Юрий Кувалдин "В кадре дождь" рассказ

Юрий Кувалдин "В кадре дождь" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

 

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

 

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

В КАДРЕ ДОЖДЬ

рассказ

 
В детстве дворник поливал двор из шланга. И мы бегали под струёй с восторгом, промокая до нитки. Я буду снимать дождь, а не имитацию из шланга. Дождя месяц не будет. Это не имеет значения, потому что я буду снимать настоящий дождь, просто-таки ливень. Камера будет стоять, а мы будем ждать. Хоть до второго пришествия. Вы видели на экране дождь из шланга, когда на заднем плане всё сухо и солнечно, а на переднем героиня в легком платье мокнет под струями из шланга. Теперь-то и дворников со шлангами не вижу. Ливень. Прохожие жмутся к стене. Из-за стены дождя не видно противоположной стороны улицы.
Иду по улице, не интересуясь её названием, потому что этому нет причины в районе проектируемых проездов, стандартных огромных бетонных домов, бесчисленных заборов школ, детских садов, поликлиник и прочих заборов. Легко идти без названий, определений и объяснений. Даже названия деревьев не читаю, хотя на каждом дереве написано своё название. Стоит только подойти и прочитать на листьях. На заборах тоже всюду названия, типа «бетонный», «штакетниковый», «сетчатый» и прочее. На небе тоже всякие названия, на облаке написано «облако», на солнце написано «солнце»… Иду себе, не читая, иду инкогнито.
Полегоньку утро наступает в час бессонницы и, кажется, что даже стоит на месте. Уже не ночь, но ещё и не утро. Жизнь людей сдвинулась в ночное время. Светлеет в четыре утра, но большинство в хорошей жизни спит до десяти, кому не идти к станку. По световому дню никто уж не живёт. Свет мыслится, поэтому не исчезает. Просто шар повернулся спиной к солнцу. И вращение замедлилось. Остановилось. Едва посветлел горизонт, но потолок чёрен. Так и стоит всё на месте. Спать уже не можешь, но ещё не проснулся.
Иду вразвалочку, равняюсь с девушкой, говорящей по мобильнику. Теперь представить себе девушку без мобильника невозможно. И только я шагнул на одну линию с нею, как она тут же начинает движение, попадая на ходу мне в ногу. Я перехожу по давней армейской привычке на почти строевой шаг. Девушка, оглашая окрестности своим звонким голосом, делает шаг шире, не отстаёт. Я резко останавливаюсь. Девушка, сделав пару шагов, останавливается, оборачивается. Я командую: «С левой ноги шагом марш! Запевай!» Девушка округляет глаза, кричит в мобильник: «Ну, давай!» - и быстро исчезает в яме входа в метро.
А в чём, собственно говоря, дело? Можно было сразу ответить, но отвечать не хотелось. Столпилось несколько человек вокруг меня. Понятное дело, со мной было что-то не то. Я смотрел вверх, а на меня оттуда смотрели разные глаза. Кто-то что-то говорил, но я не понимал ничего. Просто смотрел снизу вверх. Ничего особенного. Мало ли что может случиться с человеком. Ходит себе, а потом падает. Причём не хочет вставать. Глаза круглые направлены вверх. Вверху склонённые головы закрывают небо. Не узнаю себя в чужих глазах. Чужие глаза не узнают себя во мне.
В щели над городом вайтный свет, который ложится на совершенно неподвижную штилевую поверхность реки. Зеркально стою под небом. С вайтной подсветкой, серьёзной, с английско-французской. «Серьёз» - слово французское «sérieuх». «Вайт» - слово английское «white», переводится как «белый». В конце концов всё будет русским, как сказал Достоевский. Ради этого цвета и снег у нас в июле падает, не тая под вайтными фонарями. Как black and white душа моей страны. Так вайтный день блекнет ночью (от английского «black»), то есть теряет цвет, а по мне - чернеет, но гладь реки окрасилась щелью вайтно.
