Татьяна Озерова “«Нас было четыре сестры,
четыре сестры нас было...»” рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Татьяна Васильевна Озерова родилась 31 декабря 1946 года в Воронеже. С 1965 года проживает во Владимире. Окончила исторический факультет Владимирского государственного педагогического института, кандидат педагогических наук, «Почетный работник высшего профессионального образования Российской федерации». Автор книг: «Рисунки» (2000), «Дорога к дому» (2004), «Одноклассники», «Простые люди», (2016). Публикуется в  литературно-художественных и краеведческих альманах, газетах  Владимира.

вернуться
на главную
страницу

Татьяна Озерова

«НАС БЫЛО ЧЕТЫРЕ СЕСТРЫ,
ЧЕТЫРЕ СЕСТРЫ НАС БЫЛО...»

рассказ

Так начинается стихотворение М. Кузмина «Она». Поэту и художнику всегда интересен женский мир. Он ярче и красочнее мужского (конечно, не во всем, можно и поспорить). Но почему-то Василию Сурикову трагические страницы истории России легче было выразить женскими образами, да и не только ему. У Бориса Пастернака есть стихотворение «Женщины в детстве» - оно о влиянии пестрого женского мира на ребенка: «Всем им, мимо прошедшим, спасибо, перед ними я всеми в долгу».
Я тоже считаю себя в долгу перед мамиными сестрами: Капитолиной, Ниной, Зинаидой. Их давно уже нет, но в нас живут их образы, переданная по крови любовь к родным местам - Галичу и Петербургу. Им была присуща любовь к чистоте во всех ее смыслах и проявлениях: в чувствах, в окружающем предметном мире. Природный вкус, скромность, трудолюбие, порядочность и взаимовыручка всегда отличали моих тетушек.
Господи, да чего только не обнаружишь в этом бездонном колодце рода по женской линии: таланты рукоделия, музыкальные, живописные и поэтические способности!
А судьбы свои они разделили со своим веком поровну, всем досталось много горя и лишений и чуть-чуть счастья, да кое-где блеснувшей радости.
У многих в России в начале двадцатого века была большая родня: братья и сестры, тетушки и дядюшки, племянники и племянницы по материнской и отцовской линии, и это природой задумано очень разумно.
Сейчас, когда рождается в семье один или два ребенка, и родственные связи не поддерживаются, и двоюродные братья и сестры почти не знают друг друга. Они никогда друг с другом не общались, а может быть, и не будут, самое печальное из этого то, что они не увидят того общего, что их объединяет - родной крови, своей породы. А родная кровь-то в них видна во всем.
Внук никогда не видел деда, рождение одного и смерть другого разделяются десятилетиями, а глядишь, и осанка и выправка от деда ему достались. И сидит на стуле так же, и стакан чая обхватывает дедовыми длинными пальцами.
- Порода! - говорят люди. Так я о сестрах…
Старшая, Капитолина Александровна - красавица с крупными светло-голубыми глазами необыкновенной прозрачности, как в тихом озере. Эти глаза передались дочери и внучке. Она имела троих детей – двух сыновей и дочь. В войну вся семья сильно голодала, опухали, падали в обморок. Спасало озеро. Мать брала удочки и уходила на лодке рыбачить - знала свои места. Тем и выжили. Но голод и туберкулез ходят рядом. Сначала умер муж, затем слегла она. Озеро и на этот раз давало силы пережить эти беды. Даже близкие люди боялись заразиться страшной болезнью, а там простор, тишина, думается хорошо.
Ее я помню по уюту двухкомнатной квартиры с тонкими карандашными рисунками старшего сына Геры. Портреты девушек, акварельные пейзажи как художественные драгоценности висели на стенах.
Вышивки спускались с полочек этажерки, плотно уставленной книгами. Уже после войны, тяжело пережив голод, она всегда старалась накормить гостя досыта. Запомнились ее пирожки с клюквой и паренная в печке в глиняной плошке золотисто-коричневая репка. Это русское блюдо, про которое говорится, что не может быть ничего проще пареной репы, я попробовала впервые у нее и узнала, по тому времени нет ничего и слаще ее.
