Юрий Кувалдин "Актёрское" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

АКТЁРСКОЕ

рассказ

 
Распределение ролей. Дайте Офелию, дайте Медею… Но… Опять ей роли не досталось. Вон гардеробщица за стойкой играет роль свою всю жизнь. Администраторша в окошке так в роль свою вошла, что в напряженьи держит очередь за контрамарками. Аншлага нет, но все хотят пройти в театр бесплатно. Причём, вся очередь состоит из студентов театральных училищ, которым нет числа. Театр уж полон с двух сторон актерами, смотрящими играющих, и играющими для смотрящих.
Человек без имени находится в полной уверенности в том, что его знают, потому что он наглухо погружён в самого себя, полагая, что он такой единственный на белом свете, а не массовое стандартное изделие, поэтому в сети он не говорит ни слова о том, кто он, что он, почему он, но всячески комментирует тех, кто с именем, с местом рождения, с профессией, не подозревая, что мнение анонимов не учитывается среди друзей, разве что ещё годится для определённых контор. Прояви себя, аноним, и быть может, ты будешь замечен. Скрывайтесь, анонимы, даже на кладбище вас никто не найдёт, потому что не будет не только дат вашего рождения и смерти, но и прочерка между ними!
Огонь Божий горит в душе Юрия, неканонического архангела, ибо канонические все по разрешению властей, а неканонический сам себе власть и разрешение. Ты еси сияние огня Божественного и просветитель помраченных грехами, просвети мой ум, сердце мое и волю мою силою Святого Духа, и настави мя на путь покаяния, и умоли Господа Бога, да избавит мя Господь от ада преисподняго и от всех врагов видимых и невидимых. Святый Архангеле Божий Юрииле, светом Божественным осиянный и творчески плодотворно исполненный огня и неугосаемой любви к буквам – основе основ жизни в тексте! Брось искру огня сего пламенного в мое сердце холодное, и размести в душе моей текст свой озарённый!
 «Я знаю, что писателем может быть только актер. Я знаю, что писателем может быть только режиссер. Я знаю, что писателем может быть только художник. Я знаю, что писателем может быть только человек, обладающий идеальной музыкальной памятью. Я знаю, что писателем может быть только поэт. Я знаю, что писатель прекрасно выступит в роли шофера и грузчика. Я знаю, что писателем может быть только филолог. Я знаю, что писателем может быть только психолог. Я знаю, что писателем может быть только философ. Я знаю, что исполняю все эти роли. Юрий Нагибин, прочитав "Пьесу для погибшей студии", позвонил мне в час ночи и сказал: "Юрий Кувалдин - писатель с характером". В слове "характер" сидит "актер"».  
В ЦДЛ на вечера собираются главным образом люди, которые не понимают, что такое литература. Это такие люди, которые что-то изредка пописывают, чтобы с этим выступить эстрадно на вечере, в основном стихоплеты, бывшие провинциалы, иногородние, обозленные на интеллектуальных москвичей, они-то и составляют основную массу проводящих вечера в ЦДЛ, чтобы позавывать свои "галки-палки галки-палки галки-палки" на очередном таком вечере, в зале которого сидят не читатели, а такие же "литераторы". Так они друг друга таскают на свои вечера. То есть это не писатели, это временщики, двигающиеся только по горизонтали, и только в своем времени. Эскалатор жизни утаскивает в могилу эту горизонталь "читателей" вместе с этими "литераторами". У истинного же писателя всего три дела в жизни - писать на высочайшем уровне, публиковаться и всемерно пропагандировать своё творчество и близких по духу коллег. Все. Ему не нужно ходить на вечера, не нужно сновать по свету, как туристу, ему не надо выходить на сцену, как эстрадному артисту за быстрым признанием. Самое твердое признание писателя - после его смерти. Так что я иронично и не вполне иронично формулирую: писательство - дело загробное! Слава Богу, что я могу сидеть с Антоном Чеховым, не выходя из дому. И он мне гораздо больше рассказывает, чем эти деятели с вечеров в ЦДЛ.
А куда ты собрался? Возьми зонт. Там нет дождя. Сказали, будет ливень. Гроза? Да, теперь время гроз. Ходить в ливень под зонтом не здорово. Плечи куртки и те намокают, не говоря о брючинах. В половодье хоть отжимай. И через край в ботинки вода наливается. Вот именно, поэтому возьми зонт. Хорошо. Иногда мне зонт помогает. Разгоняет тучи, отгоняет дождь в стороны. Льёт, как из ведра на другой стороне улицы, а я иду по сухой.