Москва исхожена мною вдоль и поперёк. Так, помню, в 70-х годах я водил Володю Купченко по адресам Волошина. Купченко, протерев очки, вычитывал из записной книжки адрес, а я тут же кратчайшим путём вёл его туда. Купченко восклицал: «Ну, старик, ты Москву с закрытыми глазами знаешь!» На углу Гагаринского переулка и Большого Власьевского мы обнаружили нечто отдалённо напоминавшее церковь, где венчался Волошин в 1906 году с Маргаритой Сабашниковой, потому что здесь были мастерские и какие-то конторы. Минуло более сорока лет. Володя Купченко умер. А церковь возрождена. Крепкая, низенькая стоит, как ни в чём не бывало на том же самом месте. На Долгоруковской (в советское время Каляевской, в честь убийцы московского генерал-губернатора) Волошин жил с 4-х до 16 лет, дом на правой, чётной стороне, сломан, теперь там коробки. Нет дома Цветаевых в Трехпрудном переулке, где Волошин не раз бывал. Но сохранились здания гимназий - и Поливановской, и первой казенной, цел дом 19 по Сивцевому Вражку, где Волошин жил у сестер Эфрон. Чтобы Москву любить, нужно по ней ходить.
Новосёлы из коммуналок едут в новые дома в Черёмушки. Теперь старосёлы, те, которым по 90 годов, смотрят, как ломают их новые пятиэтажки, ставшие вдруг старыми. Та же участь ждёт всех и каждого, упивающегося постоянством жизни, даже, если хотите, реализмом, который, как заноза, сидит в каждом, готовящемся жить вечно в своём времени. Стройки века не дотянут и до 2217 года, как и те индивиды, навязывающие реальность как единственную форму организации жизни. Всё будет сломано, и снова построено. Все умрут и все родятся, но только не по теории реализма, а по вечному возвращению в Слове, которое включает цифровое пространство, и которое создало всё живое и неживое.
Во вздохах воздух незаметен. А выйдешь в поле, благодать, ещё яснее понимаешь, что жизнь, как воздух, исчезает, но не исчезнет никогда, как крыльев взмах простой вороны, умнейшей птицы, в нереальном прозрачном воздухе парящей. Взирает птица с высоты полёта на бегущие внизу размытые силуэты одиноких деревьев и кустарников, на мгновенно проносящийся деревянный мостик над малой речкой, разглядывает и меня, маленького, глядящего на неё с этого мостика. Так и смотрим друг на друга сквозь воздух невидимой жизни.
Прекрасное возобновляется даже тогда, когда оно приедается, а это случается тогда, когда привыкание переходит высшую границу возможного наслаждения и невольно по законам синусоиды ведёт к упадку, иными словами, от взлёта к падению, но это абсолютно не означает полного исчезновения прекрасного, поскольку новый человек впервые сталкивается с ним, а старый уступает ему место любования прекрасным, вот именно по этой причине длится бесконечно через всё новые и новые тела возобновление прекрасного.
Бежит человек бессознательно, тротуар, лестница, даже как спустился по эскалатору не заметил, вагона тоже не увидел, а сразу посмотрел в окно на старую улицу со своего рабочего места за письменным столом. Восемь часов с обедом тоже не впечатлили. Попросту не пригодились для восприятия. Вечером, как попал домой, умалчиваем, два часа упирался взглядом в экран телевизора, но что показывали, убей, не помнил. Снился черный бесконечный коридор, по которому шёл всю жизнь, но так и в эту самую жизнь не попал.