Над нами висела боязнь мамы, что опасно долго находиться рядом с инфицированным туберкулезом человеком. И как ни сладка была репка, надо было расставаться.
Когда Капитолина Александровна умирала в больнице, сестры дежурили возле нее по очереди, носили из аптеки кислородные подушки, меняли белье и простынки. В инфекционное отделение никого не пускали, им же сделали исключение, предвидя скорую смерть пациентки. В один из вечеров ей стало полегче, виновато улыбаясь, она отпустила маму домой и через час тихо умерла.
Оба ее сына в это время находились в армии, и никого из них не отпустили на похороны. Эта была
вторая могила (после ее мужа Николая) в нашем роду.
Дедова не сохранилась, а бабушка немного пережила свою старшую дочь. Нас, маленьких, восьми- и десятилетних, родители брали с собой на кладбище и поминки, и мы все это запомнили навсегда особой памятью детства.
Второй по старшинству сестре - Нине Александровне пришлось пережить весь ужас блокады в Ленинграде. Она была простым солдатом в рядах защитников этого города, а после войны приютила у себя детей старшей сестры Капы - Геру и Иру - и, так и не выйдя замуж, посвятила им свою жизнь, воспитывала потом их детей, как своих внуков. Верных друзей и подруг по работе и дому у нее было много.
Но все-таки летом она всегда старалась приехать на родину, забирая с собой младшее потомство. В Галич они привозили с собой особую ленинградскую культуру питерской столицы. А двоюродный брат Гера постоянно «орал» на площади слова песни: «Я счастлив, что я ленинградец, что в городе этом живу!»
Мы с букетом цветов, по обычаю того времени, встречали их на вокзале, куда можно было пройти, только приобретя соответствующие перронные билеты. Ленинградцы, яркие и шумные, с большими чемоданами и сумками, полными гостинцев на всех, возвращались в родное гнездо бабушкиного дома. У Верочки (дочери Ирины), нашей общей любимицы, был большой надувной мяч в специальной тонкой, плетеной сеточке, ведерочки и формочки для песочницы, яркие купальники и розовый резиновый плащ-дождевик. Для нас, провинциалов, вся их экипировка была настоящей экзотикой, так как купались в озере мы в обычных цветных трусиках, а верх закрывать нам было еще рано.
Тетушка привозила не виданные нами деликатесы: копченую колбасу и селедку, сгущенное молоко и кофе в банках. Столичным гостям же хотелось отведать нашей рассыпчатой картошки под душистым укропом, свежих огурчиков с грядки, посидеть в родном дворе детства.
После войны у стольких людей болели незаживающие раны, как телесные, так и душевные. Поэтому мама запрещала нам расспрашивать тетушку о блокаде, да и мы в ту пору были малы для этих вопросов.
Вот сейчас бы… Не наговорились бы!
Третья сестра - София Александровна, моя мама, 1911 года рождения. В 1938 году она была студенткой отделения дошкольной педагогики Ленинградского педагогического института им. А.И. Герцена. Там же вышла замуж за летчика, капитана-командира эскадрильи. Он воевал в Монголии на Халкин-Голе и новую войну встретил с тяжелым предчувствием, что живым с нее уже не вернется. Он погиб в 41-м году, когда моему брату было всего десять месяцев. Похоронку принесли на завод младшей маминой сестре Зине, чтобы та по-родственному, как могла, подготовила ее к трагическому известию. Приняв это сообщение, тетушка позвонила в детский сад, где работала мама, и попросила ее зайти за ней вечером. Мама, конечно, почуяла беду, поняла, что что-то случилось. Но, как говорится, надежда умирает последней, и в плохое не веришь до конца. Увидев расстроенное и заплаканное лицо сестры, мама стала называть имена братьев, которые в ту пору воевали: Ваня? Боря? Имя мужа Николая произнесла последним, и сестра, так и не проронив ни слова, молча кивнула. Мама упала в обморок. Там, на заводе, ее и приводили в чувство окружившие их женщины.