Волна взлетает и вдруг все сразу выскакивают на улицы, причём, с горящими глазами, целеустремлённые, спешащие, как на беговой дорожке, от которых в транспорте не протолкнуться, дышать нечем. И машины вылетают все сразу, как будто договорились, что до умопомрачения будут стоять и гудеть в пробках. Но вот волна совершает обратный ход. Люди как будто все разом исчезают с лица земли. Редкие машины свободно проезжают в любом направлении. Северный ветер срывает листву…
Асфальт заканчивается постепенно, сначала переходя в выбоины, потом вкраплениями в глину, и становясь самой глиной. А хочется по сухому пройти дальше к пруду, но нельзя, поскольку после дождя можно увязнуть в глине. Хоть бы мелкого гравия насыпали! Так из года в год подходишь к этому тупику в надежде, что асфальт продлят до пруда, и даже вдоль пруда вроде набережной. Конечно, в сухую погоду асфальт не нужен, потому что глина твердеет до бетонного покрытия. Но сухой погоды в нашей полосе наберётся за год разве что дней на сорок.
Заправка батарей необходима для написания новой главы жизни, потому что жизнь без продовольственного магазина быстро потухнет, подёргается и протянет ноги, колеса перестанут вращаться, поэтому вставляем пистолет бензинового шланга в горловину бензобака и заливаем полный бак, чтобы совершать творческий акт по созданию книги вечности, для чего не надо в супермаркете брать решетчатую телегу и набивать её доверху в мясном, в рыбном, в кондитерском, в овощном отделах, а также в отделе вина-воды, ибо, внемлите, для созидания шедевра требуется лишь вода из-под крана и свежие ветки крапивы.
Небо в классических тучах. Классика требует жертв. Зигзагообразный электрический разряд на фоне черного квадрата окна. Чем же жертвует классика? Жизнью автора. В каком смысле? Он не живёт со всеми в жизни, он живёт в тексте. Сидит всю жизнь и пишет. То есть всё делает наоборот по отношению к живущим в жизни. Те бегают, этот пишет, потому что знает, что время исчезает, поглощая тела малых и великих, на смену которым поступают всё новые и новые тела, обеспечивая бессмертие человеку, становящемуся таковым благодаря книге неба.
У калины блюдца белые. У берёзы серёжки золотые. Цветочки жёлтые будут одуванчиками. Цветочки белые станут яблоками. Глина будет кирпичом. Кирпич стал человеком. У калины два глаза. У дерева два ушка с золотыми серёжками. От сигареты вьётся дождливое облачко. Вокруг ядра атома вращаются электроны. У яблока очень тонкая кожура. Красота калины, цветущей у реки, заключена в горьких ягодах. Кол берёзовый ставит точку о съедобности красоты.
Маленькие люди то тут, то там катаются, качаются, ругаются. Сколько маленьких людей вокруг! Да вы ошибаетесь! Какие же это люди?! Это - дети! Молчу. Думаю. А дети - не люди? Нет. Они дети. Просто дети. Что с них взять? Кричат, мешают бывшим маленьким людям, которые забыли, откуда они появились. А дети знают, откуда они? Что вы говорите! Разве дети должны знать, откуда они? Нет, увольте!
Какие-то сумасшедшие облака мгновенно меняли освещение деревьев. Иногда мне казалось, что листья на рядке молоденьких лип вдруг пожелтели, или даже покраснели, как будто в скоротечном порядке нахлынула осень. Но дальше соображать было некогда, потому что мгновенно почерневшее небо согнало меня со скамейки, чтобы я перебежал под козырёк летнего кафе. Отсюда река казалась металлической лентой, по которой барабанили крупные тяжёлые капли. Только я к этому виду приспособился, как в мгновение ока небо расчистилось до бездонной голубизны и ослепительное солнце заставило меня зажмуриться.
И пишут вилами по воде. Не то, что ты там усердно на воде выводят, а важен сам процесс писания, потому что во всяком деле на первом месте стоит сам процесс, тем более в таком грандиозном деле, как в бессменном руководстве водой с вилами. Вилами на воде! Можно, конечно, и «по» воде, и «на» воде. Богат родной язык на предлоги. И каждый день пишут вилами на воде. И по телевизору показывают, как пишут вилами по воде. Дни ведь не останавливаются, а писать надо, чтобы не забыли, у кого вилы в руках, чтобы никто не успокаивался, поэтому необходимо постоянно писать вилами по воде, и по телевизору показывать прибавление всё больших нулей к нулям.