Послушаешь вокруг и понимаешь, что каждый человек претендует не меньше как на всемирность. Ниже никак нельзя, иначе спишут его со счетов, как фигуру ничтожную. Только мировые вопросы решаются с ходу, не моргнув глазом, не сделав ни одной оговорки. Оперируют странами и континентами с невероятной лёгкостью. На меньшее он не согласен. Ну, что ту поделать, если Достоевский приучил к этому всех поголовно, кто даже имении его не слыхал, разве что знает станцию «Достоевская». «Он человек древнего мира, он и германец, он и англичанин, глубоко сознающий гений свой, тоску своего стремления, он и поэт Востока. Всем этим народам он сказал и заявил, что русский гений знает их, понял их, соприкоснулся им как родной, что он может перевоплощаться в них во всей полноте, что лишь одному только русскому духу дана всемирность, дано назначение в будущем постигнуть и объединить всё многоразличие национальностей и снять все противоречия их». Вы говорите, мал человек! Нет. Он всемирен. Теперь смотрите телевизор.
Выбор. Можно на этом остановиться, но есть ещё какие-то варианты. Нет, лучше остановиться на том. Приходится невольно колебаться между тем и этим. Причём, и то и это зауживают пространство выбора до узкого коридора, когда происходит в мозгу как бы потемнение. Видится в одном конце туннеля то, а с другой стороны это, хотя на самом деле никакого коридора нет, но какой-нибудь третий или пятый вариант выбора не возникает, а ведь надо выбрать. Мысли же о том, что ничего выбирать не надо, а просто развернуться и уйти с концами, ничего не выбирая, не возникает. Выход из тупиков выбора только один - никогда и ничего не выбирать. То, что необходимо, само придёт в руки.
Ты с удивлением взглянул на следователя. Не надо было болтать с ним по душам. Теперь получай в обратную сторону искажение себя. И кто тебя за язык тянул? Что за привычка откровенничать с каждым встречным? Теперь гадай, на чём тебя подловили, и кто отдал приказ тебя арестовать. Волнение сковало твой рассудок, оставалось лишь нервно бегать от двери к окну, чему следователь не препятствовал. Полистал свою записную книжку, закурил, положил ногу на ногу. Это же явная бессмыслица! За написанные на бумаге слова сажать в тюрьму! Но в этом есть и высокий знак: цена слова очень высока - от пяти до десяти лет строгого режима!
Теперь ковры, а не трава. И отовсюду слышен шум косилок. Жужжат, как пчёлы, бензомоторы в руках восточных близнецов, все на одно лицо с раскосыми глазами. Во всех дворах Москвы читает громко Блок: «Мильоны - вас. Нас - тьмы, и тьмы, и тьмы. Попробуйте, сразитесь с нами! Да, скифы - мы! Да, азиаты - мы, с раскосыми и жадными очами!» Не газоны, а поля для гольфа, футбольные английские поля. Искусство стрижки трав уже не удивляет - мы быстро привыкаем к красоте.
 «Гул площади остается позади, я вхожу в библиотеку. Кожей чувствую тяжесть книг, безмятежный мир порядка, высушенное, чудом сохраненное время». Борхес горький. Морфий плачет по Борхесу. Зоркий глаз не присущ Борхесу, ибо он слеп. И какое ему дело до Корсики? Борец использует тело. Борхес жонглирует классиками. Борхес продирается сквозь дебри античности. Борхес никогда не заблудится в именах и цитатах, ибо без имён и цитат нет Борхеса. Горько зоркий Борхес! Борхес - это Хорхе, да к тому же Луис. Борхес - интеллектуальный термос центонной души. Борхес циркач. Борхес жонглёр. Сверкают в потёмках кольца имён. Борхес воздушный гимнаст. Отважно исполняет без страховки акробатические трюки под куполом на крыльях цитат.
Яркие герани в горшках стройной колонной стоят на асфальте, как люди в очереди. Скворцы клюют золотое пшено у входа в метро. Над мостом среди бела дня висит круглая латунная луна. Из огромной фуры выгружают поддоны с рулонами живой травы. По берегу реки расположились в ряд многочисленные рыбаки с одинаковыми удочками. В конце набережной стоит величественный хрустальный кубок, который будет вручён лучшему рыбаку. Опустив лицо, я разглядываю гранитную крошку.