Это был для нее самый любимый человек, с которым она узнала большое женское счастье. Летчиков перед войной, овеянных своей романтической профессией, по популярности можно было бы сравнить с нынешними космонавтами, ну а жёны, разумеется, грелись в лучах их славы. Из Монголии мама привезла сестрам китайского шелку на платья, модные береты из натуральной шерсти. Сама же ходила в кожаном пальто, белых «котовых» сапожках на высоком каблучке, имела медвежью шубку, но со всем этим богатством того времени пришлось быстро расстаться, так как буханка хлеба на базаре стоила в то время 800 и более рублей. Все тряпки быстро проели, и нужда глядела из всех щелей.
После войны она познакомилась с нашим будущим отцом, у которого уже было двое своих детей.
Высокий, красивый военный привел как-то в ее группу детского сада маленькую кудрявую девочку Люду, разговорились, увидели свои общие проблемы, понравились и потянулись друг к другу, решив общими усилиями создать новую семью. Бабушка Вера, не давшая разрешения дочери на второй брак, видела в отце слабого, непрактичного человека.
- Пропадешь с этим Васькой, - говорила она, и как в воду глядела. Но мама решила взвалить на свои плечи трех деток, объединить две половинки разрушенной войной семьи. Потом появились на свет мы с сестренкой, и семья стала соответствовать своему числу - семь. Все тяготы послевоенного времени - голодного и холодного - достались нам с лихвой. В молодости я однажды попала в семью, такую же, как и наша, и лишь там увидела, как помнят погибших.
Большие портреты ушедших матери и отца висели на стене, и дети знали, что это мама моего брата, а это папа моей сестры. У нас же в семье была постоянная ревность к первым мужу и жене. Когда что-то не получалось у мамы, отец вспоминал свою Ольгу, когда же в доме не было ни рубля, мать вспоминала материальное благополучие, которое она испытала при первом муже. Мама выкладывалась для всех нас, детей, вся без остатка, сама недоедая и недопивая, не разбирая, кто тут свой, а кто чужой. Отец этому не верил и, приходя с работы поздно, почти ночью, поднимал своих и заставлял их есть, думая, что они голодные. Те плакали, хотели спать, назревал очередной семейный скандал.
Жизнь превращалась в кошмар. Но, конечно, в доме была и другая атмосфера - тишины и творчества, когда отец был трезв.
Все дети много читали, были лучшими математиками в школе (это его заслуга), рисовали и занимались музыкой - в маму. Она делала все, чтобы черная сторона жизни была от нас подальше. И преуспела в этом. К нам не липли грязные слова, так же, как и поступки. В доме и в душе была чистота, но от бедности некуда было деться. Мама из-за здоровья не могла заниматься огородом или держать какое-нибудь натуральное хозяйство.
Прожив 16 лет в Ленинграде и впитав в себя культуру северной столицы, она научила нас любить поэзию, музыку, балет, театр, рассказывала нам о Кировском театре, о поездке на Кавказ - в составе лучшей студенческой волейбольной команды, в которой она играла, - о занятии альпинизмом, о своем восхождении на четыре тысячи триста метров…
Но в родне у всех «барахлило» сердце, были проблемы с сосудами, и мама умерла сразу: поставив чайник на плиту, упала на кухне. Брат выбежал, поднял ее на руки, унес в комнату и положил на кровать. Не веря, что мама так внезапно уходит, гладил ей руки, говорил ласковые слова, но она уже ничего не слышала. Когда мы приехали, вызванные его телеграммой, у печки висели теплые носочки, хранящие форму ее ноги. Глядеть на них было невозможно.