Настоящий писатель живёт в Ленинграде, в Петрограде, в Петербурге с приставкой Санкт, в общем, на огороженных болотах решёткой Летнего сада. Причём, говорит о себе: «…не суечусь, не тороплюсь, не ломлюсь в открытые двери, не лью воду из пустого в порожнее, и не ношу её в решете... И до такой степени всем этим проникся, что мне даже стало казаться, что я отчасти постиг тайную суть вещей...» Как хорошо быть настоящим Валерием Роньшиным, потому что, как и я, он знает: «Смерть заложена в нас изначально. Как печально...»
Тело человека включает в себя всю землю. В свою очередь, земля полностью поглощает тело человека. Идёт непрерывная взаимозаменяемость материальных структур под нематериальным управлением книги неба. Вы часто смотрите на небо? Значит, нет, не часто, потому что не видите небесного текста, льющегося непрерывно над материей тела земли.
Кроме всего прочего нужно обязательно проследить с высокой точки за закатом светила в эти самые длинные дни июня в нашей географической полосе. Чёткая графика зданий на горизонте, напоминающая расчёску гребешок, особенно подчеркивается с тыльной стороны бордовой полоской, которая утончается на краткий миг, но не исчезает. Спустя какой-то незначительный промежуток времени небо начинает бледнеть, набираться голубизны, когда уже хорошо различимы пустынные улицы с редкими машинами. Белая ночь Москвы.
О пурпуре забыли, потому что близок красный. Изумрудный встречается, но чаще зелёный. Иногда даже вставят лазурный, чтобы избежать голубого. В оттенки речь почти не впадает. Про алый иногда вспоминают. Но вот об амарантовом и слыхом не слыхивали. Дело в том, что каждое собирательное слово дробится на множество оттенков. А в основе палитры всего три цвета: красный, желтый и синий. При смешивании этих цветов получаются всевозможные оттенки, точно так же, как при смешивании букв алфавита получаются и «Преступление и наказание», и «Божественная комедия».
А с первого класса у вас есть друзья? Да, полкласса ещё живы и здоровы, в восьмидесятый раз встречаемся. Все по-прежнему молоды и красивы. И так все ответственно подходят к ежегодным встречам, что ничем другим не занимаются. Вы ведь сами знаете, что школьная дружба самая верная. Несмотря на то, что девочкам уже под девяносто, готовят стол и крутятся на кухне, как первоклассницы. И то приготовят, и это. Потом за праздничным столом каждый подвяжет красную шейную косынку, и все дружно вспомнят клятву: «Я, юный пионер Союза Советских Социалистических Республик, перед лицом своих товарищей обещаю, что буду твердо стоять за дело Ленина-Сталина, за победу коммунизма. Обещаю жить и учиться так, чтобы стать достойным гражданином своей социалистической Родины!». Это ведь очень важно всю жизнь прожить одним первоклассным коллективом!
Москва большая. Очень большая. Огромная. Безразмерная. Грандиозная. Есть в ней поля, леса и даже горы, не говоря уж о реках, прудах и озёрах. А также многочисленные железные дороги, выйдя на которые, думаешь, что ты на БАМе: нет ни строений, ни людей. Особая прелесть столицы в проектируемых проездах. Идёшь несколько километров по такому Проектируемому вдоль бетонного забора с колючей проволокой и не видишь конца проезду. В конце концов упираешься всё в ту же железную дорогу, и провожаешь восхищённым взглядом поезд дальнего следования «Москва-Воркута». Дух захватывает от перспективы развития!
Мелькают столбы и деревья. Несётся скорый поезд. Стучат колёса. В узком коридоре вагона появляется светловолосая женщина. Мы видим крупно её глаза. В них некоторая неопределённость. То ли она о чём-то думает, то ли кого-то ожидает. За приоткрытым окном заметно темнеет. Вдруг с той стороны возникают крепкие руки, потом крупное мужское лицо. Человек мчится с поездом, уцепившись за раму окна. Женщина в ужасе смотрит на явление прошлого, которое обхватывает её за шею и пытается вытащить из вагона.
Тяжелы слова на бумаге, но не в том смысле, что сами слова увесисты, а по самой сути припечатанных к бумаге слов. Прекрасен лист текста перед глазами, замечательна и книга. Но вот упаковка книг, по десять экземпляров в 400 страниц каждая. Пачка весит 6 кг. А пачек этих 1000. Многотонные фуры грузились под завязку и везли на центральный склад, с которого тиражи развозились по стране: самолётами, поездами, машинами…. Грузчики, погрузчики, полки книжных магазинов, библиотеки… Немая книга на бумаге, в том смысле, что её не откроешь с большого расстояния, как открываем ныне файл. До свидания, бумага!
