София Юзефпольская-Цилосани “Осенний калейдоскоп” стихотворения
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва
София Юзефпольская-Цилосани
доктор философии, поэт, переводчик, литературовед. Член СПб ГО Союза писателей России и ОРЛИТА (Объединение русских литераторов Америки.)
Родилась 17 мая 1959 года в Куйбышеве, ныне Самара, жила в Ленинграде, училась на филологическом факультете в Институте им. Герцена. В 1989 году эмигрировала. С 1990 года жила в Сиэтле, США, где растила четырех детей, училась в аспирантуре и преподавала в Вашингтонском университете. В 2005 году защитила диссертацию об Арсении Тарковском. С 2013 года живет в Нью-Йорке, США.
Автор сборников стихов "Странствия" и «Голубой огонь» и книги об Арсении Тарковском «The Pulse of Time: Immortality and the Word in the Poetry of Arsenii Tarkovski».
Автор сборников “Dictionary of Literary Biography”; “Поэзия женщин мира”; “Перекрестки”; “Образ”; альманахов "Золотое Руно", “Эмигрантская лира”; “Под Небом единым”; “Пушкин в Британии”, “На Холмах Грузии”; журналов “Slavic and Eastern European Journal”; “Интерпоэзия”; и других международных периодических изданий. В "Нашей улице" публикуется с №207 (2) февраль 2017.
.
София Юзефпольская-Цилосани
ОСЕННИЙ КАЛЕЙДОСКОП
стихотворения
Пробуждение
Мир зеркален, и все так чисто,
так прозрачно - рукой не тронешь:
отражает улыбку листик,
отражают огонь ладони.
Отражаются пули свистом
птиц небесных; дробится ультра-
звуком цвет -
и на вкус ириской,
под язык - все что жгло и смутно,
нудно память твою давило
и держало в стекле, как из сетки,
потечет, станет утро синим,
станет мир твой нагим и ветхим.
Ветер створки судьбы откроет,
заскрипит у шарманки ручка.
Полость осени листья кроют,
словно стеклышки в калейдоскопе,
ты ж - послушник,
о нет - подслушник
их зеркальных осенних штучек,
тихих маршей, смешных историй.
Гербарий
Т. О.
В гербарии, в пергаментной бумаге
цветы и кровь, как пятна от помады...
Ах, сколько надо, милый мой, отваги,
чтоб запах калачей и ядра снегопада,
живя в календаре осеннего распада,
в гербарий засушить, разгладив утюгом?
Но девочка-швея не получила роль:
не став актрискою, в провинции всё гладит
чугунным утюгом охапку белых роз -
воротничковых выкроек гербарий
в комод засунут, папироской синей сушит
цветочки, их простуженные души,
и кто-то в двери лязгает ключом,
и страшно так, и музыка играет...
в соседнем баре...
Боже мой... о чем?
* * *
Из лета ухожу, иду по краю.
Каре осенних войск стоит во тьме
И стережет меня - она опять нагая,
Война, что тьму свою сожжет во мне.
Одета лишь в засаду. Невеличкой
Вся жизнь моя, весь шум и пересвист
Пред ней летит; стигмат на лапке птички.
Сигналит лету, что каре в засаде спит.
И вот войска возникнут в жаре сосен
И втиснутся в мою печаль, как в дверь.
Вот я вернулась к непогоде, скажет осень,
Налей мне горького чего-нибудь, налей.
Покрой ожоги, в шаль укутай мои плечи,
Клеймом своим тебя я не спугну.
Да ты сама, сама - в кленовом теле
Дрожишь, как пламя в моем розовом углу.
Да ты сама не знаешь края ливням
И мусор снов выносишь на ветра...
Ты - рвань на жердочке, от птички пелеринка,
Хозяйка желтого от сырости листа...
Войди, скажу, приветствую отряды
Твои, нo на постой не разместить,
Оставь за дверью их, сама останься, бога ради,
Не уходи, не уходи других любить.
Сентябрьское
1
Сезону ранней осени присуще
отдохновение - чернильная страда,
сладчайшая; своею мягкой лапкой
погладит вечер; снизойдет на нас вода
из туч и из листвы. Дожди семь долгих суток
нас будут поливать, и тихо-тихо звон
листвы и туч в усталости утонет...
Нам станет хорошо, как в самый первый сон.