Обеденный перерыв, все бегут в столовую, чтобы обедать. Но что такое слово «обед»? Беда какая-то округлённая. Смотрите: «бед» без «о» просто беда. Само слово «обед» подсказывает, что с ним, с этим обедом бед не оберёшься. Нет, быстро, в поту, набивают себе желудок, поглядывая по сторонам с опаской, как бы кто-нибудь не покусился на их салат, их борщ со сметаной, их жареный картофель с толстым антрекотом, с их компотом, с их клубникой в сметане, с их белым хлебом, с их горчицей и перцем. Так же на них самих косятся в метро, когда они своими располневшими телами занимают сразу два места. Они ещё не знают, что есть вредно.
Солнце у людей встаёт утром после сна. Земля замирает от восхищения. Звезды после ночной смены опочивают. Луна занавесилась тенью. Вода зашептала. Пробежал ребячливый ветер. Волна запела. Заговорили листья. Трава засмеялась со скрипом. Рябина по-девичьи раскраснелась. Сосна кивает головой. Солнце почернело за спиной луны. И прочее в том же духе. Людям свойственно очеловечивать всё на свете. Кошке необходим свежий воздух, ей обязательно надо побыть на природе, для чего кошка вывозится на дачу и тут же с концами пропадает. Все плачут, бегают по улицам дачного поселка, взывая: «Машка! Барсик, Васька»! Нет ответа.
Николай Лесков: «В одном произведении Достоевского выведен офицерский денщик, который разделял свет на две неравные половины: к одной он причислял "себя и своего барина, а к другой всю остальную сволочь". Несмотря на то, что такое разделение смешно и глупо, в нашем обществе никогда не переводились охотники подражать офицерскому денщику, и притом в гораздо более широкой сфере. В последнее время выходки в этом роде стали как будто маниею. В конце сентября 1893 года в заседании Общества содействия русской промышленности и торговле один оратор прямо заговорил, что "Россия должна обособиться, забыть существование других западноевропейских государств, отделиться от них китайскою стеною". («Загон» 1893). Все думают, что жизнь идёт куда-то вперед, ко всеобщему счастью, но жизнь крутится колесом, или тупо идёт по кругу под руководством офицерских денщиков.
Я не могу узнать этого человека, хотя лицо его мне очень знакомо, но я всё равно не понимаю, кому принадлежит это лицо… Перебираю в памяти имена, но никак не могу найти подходящее слово под это лицо. Имя есть слово, которое прикреплено к этому лицу. Но на самом лице слово не написано. Кто же это? Я знал это лицо. Переворачиваю фотографию, чтобы проверить, есть ли там подпись. Подписи нет. Лицо без подписи. Не идентифицируется, то есть не прикрепляется к Дену-Дону-Дню (от Deus - Бог - латинс.), Году (от God - англ.), Богу. Одним словом - Идн (люди книги).
Погода портится. В метро свободно. В фейсбуке - полно. Погода прекрасная июльская. В метро - битком. В интернете - пусто. Кроме писателей, у которых урок жизни - ни дня без строчки. Смотрю на наше время из своего текста спустя 1000 лет. Вы не ослышались. Смотрю глазами текста. Все исчезли бесследно. Писатели на месте. Под рукой. На расстоянии одного клика библиотеки гугла. Так Данте смотрит на своё время из «Божественной комедии». Все - на пляж. Писатели - к столу. На месте.
У одного из живущих ныне есть всё: три квартиры в триста метров каждая в центре, особняк на Средиземном море, парк дорогих иномарок, счета с семизначными цифрами в банках здесь и за рубежом… У другого нет ничего, кроме своего Чехова, своего Кафки, своего Бродского, своего Достоевского, своего Иммануила Канта, своего Сэлинджера, своей Ахматовой, своей Цветаевой. И книги, написанной самим собой. Каждому своё. Один здесь и сейчас. Другой потом и вечно.