Как обычно, прихватил с собой к реке нарезанный батон, думая покормить уток, которых бывает множество здесь. Широкая река была пустынна, спокойна, золотиста от проглянувшего после дождей солнца. Я подошёл к самому краю берега, укрепленного гранитными камнями, упакованными в стальную сетку, тянущуюся вдоль всего берега. Новый вид парапета. Высоко надо мной пронеслась чайка. Что ж, если нет уток, может, эта чайка покормится. Я стал бросать нарезанные ломти прямо на воду. Отошёл в сторонку, присел на скамейку. И тут началось. Та чайка узрела мои действия и прямо с неба спикировала к нетонущим ломтям. Следом невесть откуда принеслась огромная кричащая стая. Мимо вдоль берега проезжали два велосипедиста. Он и она. Увидев стаю кричащих над плавающим хлебом чаек, остановились, завороженно наблюдая пикирующих и бьющихся клювами и крыльями о воду чаек. Я спросил: «Вы видели «Птиц» Хичкока?» - «Нет», - ответил молодой человек, восхищенный птицами. «Посмотрите!», - посоветовал я, поднялся и пошел в сторону моста, изредка оглядываясь на кричащий, клубящийся рой чаек.
Человек по природе своей существо чрезвычайно впечатлительное, желающее мгновенно реагировать на всякое внешнее раздражение, отчего постоянно возникают конфликтные ситуации, которые также мгновенно исчезают, сменяясь новыми возбуждающими психику случаями, и человек бессознательно продолжает эмоционально реагировать на них, чего, однако, делать не следует, заставляя себя научиться во всех подобных моментах сдерживать себя, не реагировать, то есть иными словами, воспитывать себя, ибо воспитанный человек избирательно принимает импульсы внешнего мира, а то и вовсе закрывает себя от них, довольствуясь молчанием или вежливым извинением.
«Уважаемый Юрий Александрович, добрый день! Регулярно читаю Ваш журнал, смотрю Ваши фильмы, и конечно же, читаю Ваш ДНЕВНИК. Писем Вам не пишу, п.ч., так же, как и Вы, не оч. большой поклонник эпистолярного жанра. Да и чего писать, когда Вы и так всегда со мной - и в моём сердце, и в моих мыслях - и как писатель, и как человек. Таких, как Вы не было и нет. Но если когда-нибудь человечество - каким-то чудом! - всё же выйдет на гармоничный путь развития, то люди будущего будут именно такими - как Вы. Ну м.б. ещё чуууть-чуууть такими, как и я :) Потому что  уже сейчас, в настоящем, я практикую Ваш образ жизни: не суечусь, не тороплюсь, не ломлюсь в открытые двери, не лью воду из пустого в порожнее, и не ношу её в решете... И до такой степени всем этим проникся, что мне даже стало казаться, что я отчасти постиг тайную суть вещей... Но речь не об этом. А вот о чём. Каждый новый номер НАШЕЙ УЛИЦЫ я теперь начинаю с чтения  "Задумчивой грусти" Маргариты Прошиной. Это просто какое-то волшебство, которое почему-то М.П. назвала: "заметки". Назвать эти чудесные микроновеллы "заметками" - это всё равно, что назвать Наполеона - французским военным. И вот вчера - опять же, по Вашему примеру: ежедневно прогуливаться - прогуливаюсь я по Летнему саду, и думаю о Маргарите Прошиной; о том, что она, ну просто-таки, как Сведенборг, который видел ангелов. Мне кажется, что она тоже их видит. Потому что, ну а как, спрашивается, можно без ангельской помощи взять такой заезженный-перезаезженный жанра - как "заметки", и сделать из него бриллиант чистейшей воды. Но, опять же, дело не в этом (хотя и в этом тоже). А дело вот в чём: захожу я сегодня утром в инт-т, и вижу, что и Маргарита Прошина вчера тоже думала обо мне; п.ч. вчера она разместила в своём блогеодин из моих рассказов, который был напечатан в НАШЕЙ УЛИЦЕ... Прямо мистика повседневности получилась: выходит, что мы - в одно и то же время - ок. 16-и часов - друг о друге подумали. Так что, не мог Вам об этом не сообщить. Вдруг, Вы вдохновитесь, и напишите об этом рассказ. В смысле, не напрямую об этом, а - опосредованно. А у меня что-то взрослое сааааааавсем не идёт. Зато идёт детское. Наверное, я окончательно впал в детство. Не смею больше отнимать у Вас Ваше время. Всяческих Вам творческих и жизненных удач. Валерий Роньшин. Санкт-Петербург».