Пять дней назад у моей младшей сестры в Ленинграде была свадьба, мы только что разъехались оттуда. Брат, проводив маму, собирался отправиться к себе на Урал. И вот, как у Державина, - «Где стол был яств, там гроб стоит».
Фамилия моя в телеграмме, сообщавшей о маминой смерти, была искажена. Я ехала целый день в оцепенении, не разжав зубы, не веря всему случившемуся. И только сойдя с поезда и увидев тетушку Зину в черном платке, поняла, что это правда. Все мое отчаяние сразу прорвалось наружу - и крик, и слезы. Брат успокаивал: «Тише, тише, Таня». А тетушка не удерживала: «Пусть выплачется, скинет тяжесть с души».
Сестра Светлана была другой. Молча, без слов, с глазами, полными слез и почему-то не выливавшимися, подошла к маме и положила ей в гроб красные и розовые гвоздики.
Мама лежала тихая и спокойная. На серьезном, будто спящем лице нигде ни пятнышка, и мы всех спрашивали в сомнении: «Может, она еще живая?»
Брат Лева так переживал горе, свалившееся на нас, что волосы у него на голове ломались как стеклянные волокна. Он рано поседел, рано стал нам за отца - кормил и поил, зарабатывал деньги и приносил, как говорится, кусок хлеба в дом, шил нам кукол, отвечал за дрова и порядок в доме, учил с нами трудные уроки, был для нас незаменимым защитником во дворе и на улице.
Старший брат Леня приехал с опозданием на день, когда уже были поминки. Мы все последний раз остались ночевать в своем доме. Лежали и говорили о будущем, теперь уже без мамы. Леня, так любивший своих маленьких когда-то сестренок, попросил меня рассказать всем любимую сказку, чтобы хоть таким образом немного отвлечь всех от тяжелых дум. И я, почти наизусть, с большим чувством рассказала всем андерсеновскую «Русалочку». Мы все лежали в одной комнате, не зажигая света, первый раз без мамы и в последний раз все вместе. Слушали ли они меня? Или каждый думал о своем? Помню только, как старший брат держал меня за руку и тихо время от времени ее гладил.
Младшая мамина сестра - тетушка Зина - стала нашим центром единения: всем регулярно писала, посылала маленькие подарочки ко дню рождения не только нам, но и нашим подрастающим деткам, никогда и никого не забывая.
Зинаида Александровна, 1915 года рождения, младшая из сестер, всю жизнь прожившая в нашем родовом гнезде - бабушкином доме, продлила нам радость встречи с домашним очагом ровно на шестнадцать лет.
Так уж совпало, что с шестнадцати лет работала она секретарем-машинисткой на ликероводочном заводе, в однотипном каменном здании из красного кирпича, какие были разбросаны по всей центральной России. Больше пятидесяти лет, как говорится, просидела она на одной табуретке. Это тоже в нашем роду было заведено: не бегать с работы на работу, не искать, где «глубже», а поступить в одно место и жить в коллективе, который дарила судьба, всю жизнь. Она была большим профессионалом в своем деле, от природы безупречно грамотна, да так, что исправляла ошибки в тексте почти всем директорам, с которыми ей пришлось работать. Те обязанности, что она выполняла одна, сейчас давно поделены между секретарем, начальником отдела кадров, профсоюзным лидером, а тогда все было на ней.
Все сестры были спортивны, артистичны и музыкальны. Мама с юности играла в волейбольной команде, а в старости продолжила это занятие и играла в команде пенсионеров-ветеранов города.
Тетушка пела, как и наша бабушка, знала много песен наизусть и была душой любой компании. Стройная до конца своей жизни, красавица с неподражаемым женским шармом и вкусом. Рассматривая их старые фотографии, поражаешься, как могли они при своем небогатом житье быть такими элегантными и модными.
Конечно, на всех них оказывал влияние Питер, город, в котором проживает уже пятое поколение нашей родни.
