природной простоте, исходя из которой это большинство добивается неимоверных результатов в благополучии, никогда не прибегая к лишнему в виде, например, чтения Иммануила Канта или просиживания вечеров в консерватории на концертах из произведений Густава Малера или Альфреда Шнитке, ибо это лишнее является уделом лишних людей (помянем школьную программу по литературе), вышагнувших из социума с его проблемами большинства.
Библиотекарша была любезна со мной, как мы всегда стараемся быть любезными с теми, кого как бы для нас не существует.
Посмотрите, как приятны и любезны люди в фойе театра. Что вы! Будьте любезны, проходите. И на вернисажах.
Все такие милашки.
Конечно, хочется быть любезным всегда.
Зачем кому-то что-то высказывать? Нравится он тебе или нет. Улыбнулся, сказал «спасибо» и прошёл себе дальше по своим делам.
И как странно видеть часто кричащих что-то друг другу в лицо.
Настоящее никогда не останавливается, каждую минуту превращаясь в минувшее и, как правило, исчезает навсегда, как будто его и не было.
При этом возникает ощущение ненастоящести происходящего. Смотришь на жизнь, как смотришь кино, которое сейчас кончится.
Всё время давит это жуткое ожидание конца.
Как бы фильм ни длился, каким бы он хорошим ни был, он обязательно кончится. Всё есть минувшее, кроме настоящего, в котором ты вечно пребываешь, не зная об этом. Следовательно, ты совершаешься в настоящем, которому минувшее не страшно, потому что совершенство Слова незыблемо, и всегда пребывает в настоящем.
Посадили новые березки вдоль асфальтированной дорожки к метро. Каждый день прохожу мимо них, притормаживаю. Некоторые деревца, тонкоствольные, высокие, стройные уже робко выпустили листочки поверх серёжек. Другие березки стоят без движений. Голые тонкие прутики ветвей, почти безжизненные.
Стал более внимательно присматриваться к этим веточкам.
И разглядел почти незаметные намёки на появление серёжек, присущим только березкам.
Трудно приживаться к новому месту, точно так же как тяжело после переезда из центра на окраину начинать в новом доме жить человеку.
Зачем писать, когда не пишется?
Под настроенье что-нибудь напишу.
Ну-ну.
Пиши, мой друг, пиши.
Точи карандаши, на стекла подыши.
Потом пошло всё много проще.
Чего не пишешь, друг сердечный?
А зачем писать, когда денег не платят!
Ответ явлен начистоту.
Писал, пока платили. Не платят, не пишет. Хорошо, что ещё бесплатно дышит и кашу манную жует. Такой вот вдохновенный поворот.
А я живу совсем наоборот, не выходя из текста в мир продажи.
Текст классика неизменен, как текст Библии.
Все слова на месте.
Но как искрят мнения разных людей при соприкосновении с каноническими произведениями! Кажется, что сам текст не на шутку изменяется в переменчивом и подвижном человеческом восприятии.
Текст статичен (хотя в нём всё в динамике мыслей и чувств), а люди подвижны и переменчивы в своих взглядах, опыте, интеллекте. Классик в этом случае выглядит небом, а люди - рыбками в пруду.
Новый день наступает только потому, что мы его видим, едва открыв глаза, которые передают картинку в мозг, умеющий размышлять и что-то помнить, но он не может в деталях воссоздать день накануне твоего явления в мир, ибо тебя ещё нет, а день уже есть, вот именно поэтому возникает сомнение по поводу наступления нового дня с твоими открытыми глазами, но ты тут же прозреваешь, открывая книгу, в которой уже записаны в образах и красках твои переживания, стало быть, кто-то уже был тобою, и исходя из этого ты делишь мир всего лишь на две части: на краткую жизнь твоего серийного, самовоспроизводящегося тела и на книгу вечности.
Автор сам для себя есть инструмент измерения построенного текста, и не простого текста, а такого, который сам по себе объективируется и полноценно, даже полнокровно живёт, не умирая, без тела этого автора, которого при этих условиях мы можем назвать гением, ибо ни что хорошее не пропадает, а является достоянием для загрузки следующих, да и любых равноценных и равнозначных тел, осуществляющих ту же самую работу по выносу за пределы тела своего текста, именуемого душой.
Подойди ко мне, скажи, что хочешь со мной познакомиться и погулять по старым переулкам, да и мне нравится эта женщина, и мне хочется подойти к ней, потому что я чувствую, что она желает со мной погулять, но ни она, ни я не подходим друг к другу, потому что опасаемся быть не так понятыми, и даже больше того, показаться бестактными, навязчивыми, что сильно расстроит нервную систему, поэтому желание погулять его с нею, а её с ним, быстро подавляется разумными соображениями о ненужности этого шага, дабы не перегружать себя проблемами новой связи.
Стихотворение можно уподобить орнаменту.