Раздумывал мечтательно, гуляя под зонтом в дождливый день, о том, что беспредметно, бестелесно, чего нельзя увидеть и потрогать, но то, что не дает спокойно жить. Весь в этих мыслях обошёл большую лужу. Вот здесь остановился вдруг и понял, что мир расколот на две части: весомую, наглядную реальность и на слова, которые никто не видит, поскольку не написаны ещё. И что-то там вдали уже мерцает, какое-то подобие звезды, но вряд ли под дождём она заметна, и есть ли в самом деле свет в окне.
Приедается, надоедает, утомляет, наскучивает, отторгает… Именно так говорится о том, чего подается много. Дело не в личном времени, дело в отсутствии у подающего вкуса. А вкус - это дозировка. Не буду повторять о хорошем, которое рекомендуется потреблять понемножку. Но почему не надоедает Марсель Пруст, почему не утомляет Достоевский, почему не приедается «Восемь с половиной» Феллини? Потому что у гениев отсчёт особый, вне соображений дозировки, вне понятия «длинно-коротко». Так в чём же? Нет ответа. Творчество - таинство.
На солнечном крыльце сушатся сапоги, босоножки, ботинки, туфли, шлёпанцы, сандалии… Сад и огород залиты солнцем после сильного ночного дождя. Пар висит над буйной зеленью. Рыжий кот блаженно дремлет в одной застывшей позе животиком вверх на подоконнике между глиняными горшками с буйно цветущими алыми геранями. Ни ветерка, ни звука, ни движений. Хотя один звук есть, и довольно настойчивый. Летает под потолком муха. Но её жужжание не нарушает тишины, не будит застывшего воздуха, а, наоборот, вгоняет утро в сладчайший сон.
Тёмная фигура в шляпе появляется в окне, хотя я живу на двенадцатом этаже, но не удивляюсь этому, ведь фигура из тридцатилетней давности, но меня фигура видит отчётливо, потому что считает меня реальным физическим телом, и тут же спрашивает, мол, как дела, старик, но я никак не могут узнать это невидимое лицо, напоминающее, что в 82 году мы шли по Палихе, куда шли, не вспомню, шли, наверное, куда-то, но после этого больше не виделись, а фигура меня не читала. Современнику не дано понять, что я не тело, а текст.
Хорошие люди при всяких неприглядностях промолчат, или даже в них найдут что-то положительное, но почти незаметное, и о нём скажут. Плохие же люди будут в прекрасном усердно выискивать недостатки, пусть даже один крохотный недостаток, и о нём буду кричать на всю Ивановскую. Хороший человек всегда поднимет вам настроение. Плохой испортит вам весь день. Как всё в этом отношении просто и понятно. Так нет же! Плохие размножились до такого количества, что отовсюду слышны их голоса о плохом, изо всех щелей тотальным хором, как будто все они с утра пораньше обошли все помойки мира!
Твоё воображение работает по указанию слова мастера, искусно расставившего слова в книге, которую ты читаешь при свете настольной лампы в одиночестве и в полнейшей мелодичной тишине, когда напечатанные на бумаге цепочки букв вдруг невероятным образом исчезают и ты оказываешься в старом переулке на набережной реки, почти невидимой ночью, слегка лишь подсвеченной дежурной лампочкой бесшумно выходящего из-под горбатого моста буксира, разглаживающего утюгом корпуса шёлковую ткань воды.
Когда себя не ограничиваешь, то в пух и в прах распыляешься, подобно тому, как поставленную задачу в библиотеке выполняет распылённый человек: он и то прочтет и это, а потом то и другое, а потом четвёртое и восьмое, и даже то, до чего не дотягивался никто, а назавтра забудет, чтобы копошить другое множество. Десятки эрудитов промелькнуло за мою жизнь. Я с восхищением зрителя цирка следил за их жонглированием именами и цитатами, но никак не мог разглядеть их самих. Однажды достойный критик Владимир Лакшин, когда я ему посоветовал не разбирать других и не советовать им, как выразить то или иное, а самому написать хотя бы простенький рассказ, добродушно сознался, что художественное писать не может.
Не сказано ни слова, а эхо откликается на молчание. Вот удивительное свойство молчания, наполненного глубокими оттенками смысла эха. Сижу на бережку, водичка разговаривает с эхом, и во мне голоса голосят и эхом отзываются. Любопытно прислушиваться, как эхо отзывается эхом, но я отчётливо улавливаю эхо моего молчания, как будто во мне на самом деле говорит другой человек, а я явственно слышу эхо его голоса, рождённого самым натуральным образом в моём полнейшем молчании.

"Наша улица” №214 (9) сентябрь 2017