Дед, художник-маляр, расписывал потолки и стены в богатых домах и своим трудом до революции мог содержать большую семью, дом, двор, лошадь. В тридцатые годы в большом сарае, где когда-то находилась конюшня, местная молодежь с улицы ставила спектакли и все сестры и братья в них участвовали.
Об этом вспоминает и известный детский писатель Яков Аким, который дружил с нашим дядей Борей и вместе катался на ялике по озеру. Он тоже галичанин и с восторгом и любовью описывает наш край. На городском стадионе в спортивных костюмах сестры строили пирамиды, а мама стояла на самом верху.
Когда они рассказывали нам о своей юности, то столько смеялись, что заражали нас своим оптимизмом и любовью к жизни. Скуки, уныния, хандры и лени никогда в нашей жизни не было, и в этом, несомненно, была их большая заслуга. С ними было очень интересно.
Девчоночьим ушкам иногда и не надо было что-то слышать. Но взрослые считали, что мы еще многое не понимаем, когда они иносказательно говорили о проблемах пола и любви. Но именно эти темы нам были так интересны в подростковом возрасте. А тут взрослая оценка этих вопросов, переживаемые романы и обсуждение мужского внимания к их особам, шутки, остроты, воспоминания их школьных событий и прожитых лет.
И еще одни краски природы звали нас с детства - разноцветные камни. Их было видимо-невидимо на чудесной речке Челсме. У меня даже был рассказ о розовом камушке детства, потерянном, но памятном.
Вот так издалека потянулась и эта ниточка собирательства. А тут в магазинах появилось много поделочных камней, и мы с подругой зачастили ими любоваться, рассматривать, стали регулярно бывать на выставках. Трудно удержаться, чтобы не купить себе камень-оберег или камень-талисман, вот и появились в моей взрослой коллекции пейзажная яшма с высокими снежными горами, моховые агаты (как будто сосенки стоят в зимнем лесу), камушек сердолик, белый янтарик, зеленый хризолит и древний нефрит, празднично-волнующий сиреневый аметист. Подойдешь к витрине, а камешек и глянется тебе сразу, в руки запросится, чем-то родным на тебя повеет, знакомым.
По женской линии родни переходил у нас по наследству зеленый глаз хризолита в золотой оправе.
Так получилось, что сестра Нина берегла для младшей Зинаиды этот подарок всю войну. Она могла бы обменять его в блокаду на хлеб, но что-то ее всегда удерживало, как залог их будущей встречи и возвращения в отчий дом. Так и получилось. Сестры встретились, и с тех пор Зина за всю свою тяжелую жизнь не снимала кольцо с мизинца (оказывается, так и надо носить зеленый камень). От грубой работы: стирки, заготовки дров, огорода - золотой ободок колечка снашивался, тогда она отдавала его в ремонт и продолжала носить до самой смерти. В память о тетушках, о их верности и стойкости, я все время ищу тот заветный камешек, все надеюсь повторить семейную легенду, продлить ее и передать уже своим внучкам.
Бабушкин дом, где осталась жить младшая дочь Зинаида, утопающий в деревьях и цветах двор стал для нас самой дорогой точкой на земле, олицетворением родового гнезда. И когда при больших встречах на этом дворе выставлялись столы, раздавались звуки баяна, балалайки, гитары, звучали любимые песни, исполняемые на несколько голосов, ощущение родины подходило к самому сердцу.
И вот уже ушло старшее поколение, вырастившее нас в самые трудные годы лихолетья и не потерявшее ни чести, ни достоинства, горячо, не на словах, любившее свою Родину, работавшее всю жизнь почти бесплатно. Теперь эта кровь и порода разлилась дальше по свету, и их внуки и правнуки теперь часто летают в Париж, Мадрид, Мехико, Копенгаген. Продолжают их жизни, названные в их честь Ниночки, Николаи, Борисы, Иваны, Анастасии и Софии, живущие на своей земле и чужеземной, но носящие такие дорогие для нас русские имена.