Кирилл Ковальджи (1930-2017)
***
Несознательная вроде
с тайной смысла и числа
жизнь, которая проходит,
жизнь, которая прошла.
 
Карта, что была в колоде,
на ладонь мою легла:
жизнь, которая проходит,
жизнь, которая прошла.
 
И отводит и подводит,
и творит свои дела
жизнь, которая проходит,
жизнь, которая прошла.
 
Тень заката в мире бродит,
но мучительно мила
жизнь, которая проходит,
жизнь, которая прошла...

Жизнь - это кинофильм. Рабочий с колхозницей. Мосфильм. Название. В конце: «Конец фильма», или просто: «Конец». Если было начало, то будет и конец. Заполни этот промежуток между рождением и смертью текстом, как это делал, к примеру Гоголь. Лучше всего скользить по длинным фразам, усложненным, с включением в них подчиненных и равноправных предложений, вводных слов типа - "однако", "я полагаю", "короче говоря", и так далее, с безудержными авторскими рассуждениями, обмолвками, пристальным воспроизведением пейзажа, обстановки, внешности. Эти мазки и картины и создают ту длительность скольжения для глаза в произведениях Гоголя, как ледовую беговую дорожку на стадионе. Тогда и конец фильма будет восприниматься как бессмертие.
Посмотрим на имена с точки зрения их конструирования. Достаточно назвать имена Грибоедова, Державина, Бабеля, Мандельштама, Достоевского, Булгакова чтобы разъяснить эту мысль. Вглядитесь в эти имена, и вы увидите, что все они составлены из букв. Но, как правило, люди не только не видят букв, но и слов не видят. Скажешь: «Достоевский», - так сразу возникает человек с бородой, угрюмый и с топором. Понимаете? Что уж говорить о Мандельштаме! «Пусти меня, отдай меня, Воронеж: Уронишь ты меня иль проворонишь, Ты выронишь меня или вернешь, - Воронеж - блажь, Воронеж - ворон, нож». О Булгакове и говорить не буду. Воланд, Бездомный, массолит. цдл, вторая свжесть.
Литера - это буква. А чтобы литеры занялись выявлением смыслов, нужна тора, или, по-современному говоря, трафик. Трафик - это тора. А литера, включившаяся в строительство чего угодно есть литература. Так что литература - это в самом простом понимании движение букв. И тем не менее, литература статична, все части текста как бы стоят на месте, то есть в литературе нет ни времени, ни пространства. Хотя они есть, но постоянны. С любого места навскидку открывай, допустим, Мандельштама, и убедишься, что всё по-прежнему. Однако с новым содержанием: «И море, и Гомер - всё движется любовью»!
Присел, утомившись, на любимую зеленую скамейку. Была у меня одна любимая, заветная мысль, которую мне не терпелось высказать здесь самому себе, то есть заговорить вслух. Но зачем высказывать любимое самому себе? Иди да садись молча к столу за любимую мысль, а то перегоришь, заболтавшись на любимую тему. Там и любимые фразы пойдут о любви к сложным конструкциям, которые и есть любимая простота. Да, о любви к хорошей фразе люблю поговорить. Это мой любимый конек. И третье лицо тут любимое. А как же, ведь разговор через третье лицо - любимый мой коленкор.
Опять пошёл на осень поворот, до первого числа совсем немного, секундой промелькнул по кругу год, вращая всех и вся по плану строго, ведь осень наступает в сентябре, и первого числа, ни до, ни после: осенний свет, о-сент, осен-тябре, и в эту осень ты любовью послан, - опять сентябрь покажет осень нам, разделит год с улыбкой пополам, и в золоте листвы то тут, то там склонится к увядающим цветам.
Для писателя заметнее всего незаметное, то есть то, что не присутствует в предметном или, если хотите, в реальном мире, в котором пребывает преобладающее большинство людей. Так во время спектакля мы не видим режиссёра, не замечаем его рук. Вот руки Любимова - это властные руки дирижера, это руки управителя театра, это руки властелина мира. Эти руки указывали, куда встать Высоцкому, откуда выйти Золотухину. Вот поэтому Любимов невидим. Он за кадром. А в кадре Володя Высоцкий с голосом грузчика продовольственного магазина. Одно из самых незаметных свойств - это то, как индивид соотносится со Словом, которое им управляет.
Надежда на то, что всё будет надёжно, ненадёжно, потому что надёжное всегда изнашивается, как одежда, которую надеваешь каждый день, а дней, как известно, каждому человеку выделено ни больше и ни меньше, чем положено, и вот это самое и есть главное суждение о ненадёжности надёжного, которое выражается в надежде, смысл в которой тот же самый что и в мечте, то есть в чём-то эфемерном, призрачном.
Монотонность, однообразие, недомогание, раздражение. И откуда взяться здоровью и спокойствию, когда каждый день одно и то же. Тишину утра нарушает звон ведра уборщицы в коридоре. Невыносимый металлический стук. И так каждое утро. Что ей далось это ведро! Гремит им, хоть вой от негодования. И мокрой тряпкой, намотанной на швабру, шлёпает и возит по линолеуму пола. Потом обед, отдых, ужин, и опять ночь. А засыпаешь мучительно с мыслью, что эта уборщица утром снова загремит ненавистным ведром.
Начиная что-либо писать, отвергаю штампы, стремлюсь к оригинальности. Из чайки сделаю ворону. А ворона тащит к ворону. Это неизбежная сила воздействия «Ворона» Эдгара По. А он говорил: «Моей первой целью, как обычно, была оригинальность... оригинальность - положительное достоинство из самых высоких, для её достижения требуется не столько изобретательность, сколько способность тщательно и настойчиво отвергать нежелаемое». Вот она истина творчества - отбрасывать всё лишнее, сосредотачиваться лучом лазера на своей идее.

Приложу «Ворона» Эдгара По в переводе Михаила Зенкевича:

Как-то в полночь, в час угрюмый, утомившись от раздумий,
Задремал я над страницей фолианта одного,
И очнулся вдруг от звука, будто кто-то вдруг застукал,
Будто глухо так застукал в двери дома моего.
"Гость, - сказал я, - там стучится в двери дома моего,
Гость - и больше ничего".

Ах, я вспоминаю ясно, был тогда декабрь ненастный,
И от каждой вспышки красной тень скользила на ковер.
Ждал я дня из мрачной дали, тщетно ждал, чтоб книги дали
Облегченье от печали по утраченной Линор,
По святой, что там, в Эдеме, ангелы зовут Линор, -
Безыменной здесь с тех пор.