Действительно, как и в орнаменте, повторяются и чередуются в нём стопы и рифмы.
Только заливаются эти орнаментальные формы растворами из разных букв, вызывающих индивидуальные качества.
Точно так же орнаментально тело человека и, как ни крути, все тела созданы по одной колодке. Тела отличаются только заливкой ума и сердца, этим обретая индивидуальность.
Ты устроен так, что постоянно тебя влечёт к ней.
Что делать, как справиться с навязчивой идеей?!
И другой так устроен, и третий, и миллионный.
И вчерашний.
И будущий.
Причём все и каждый явились на свет благодаря неостановимому влечению. К постоянно новому приключению! Как излечиться от влечения? Назначьте рецепт лечения. Лечись от увлечений наукой отвлечений.
Главенствует всемирное влечение, всё остальное в жизни есть только отвлечение.
Не молчите, говорите что-нибудь, не имеет никакого значения, что вы говорите, потому что там, где говорят складно, то есть логично, там наступает невероятная скука, потому что логика является смертельным врагом не только жизни, но и искусства, поэтому молчание уподобляется логике, когда все умны и все правы, и молчащий за умного сходит, а пространство искусства предназначено для очарованных словом, как таковым, без всяких смысловых и логических нагрузок, поэтому говорите письменно.
Холодный воздух с ярким солнцем на пару вполне искусно создают иллюзию весны, поскольку наивная зелень по расписанию календаря пробудилась и вонзила острые бесчисленные пики в силуэт неба, а так была бы зимняя пора, какая неустанно длится, никогда не оканчиваясь, на Северном полюсе, к которому прилепилась болотной низиной без всяких гор Москва, так что, когда дунет оттуда промерзлый арктический холод, то беспрепятственно бьет лютой стужей в стены Кремля, вот поэтому Москва более пригодна для вахтового метода жизни, как в начале времён и была у татар в этом улусе Москов (что значит - Мечеть), как периферия теплых стран цивилизованного мира.
Когда воде даёшь препятствия, образуются водоёмы.
Был ручейком, а стал собранием сочинений.
Книга на пути ручейка становится очень хорошим препятствием для наполнения пустого сосуда мозга живительной влагой слов.
Тут же на чистое зеркало неба выплескиваются чайки и рыбы, кошки и дети, троллейбусы и свадьбы, дни рождения и метро. В водовороте писательства препятствия бесценны. Построй свои плотины.
Сквозь умственные плотины пробивается вечность.
И вот что получается, что получаешь желаемое всегда невовремя и с обязательной недостачей, недовесом, недочувством, поскольку при каждом ожидании получения чего бы то ни было обострённо участвует чувство, которое почему-то именуют справедливостью, то есть с той степенью понимания тобою правды, которую, хоть убей, не понимают другие, ссылаясь на то обстоятельство, что они эту самую правду понимают как-то по-своему, и ваши правды никогда не совпадают в получении удовлетворения.
И теперь еще, оставшись в темной комнате или увидя покойника, он трепещет от зловещей, в детстве зароненной в душу тоски; смеясь над страхами своими поутру, он опять бледнеет вечером.
Только зайди ты ко мне завтра наверно поутру; наверно. Он уезжает со двора, спокойно дома засыпает и сам не знает поутру, куда поедет ввечеру. В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой человек вышел из своей каморки… Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина…
Я встал поутру довольно поздно.
Ну, похвали ж того и этого, не подавляй своей доктриной, в кромешной тьме, в дыму, при свете ли держись разумной середины, не объясняй живому прянику, что слаще камня нет цветочка, тела, охваченные паникой, стучат по крышке молоточком, до точки вдавлен в землю мёрзлую звенящий стержень от забора, тела, придавленные розами, в прах перетрутся в разговорах, так похвали ж того и этого, поставь им памятник при жизни, хвали и толпами воспетого, да и того, что был не признан.
Правдоискатель Петухов, взъерошенный и шустрый, нашёл такой компромат на разжиревшего на бюджетных харчах Уткина, что стал вопить об этом на каждом углу, пока не наткнулся на высоченного в своей худобе философа Жирафова, молчаливо покуривающего на углу Скотопрогонной улицы.
После изложения компромата Петуховым, Жирафов столь же молчаливо прикусил его зубами за воротник, раскрутил своей длинной и мощной шеей и подбросил на облако, с которого Петухов не только не увидел компромата на Уткина, но вообще не разглядел никаких проблем.
Стремление к чему-то в написании нового произведения: к совершенству, к желанию удивить мир, к хорошему заработку на литературе, к сохранению в веках, - ни к чему хорошему не приводит, поскольку это стремление превращается в оковы, в кандалы, в тюремную клетку угодничества, в нещадного цензора наряду с цензором натуральным, в цензуру денег, цензуру редактуры.
С легким чувством доверия к собственному вдохновению, или, иначе, в полном растворении в диктуемом, как говорится, тексту свыше, и получается что-то хорошее.