И где бы мы ни жили, всегда вместе с нами живет имя какой-то неизвестной для нас их соседки по улице - Марьи Дюдькиной. Это имя стало у нас нарицательным.
Она всегда нам всем вспоминается, когда чего-то мы не находим у себя на положенном месте. Марья была честным и добрым человеком. Но если уж в доме никак не могла обнаружиться пропавшая вещь, ну где еще ее можно отыскать, разве что в соседнем доме.
- И куда же это запропастилось? - в сердцах спрашиваем мы у себя. И слышим (из детства) шутливый ответ нашей тетушки:
- Да, наверное, у Марьи Дюдькиной надо искать!
Но вернемся к тетушке Зине. Любовь в ее жизни была единственной (хотя ухаживать за ней мечтали многие мужчины). На служебный роман секретарши и директора завода всегда смотрели косо, с усмешкой и осуждением. Но она действительно любила и была беззаветна в своей любви. Четверо суток рождался ее богатырский сынок, но все обошлось, все были здоровы и счастливы, однако семьи не получилось. Воспитывала его одна, вернее с бабушкой Верой, которая еще была жива в то время, с ней и подняли на ноги младенца. Отца перевели в другой город, но однажды он все-таки приехал проведать своих близких. Мать и сын очень волновались. Возраст у мальчишки был уже подростковый, и тетушка боялась осложнений. В доме, как всегда, все блистало, дорожки во дворе от снега были расчищены, а из русской печи долетали ароматы приготовленных блюд.
Зинаида Александровна была прекрасной хозяйкой, и вся родня помнит ее кухню: заливное из окуней, студень и рубец, особенный, так и называемый «тети Зинин» винегрет, жареная, под белым соусом щука, грибные супы и т.п. Все она делала по-особому, вкладывая в дело сердце и душу, такое повторить уже невозможно, казалось бы, все так, да не так, Хотя и рецепты ее остались, и сами видели, как все стряпалось, но, как говорится, «одна мучка, да разные ручки»! Нет рядом ее задушевного голоса, необыкновенного гостеприимства, ее особенного желания накормить тебя досыта, напоить крепким чаем в тонком стакане с подстаканником - мужчину и в красивой питерской чашке - женщину.
Они встретились, гуляли по старинному городу, вспоминали молодость, прожитые годы. Сын, всю свою жизнь ожидавший этой встречи и влюбленный в отца по фотографиям, так волновался, что не мог наговориться, не отходил от него ни на минуту. Когда отец поздно ночью засобирался в дорогу, все решили, что сын останется дома, так как завтра утром в школу, а мать проводит отца до вокзала. У него в то время была уже новая семья, дети, и задерживаться в их доме он не планировал. Расставание было сдержанным, спокойным, без слез. Мать сказала сыну, чтобы он ложился спать, а она его закроет снаружи, чтобы не будить. Присев на дорожку, они закрыли две двери и ушли. Но сердце мальчишки, впервые увидевшего отца, не могло быть по-взрослому спокойным. Понимая, что ему теперь не открыть и не выломать двери, он решил выставить зимние рамы на кухне, что было довольно сложно сделать одному: отогнуть гвозди, убрать замазку и заклеенные на зиму бока рамы. Но желание подержать еще раз большую отцовскую руку в своих руках, прижаться щекой к грубой шерсти пальто, заглянуть еще раз в глаза было сильнее.
Как отец удивился, как был растроган, увидев бегущего по перрону сына! Они уже не могли скрыть своих слез, словно предчувствуя, что эта встреча будет первой и последней. Изредка приходили письма, потом отца не стало.
Тетушка воспитала прекрасного сына, а потом и внуков, тяжело болела и умерла в возрасте 75 лет.
Почти вся родня приезжала проститься с ней. Провожая по-христиански последнего родного человека по материнской линии, мы с сестрой наконец-то окрестились в церкви. Следующей ступенью по старшинству в женском роду были мы.

Владимир

"Наша улица” №215 (10) октябрь 2017