Шелковый тревожный шорох в пурпурных портьерах, шторах
Полонил, наполнил смутным ужасом меня всего,
И, чтоб сердцу легче стало, встав, я повторил устало:
"Это гость лишь запоздалый у порога моего,
Гость какой-то запоздалый у порога моего,
Гость - и больше ничего".

И, оправясь от испуга, гостя встретил я, как друга.
"Извините, сэр иль леди, - я приветствовал его, -
Задремал я здесь от скуки, и так тихи были звуки,
Так неслышны ваши стуки в двери дома моего,
Что я вас едва услышал", - дверь открыл я: никого,
Тьма - и больше ничего.

Тьмой полночной окруженный, так стоял я, погруженный
В грезы, что еще не снились никому до этих пор;
Тщетно ждал я так, однако тьма мне не давала знака,
Слово лишь одно из мрака донеслось ко мне: "Линор!"
Это я шепнул, и эхо прошептало мне: "Линор!"
Прошептало, как укор.

В скорби жгучей о потере я захлопнул плотно двери
И услышал стук такой же, но отчетливей того.
"Это тот же стук недавний, - я сказал, - в окно за ставней,
Ветер воет неспроста в ней у окошка моего,
Это ветер стукнул ставней у окошка моего, -
Ветер - больше ничего".

Только приоткрыл я ставни - вышел Ворон стародавний,
Шумно оправляя траур оперенья своего;
Без поклона, важно, гордо, выступил он чинно, твердо;
С видом леди или лорда у порога моего,
Над дверьми на бюст Паллады у порога моего
Сел - и больше ничего.

И, очнувшись от печали, улыбнулся я вначале,
Видя важность черной птицы, чопорный ее задор,
Я сказал: "Твой вид задорен, твой хохол облезлый черен,
О зловещий древний Ворон, там, где мрак Плутон простер,
Как ты гордо назывался там, где мрак Плутон простер?"
Каркнул Ворон: "Nevermore".

Выкрик птицы неуклюжей на меня повеял стужей,
Хоть ответ ее без смысла, невпопад, был явный вздор;
Ведь должны все согласиться, вряд ли может так случиться,
Чтобы в полночь села птица, вылетевши из-за штор,
Вдруг на бюст над дверью села, вылетевши из-за штор,
Птица с кличкой "Nevermore".

Ворон же сидел на бюсте, словно этим словом грусти
Душу всю свою излил он навсегда в ночной простор.
Он сидел, свой клюв сомкнувши, ни пером не шелохнувши,
И шептал я, вдруг вздохнувши: "Как друзья с недавних пор,
Завтра он меня покинет, как надежды с этих пор".
Каркнул Ворон: "Nevermore".

При ответе столь удачном вздрогнул я в затишьи мрачном,
И сказал я: "Несомненно, затвердил он с давних пор,
Перенял он это слово от хозяина такого,
Кто под гнетом рока злого слышал, словно приговор,
Похоронный звон надежды и свой смертный приговор
Слышал в этом "Nevermore".

И с улыбкой, как вначале, я, очнувшись от печали,
Кресло к Ворону подвинул, глядя на него в упор,
Сел на бархате лиловом в размышлении суровом,
Что хотел сказать тем словом Ворон, вещий с давних пор,
Что пророчил мне угрюмо Ворон, вещий с давних пор,
Хриплым карком: "Nevermore".

Так, в полудремоте краткой, размышляя над загадкой,
Чувствуя, как Ворон в сердце мне вонзал горящий взор,
Тусклой люстрой освещенный, головою утомленной
Я хотел склониться, сонный, на подушку на узор,
Ах, она здесь не склонится на подушку на узор
Никогда, о nevermore!

Мне казалось, что незримо заструились клубы дыма
И ступили серафимы в фимиаме на ковер.
Я воскликнул: "О несчастный, это Бог от муки страстной
Шлет непентес - исцеленье от любви твоей к Линор!
Пей непентес, пей забвенье и забудь свою Линор!"
Каркнул Ворон: "Nevermore!"

Я воскликнул: "Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий!
Дьявол ли тебя направил, буря ль из подземных нор
Занесла тебя под крышу, где я древний Ужас слышу,
Мне скажи, дано ль мне свыше там, у Галаадских гор,
Обрести бальзам от муки, там, у Галаадских гор?"
Каркнул Ворон: "Nevermore!"

Я воскликнул: "Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий!
Если только Бог над нами свод небесный распростер,
Мне скажи: душа, что бремя скорби здесь несет со всеми,
Там обнимет ли, в Эдеме, лучезарную Линор -
Ту святую, что в Эдеме ангелы зовут Линор?"
Каркнул Ворон: "Nevermore!"