Разрастание видимого происходит от незаметного опьянения невидимым, которое скрывается за каждой реальной сущностью, на самом деле не существующей, о чём внезапно узнаёшь совершенно случайно, вытянув из памяти ниточку, связывающую тебя с тобою же, ушедшим лет на тридцать от того момента, когда рядом с тобой был тот самый человек, о котором ты только что в опьянении словами вспомнил, но тут же, набрав его имя в поисковой строке, узнал, что он уже два года назад умер, и от этого известия пьянеешь ещё сильнее.
Зрение обладает ни с чем не сравнимым свойством созревания.
Зрение зорко зреет до слова.
Зришь до проявления графики букв.
Буквы незаметно превращаются в зёрна замысла, который заворожённо обозреваешь.
Замысел зреет до созревания и буквы прекращаются в рассказ.
Рассказ сказан в созревшем виде.
И ты зрелой яблоней удаляешься от созревших плодов, забывая о них, чтобы на сладком морозе предельно сосредоточиться до нового зарождения через цветение плодов своих.
Когда на кухне прекратилось периодически возникающее гудение холодильника, то показалось, что наступила абсолютная тишина, которая, в сущности, длилась не больше минут трёх, а сначала выглядела очень долгой, но была нарушена криком ребенка на этаже выше, там он недавно родился, потом, когда ребенок затих, из приоткрытой форточки донесся шум подъехавшей во двор машины, потом стук её двери, а следом, как положено, громкие голоса, женские и мужские, неразборчивые, только звучание голосов, потом всё смолкает, но в самой пронзительной тишине ночи появляется свист в ушах, как будто я - самолёт, идущий на посадку.
За тюрьмой дежурят высокие деревья, перед тюрьмой медленно течёт, не изменяясь в гранитных берегах, узкая река, течёт так незаметно, что кажется, будто она стоит на одном месте, как эта тюрьма с высокой плоской крышей, под которой видна просмотровая площадка с прохаживающимися часовыми, а за тюрьмой живут дома с людьми, или люди в домах, и в тюрьме живут люди, потому что тюрьма есть такой же дом, из которого, правда, нельзя по собственному желанию выйти на улицу и прогуляться по узкому тротуару набережной, лишь в воображении можно себя представить матросом в этой тишине.
До свидания, двойники!
Жизни вы отныне не требуетесь.
Как не требуюсь я сам. 
Жизнь, нарекшая биологическое существо с операционной системой самого совершенного компьютера, желает похоронить смерть, продлив до бесконечности существование одного только индивида!
Ужас охватывает двойников, но очень быстро всё встанет на свои места. 
Любовь, зачатие, рождение и прочая - всё отменяется, ибо один будет жить вечно и бессмертно.
Всё в нашей жизни допускает всевозможные варианты, и поскольку мы не задумываемся над этим, то варианты превращаются в случайности, становясь феноменом, составляющим судьбу.
Можно было пойти туда, а можно сюда.
Можно было пролежать всю жизнь на диване, а можно написать книгу.
Постой на углу переулка и хорошенько подумай, прежде чем свернуть в какой-нибудь из них.
В каждой точке твоей жизни были углы, по широте выбора соревновавшиеся с бесконечностью.
В хорошей книге с восторгом утопаешь не из-за сюжета, а потому что на стыках разнородных слов вспыхивают неизведанные смыслы, ибо читаешь ради этих слов, сплетающихся, переплетающихся, овладевающих тобою полностью прелестью своей архитектоники, построением в музыкальные фразы, поддерживаемые всеми инструментами симфонического оркестра филологической консерватории под управлением автора, направляющего твое внимание исключительно на слова, на буквы, на знаки, на ноты, которые и являются сутью божественного откровения.
В едва очнувшемся от холодов пруду идёт непрерывное бурление, клокотание, воркование с органными переливами, громкое, как под сводами готического собора, пение лягушачьего хора, с раскатистым переливающимися через край слуха звуком «Р», да и ещё бог весть с какими тоническими модуляциями, при восприятии которых кажется, что сама земля бурлит и гремит в своей глубине, готовая вот-вот разразиться выплеском огнедышащей лавы вулкана.
Иногда сам себе кажусь электростанцией, когда искрит в глазах, а между большим и указательным пальцами проскакивает вольтова дуга.
Конечно, соглашаюсь я, человек наполнен электричеством, сам вырабатывает электричество, иначе с чего бы вдруг светился в цветном изображении экран жизни, транслируемый в мозг объективами глаз!
Всё искрит вокруг, особенно ночью.
Вчера не горел свет в подъезде, и я стоял на расстоянии вытянутой руки у своей стальной двери (ныне все в стальных дверях) и лазерный луч от моего лба чётко высвечивал замочную скважину, дабы я точно попал в неё ключом.

"Наша улица” №212 (7) июль 2017