2
Сезону ранней осени подвластно
меж сном и явью промежутки обнажать,
все помня, ничего не предавать огласке,
страстям грядущим - в глубину, до дна - дышать
из сумерек и знать, что всё - текуче,
всё дивно, всё пронзительно, всё - так.
Но и прозрений чудный редкий случай
размыт и стерт: он - как затасканный пиджак
сюжета осени; сочатся с неба тени,
но никому еще безумье не грозит,
пока сюжет забыл, что он болит,
пока не нас ведут на всесожженье.
Лотова жена
Осень стадо листьев пасeт -
писк по блеску простых пространств.
Оглянись, мой любимый Лот!
Слышишь женщину - в листопад?
Зришь, как листьям мал черенок
под тряпьем распада? Пожар
кож шагреневых, с бедных ног
башмачок - как листочек - спал.
Отекло всё. Витийство уз.
С ручки нищей гадать - не солить
листья на зиму; пусть же, пусть
осень рушится - в соль и слизь.
Что ей надо, скажи, столбу
из дождей? Не согреет - зимой.
И огнем не сольет в волну,
разве лужу толкнет ногой,
разве в память тающих уст
постучит - в мозговую кость -
в веток гроздь, a у листьев - вкус...
Вкус гвоздя... и веревки, Лот!
Шорох соли, стезя слезы,
Толпы листьев - Исход - на круг
гончарa... И зажжет Весы
в листьяx звезд, в рукавах... без рук.
* * *
Я так давно тянусь к тебе руками
замерзшими, осенними, как ветки,
промозглыми, как рельсы, - небом, далью.
Но ты знаком лишь с горьким окоемом
той точки тайн в моем зрачке,
с бездонным звоном,
с сиренью точек в летней круговерти.
Я так давно тянусь за тот проем,
где ты увидел бездну под вуалью,
за поворот - за угол, за излом,
я так давно тянусь к тебе крылами.
Зрачок в проказе, он сирень всех летних крон.
Я еду первой, ты приедешь позже.
И расстоянье с каждым днем все тише, строже -
неосвещенный прицепной вагон.
Вагонов цепь - качаются, как дрожжи.
Я так давно тянусь к тебе огнями.
Tам плачут дети, чемоданы, гномы, кошки
и вся судьба моя с собачьими глазами.
Осенний пруд
Не отбелить воды от серой ряски
и в тишину пруда не спрятать ветер терпкий,
листку с шершавым языком собачьим,
флажку, не вырваться из листопадной сетки...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
По осени считают шорох дум -
Не писк цыплят в кровавой кашице газона.
Кому ты, осень, утка, лебедь, кум?
Кому за думы - звон кандальный перегонов?
Кому ты словом будешь, лисья суть под языком,
цыпленок нищий в алой мантии магната?
На пруд ложится тенью и бугром
аллея осени, горбатая, как Крон,
в коряги - сон, величием заката...
* * *
«Переведи меня через майдан»
и от рейхстагов уведи подальше,
от всех кремлей, парадов, прямо в бор -
от самосудов, толп, олимпов, нор,
от всех правительств - бывших, настоящих,
от ностальгий всех, праздничком шипящих,
как та селедочка -
улов военных дней
по карточке - ах, что ее жирней -
в газете «Правда», на клееночке кухонной?
Лишь убиенных, убиенных - тонны.
Но дамочки в чепцах опять ведут детей
смотреть, как Сын полка высок в киноэкране,
и эти дети - мы, нас рыбой пропитали
на почве внутриклеточных идей.
Мы ностальгируем, опять поет Бернес,
журавль летит, не пойманный в газету,
а мне бы в бор, в осенний поздний лес,
где Яр и я - одно, и памятников нету...
И небо стекленеет, глаз за глаз,
над листопадом, на землю снесенным.
Но лист в крови не просит: помни нас!
Заговори по-человечьи - сон бездонный
трухи и трупов.... Войн кощеев глас:
по двести грамм во Славу... за бедлам...
Переведи меня через майдан.
Йом-Кипур в Нью-Йорке
Йом-Кипур плывет, как паруса,
по Нью-Йорку,
и спешат к прощенью скорбны души
по ступенькам синагог - на небеса,
островки - под зонтиками - суши.
Кем мне быть? Дождя назойливого текстом?
Чем прощать, всех клятв и капелек приказчик?
Целый год - ни времени, ни места...
Вот и суд, и Йом мне: дождь на плащик...