"Это знак, чтоб ты оставил дом мой, птица или дьявол! -
Я, вскочив, воскликнул: - С бурей уносись в ночной простор,
Не оставив здесь, однако, черного пера, как знака
Лжи, что ты принес из мрака! С бюста траурный убор
Скинь и клюв твой вынь из сердца! Прочь лети в ночной простор!"
Каркнул Ворон: "Nevermore!"

И сидит, сидит над дверью Ворон, оправляя перья,
С бюста бледного Паллады не слетает с этих пор;
Он глядит в недвижном взлете, словно демон тьмы в дремоте,
И под люстрой, в позолоте, на полу, он тень простер,
И душой из этой тени не взлечу я с этих пор.
Никогда, о, nevermore!

Перевод Михаила Зенкевича, 1946

Надо непременно полностью отвлечься от всего того, что происходит вокруг и около, оставив перед собой только чистый лист бумаги в виде работающего компьютера в ворде, или, иными словами, тот же белый лист для письма, только виртуального характера, всё прочее в компьютере отключив, видя лишь выскакивающие от ударов твоих пальцев по клавиатуре букв. А если понадобится, то и отказаться от компьютера, ибо под столом стоит в футляре безотказная пишущая машинка «эрика», на которой я «отбабахал» в глухие советские времена тысячи страниц.
Все недоразумения, споры, конфликты, обиды проистекают из-за мгновенной реакции на внешние раздражители. Трудно удержаться от ответной реакции на несправедливо брошенное в твой адрес уничижительное слово. Ещё труднее подставить другую щеку, когда тебя ударили по противоположной, и смиренно удалиться. Наука сдерживания ответной реакции на любое слово или действие против тебя даётся нелегко, но тренироваться в этом отношении необходимо. Отрицательное событие произошло, а ты не реагируешь, поскольку спустя некоторое время сам улыбнешься своей выдержке, благодаря которой конфликтная ситуация сама по себе исчерпалась.
Старик рассказывает мальчику об всём, что придёт в голову, делая это только для того, чтобы мальчик научился слушать и думать, а не задавать каждую секунду вопросов. Старик это понял недавно, потому что бывал настолько утомлён вопросами, что стремился избавиться от мальчика, но сделать этого не мог, потому что мальчика приставили к нему на неделю. А это что? А то почему? Где? Когда? Откуда? И так далее. Как в любой азартной игре, а воспитание детей есть игра, необходимо перехватить инициативу, то есть, как в футболе, от обороны перейти в атаку.
Жизнь красна, где все целуются. Просто спасу нет от поцелуев! Так и хочется первой встречной красавице влепить поцелуй, как говорят, от всей души. Видал, уже целуются, он прижал её к себе, в намерении схватить поцелуй. Да уж, как говорят при зачатии народа, то есть урожая поцелуйного. Чуден показался ей поцелуй. А эти напечатлевали друг другу такой томный и длинный поцелуй, что земля рожала. А ты что смотришь? А этот шустро украл её поцелуй, да и закричал, мол, целуйте землю, облейте слезами, просите прощения, и в эту секунду, сбитый с ног красавицей, сам почувствовал крепкий, влажный поцелуй земли.
Громко, ещё громче, оглушительно, чтобы слышали на том берегу, с гармонью, с духовым оркестром, с песнями, плясками, чтобы все знали, что такое настоящий праздник, с взлетающими в небо огнями салюта, с грохотом и дребезжанием стёкол в окнах, с орущими толпами, льющимися рекой к месту торжества, к свадьбе, к победе всех над всеми, и всех над каждым. Разворачиваюсь и стремительно ухожу в другую сторону, дальше, дальше, к окраине, к тихой улочке, в тишину, и ещё дальше в самого себя, до полного погружения в бесшумный праздник одиночества.
И смотришь пристально на дерево, и взгляда оторвать не можешь. Дивишься его способности саморазвиваться. В природе распознать порядок давно пора. Не говоря уж о траве! Вот уж диво дивное! Не могу спокойно смотреть на траву в солнечный день. Оглядываюсь по сторонам, чтобы никто не заметил моей странности: ложусь на землю в парке и разглядываю каждую былинку, покачивающуюся на нежном ветерке пред очами моими. Ведь и травинка есть примиренье с жизнью! Как хорошо на травке примиренье испытать!
Ах, желание счастья, просто навязчивая идея, можно даже сказать - «пунктик», преследует всех и каждого! Вот и Гоголь о том же, мол, три главные предмета составляют основу человеческих добродетелей: французский язык, необходимый для счастия семейственной жизни, фортепьяно, для доставления приятных минут супругу, и, наконец, собственно хозяйственная часть: вязание кошельков и других сюрпризов. Грибоедов предельно краток на этот счёт, верно, счастлив там, где люди посмешнее. А несчастный Достоевский разве не мечтал о счастье, когда встал на колени середи тротуара, к счастью, на этот раз пустынного?!
Проснулся с радостным настроением. Бывает же такое! Жизнерадостный - ещё говорят про таких с усмешкой. Не поддаётся никакому анализу утреннее состояние радости. Встал легко. Всё делается легко. Просто всё само идёт в руки. И дела отскакивают с легкостью, как шарики пинг-понга. И дело не в погоде. Частенько такая радость подступает вне зависимости от солнца или ливня. Просто что-то щелкает в голове - и ты полон радости. Конечно, так бывает, когда опрокинешь с утра пораньше стопку. Это-то как раз и понятно. Но вот радость без стопки и без причины… Это что-то вне логики.
В августе Москва затихает, лишь трещат газонокосилки, скашивают траву, превращая полянки и обочины в ковры. Но вот окраинная улица резко поворачивает, уходя виражом в низину, где на довольно просторной полянке, за которой идёт изумрудный лесок, играет в золотистом свете всеми оттенками совершенно просёлочное разнотравье, разновысокое, с покачивающимися метёлками и зонтиками, с васильками и ромашками, с лютиками и львиным зевом. Воздух прозрачен и чист. Даже редкие машины не нарушают тишину летнего предвечерья. Трава не кошена, пчела и бабочка танцуют вальсики под писк комариков.
Сосредоточенность говорит сама за себя концентрацией внимания на одной точке. Это точно. Точка подобна навязчивой идее, от которой почти невозможно избавиться. Так уж устроен наш мозг, как прицепится к одной мысли, так и не отклеишь его от неё. Необходимо учиться каждый день убеганию от точки, то есть рассредоточиваться. Вот поэтому я частенько повторяю, что думать вредно, имея в виду, прежде всего, писателей. Когда не думаешь, то и сосредоточенности никакой нет, а есть свободное полотно взвихренной лексики.
Можно сказать решительно, что человеку, которому решительно всё равно, просто суждено быть решительным, хотя логические тонкости решительно не прикасаются к его характеру, а мысли, не понятые решительно им, растекаются туманом, и душа оказывается решительно пустой, отчего хочется провалиться, но проваливаться решительно некуда, поэтому он удаляется в решительном негодовании, но перед уходом решительно стучит кулаком по столу в каком-то небывалом решительном отчаянии, при этом строго требуя скорого и решительного ответа.
Ты ли идёшь в первый класс в 1953 году, спрашивал я себя, и не мог ясно ответить, я ли иду по улице маленьким солдатом в серой форме, во всём сером, в серой гимнастерке, в серых брюках и даже в серой фуражке с фибровым чёрным козырьком. Я так и не понял, то был я, или кто-то другой. Теперь-то, оглядываясь, понимаю, что и меня хотели сделать сереньким, чтобы я был, как все, в централизованном соподчинении сереньким. И была такая реальная серость вокруг, что становилось страшновато. Но реальность со временем превратилась в ирреальность. Одуванчики времени.
Заблестели лужи на тротуарах. Вот чего нам не хватало. С лужами как-то спокойнее на душе. После обильного дождя везде сухо, и на мостовой, и на газонах. Лужи только на тротуарах. Их так специально делают впадинами и ямами, чтобы пешеходы не спешили, тормозили и могли вдосталь налюбоваться лужами. Особенно, конечно, греет душу мысль о скором превращении луж в ледяные зеркала, потому что они блестят много ярче, чем обыкновенные лужи. В лужах самое прекрасное то, что в них можно смотреться, как в зеркала. А вот поблескивающий ледок, после акробатического падения на нём, поскользнувшись, не отражает так, как лужи, наши лица.

 

"Наша улица” №215 (10) октябрь 2017

 

 
 

 

 

kuvaldin-yuriy@mail.ru Copyright © писатель Юрий Кувалдин 2008
Охраняется законом РФ об авторском праве
   
адрес в интернете (официальный сайт) http://kuvaldn-nu.narod.ru/