Соседский дождик
На крыше соседки дождь выдолбил дырку
и плакал слезами картонных ботинок;
тягучий, коричневый, в клейких размылках,
он капал и топал. И лапал. И тыкал.
Сидела в постели, жевала овсянку
в шарман неглиже врастопырку - девчонка,
одна-одинешенька. Израильтянка.
Сефардка. Какого-то черта в Нью Йорке.
А дождь размывал ее желтые звезды.
Их дева развесила на потолочке.
О искус пластмассы, светящейся ночью,
в картонной коробочке! Дальние тезки
тех звезд... Как и дождь ей - в глаза, словно в почву.
Во всем - нелегалка спускала привычно
дожди по веревке, сливая в ведерко.
Сефардка, номадка - в Нью-Йорке, на днище.
Не тонет, не стонет подводная лодка...
Кто вступится? Толпы бродяжек в столице...
Дрожит воробей в ней, стенает ворона.
А дождик умолк. Он ведь птичек боится.
И город - как дождик... Из клея, картона.
Стрекозиная прорезь. Плащ Иосифа
Там, где небо встречалось с землею, в коробочке аэропорта,
где над аркою входа «Тбилиси, тот город, что любит» - реклама,
где чистилище стекол застыло огнем и, как римлян когорта,
в отраженьях дремучих камней пойман город был в петли
арканных
лоз - для дикого солнца, разложены в ладанки царского сана,
в винограды - все розы, и сужен в иероглиф Египет,
в каждой трещине он семенами Изиды морочит и гибнет,
там где встреча земного сознания с небом еврейским:
стрекозиная прорезь на небе, козлиные ножки,
самокрутка - все прочее свернуто в свиток,
как пост-Соломонова Песня,
с древних пор нe растили евреи вино, не любили египетских
кошек,
как шмелиные соты - весь мир был им липок. Попробуй-ка,
небо, разденься!
А Иосиф в Египте потел, соблазнившись земли цвето-точьем,
многоцветным плащом, чтобы снова и снова свои свето-чтенья
в знак о хлебе насущном осмыслить, все сны своего фараонья
открывать, говорить о невидимом мире, без идолов, вязью
иного свеченья
Cлова.
Скоро и мы улетаем, на днях, на цветных, на осенних,
с нашей кошкой египетской в маленький мир, весь из сотовых
вотчин,
по дорогам небесным, как злаки, что падают в щели,
в стрекозиную прорезь крыла, и медовая патока детства
нас проводит, где небо встречалось с землею, ее возневестив.
Диптих Донне Анне
1
Куда улетает шмель,
когда отцвели цветы?
Придворный, проезжий, ничей -
на всю широту пустоты
он сел - и, съежившись, куст
китайской сирени поник.
И все, что в нем - виолончель,
ссыпалось в ничто, как вскрик:
по искре - на пыль стеблей,
по искре - на петли лоз,
коричневых, древних - в тень
закутанный, - в шкуру, мох,
лежал пред сиренью - шмель,
несчастный ее Дон Хуан,
а в брюхе возился змей,
клубком из имен - орал.
2
Беззвучье. Огни лампад -
рубины глубин. Водой
сочится с ветвей листопад.
Не Анны ли горький рот?
Не Каменный Гость - тень
на ватных ногах вошла.
Как шапка на воре - сень
природы с жуком огня.
Горят. И жилет, и плащ.
И шпага. И кроны - в ров
стекают. Прощай, палач!
Бесцветен судьбы итог.
Осень
Я стану неба радужкой и ради
того, чтоб быть увиденной тобой, -
моделью листика на ало-мятной вате
циновки площади, подстилки мостовой,
биеньем крови в сутолоке грязи.
Модель румянца - стыд немыслимый - в распаде.
В точильне - не моей - легчайших строк,
струится ток, волшебных звуков ток,
но мне за пазуху его совсем некстати.
Как проще и шумливее мой бог!
Он жизнь на празднике флажков -
в их флюгерграде -
пролил фольгою пестрый дождь в листву.
Что стыд листве? Хлопушки красок по холсту.
Натурщицей, измазанной в помаде,
душа, что дитятко, обнажена на маскараде
мольбертов уличных...
а зодчий на ветру
пустых пространств зрачком усталых глаз
из листьев осени, как парус на лету,
раскладывает время, как пасьянс,
над площадью зимы, и красок хмель во рту...
Весна моей Осени
Р. Габриадзе
Замешивая трещинами стены,
Ночной ли oн, дневной - совсем не важно,
в Тифлисе мир таков, что всё - одновременно:
трущoбы и алмаз, ромашки в камне башни.
Не плотность здесь, не грим, не камень, не вода
являют тайну ветхости беспечной,
а та небесная прозрачность, что беда,
что глубина, и осень - бесконечна.
Блоку. Cиреневая баночка
В глубину разведешь все неясные смыслы, дрожанья
чувств испуганных, всех незнакомок чудней и верней,
из сиреневой баночки, кисточку в звук окуная,
позовешь на холсты - в перелив - золотых окуней.
И на грани забвенья одаришь лицом, чтобы стало заметней
в зерцалах,
что не ты - кто-то там постарел, постарела, истлел
голубой огонек. В этом мире поэзии мало:
день подобен сырому яйцу, недоноскy - в скорлупкe из дел.
За углом - перспектива, как улица, вышла из чайной,
вся завернута в серенький шарфик, и дождь копошится,
как крот.
Ее плечи, ах, плечи, они-то хоть помнят венчанье
фонарей городских и аптечных витрин - этих кроликов
красный кагор?
...Vino veritas, мало поэзии там, где все это - ничейно.
А ты технику цветосмешенья долбишь, звукоряд, светотень.
И какая-то тень всё химичит ночами о том пресвятом
песнопенье
в этой колбе ночей, удивленно цветущих - в очах этой тени -
вещей.
Мгла
Как хочется снега душе: как могилу,
укутать в снега этот ров ноября,
засыпать осеннюю мглу и из глины,
из розовой глины - слепить снегиря,
обжечься морозом, застыть, леденeя
под свежей и ясной струей синевы.
Но мгла, холодея, деревенея,
бормочет невнятно и гонит листы,
в безвременье гонит нещадно, и горек
на вкус и на цвет дыма огненный корень.
Осенний сон
Где-то тихо ходит сон,
где-то кот поет,
потом
мы с тобой
под этой крышей
тишиной и печкой дышим.
Это первое - потом
мы, возможно, здесь живем:
в тон - не в тон -
капелью тонкой
время капает сквозь створки
то ли ставен,
то ли света,
падает на стол, на пол,
в чашки на резном буфете
тень от лета. Угомон.
Слышишь? Словно в пруд стоячий,
в жар немой, как охрой, плачет...
Хрупкой охрой. В жар от печи
время куталось и плечи.
В осень канул жар небес,
спрятал охру в долгий лес...
Спутал всё со всем - в клубок.
Путал-путал, изнемог.
***
Ни метлой, ни тряскою ковра
не остановить листвы вторженье.
Если осени так трудно умирать
во дворе, то я согласна на скольженье
лодочек прогнивших по квартире.
Дискомфорт, конечно, - зябко с ними, страшно.
Будто пол и вещи все размыли...
Будто посредине жизни ящик
с письмами, не перебрав их, бросил кто-то...
Детки с желтым уличным билетом.
Разбрелись.
Под пяткой хрустнуло, как счастье.
А за стенкой дождик долго гладил ветки.
Утром
Стали лики небес опрятней.
В профиль небо гораздо внятней,
чем анфас, только чашка звякнет -
счастье вспыхнет - тех - прежних струн...
Это осень нас водит звуком
в пустоте - колотушкой-скукой,
это осень прозрачной мукой
полнит слух нам. И греет ухо
шарф шафранный осенних рун.
***
Слушай бесшумье и в лодочках листьев
солнечных капель полет и круженье,
крапинок, точек и стрелок движенье...
голову вниз не склоняй к пересвисту
высохших листьев с меткой багровой,
к кровоподтекам на пешеходных
узких дорожках. Слушай маэстро
только в полете пальцев, не в стонах
клавиш и струн. В безразличии к месту,
времени, улице, памяти, датам,
слушай, как солнце уселось в порожний
листик сухой и движением плавным
кружит его нескончаемо-долго...
Осени пьяной сегодня не холодно…
***
И сколько б бликов не ложилось в руки веток,
на толщу стен - сияющих теней,
я вижу мир, лишь прикрывая веки,
и знать не знаю, для чего вся канитель
с прекрасной осенью:
я все просторы облетела,
все, что услышала - потрогала рукой:
кленовый самолетик, желто-серый
уже прозрачный, все еще живой...
Ноябрь
Лопнуло утро, словно пузырь -
в ситечко.
Cонм из звоночков - пресветлый псалтирь* -
c птичками.
Плещется тысячью сарабанд -
саду.
В разворошенность листвы, в гнилье,
в падаль,
в мох, в заусеницы, в сутолоку, в лед,
в плесень -
звуки бросаются. Вдруг - цветет
аленький звук -
персик.
Утлые шутки
осенних божков
местных.
Ах, ну к чему
в ноябре цветет
маленький этот
персик?
Так вот и я на фривольный слог
мудрость времен променяла...
Так променяю на старый шлафрок -
фрачную роскошь бала.
Сереньким пледом затопчет жар
неба, и без уклада
зимы начнутся,
а там вокзал
встанет в дыму заката.
Ты же, хрустальный осенний псалтирь
птичий, дождись апреля.
Будyт еще и псалтирь, и свирель
розовыми - я грею.
* Псалтерий, псалтирь - oбщее название древних музыкальных ин-
струментов семейства цитр. У Цицерона описывается как женский «лег-
комысленный» инструмент. У Августинa ассоциируется с человеческим
трудами, которые обращены к небу и по Божьей воле осуществляются без
забот.
Погорелец
1
Погорелец ноябрь собирает лохмотья в узлы.
Но он скинет их с плеч, как дойдет до колодцев зимы.
А колодцы хрустальны, небесны...
В бидонах буранов, во всхлипах ветров
yголь губ его выцветет, станет белесым, как серп его снов.
Он цветастое племя пожаров скосил: все - в один перстенек.
Он горит - только выйди, взойди на порог - за порог.
Ничего за порогом, ни с той, ни с другой стороны -
Только свет благодарности льется на снежныe срубы, в сугробы,
И золотом каплет в полозья -
cозвездьем - в застывшие сны.
2
В тучный праздник семейный под звездами веточки скрипнут:
Услышишь - стезя,
cловно скрепка для листьев в архивы зимы, - им не верить
нельзя.
Стали пол и земля так бесшумно бумажны, нежны.
И как масляно крошится мел!
Этот праздничный дождь, угостив серпантином,
совсем, он совсем прогорел.
3
Он прекрасен и бел,
погорелец надежд, - угли в стенах брезентовых,
cлизь от улиток - в опухших ноябрьских губах.
Листьев выжига - пьет шелуху.
Но и в зимних наркозах есть срыв,
и в узорах на окнах есть страх
пред горящим кустом...
Под язык - немотa, но колючки поют и поют:
в перстеньке, как в терновом венке,
да они не о том...
В мерзлоту протекает звезда, протекает уют...
И уходит, уходит ноябрь, oн уходит совсем -
И на плаху другого зовут.
Прощание с осенью
Как медленно сладок полет у листочка.
Какая округлость в полете отважном.
Но с нами останется чистая точка:
одна геометрия в ноте опавшей.
И плача кармина за осени гранью
не станет, не будет - где вяжет сознанье
зима из углов ветровых хрусталей.
И только в дыму новогодних затей,
наполненных золотом хрупкого пота,
на окнах далеких спечется та нота
листа, запечется в румянец кухарки,
в огонь кареглазых декабрьских огарков
свечей, что и противень снега, как рыбку,
прожарят. И все мандарины и рынки
вернут нам на миг золотистую радость
oт пряничных ангелов, пряничных лакомств.
Наглей же, декабрь, в ангелочка улыбке.
И пряничных домиков строй нам засады.
Натри канифолью сосновые скрипки.
О сердце листочка не помни, не надо.
* * *
Знаешь, здесь нам заданья порою дают покруче
тех, что наши души придумали на небесах.
Кем ты был мне, блаженный небесный случай,
упразднивший мой разум, расчет и страх?
На руках у тебя, на спирали тонкой,
что мне грезилось в теплых объятьях твоих?
Руки падают, листья - сухие, ломкие.
Стынет осень, крадется, как след лисенка,
путь земли - кровянисто-отчаян, тих.
Шопен
Когда застрекочет кузнечик
тоски - мне не надо смычковых,
стручковых надежд и колечек,
порогов, зароков, подковок.
Оркестров осенних новатор,
чьи окна ты ветром откроешь,
кузнечик? В твоих анфиладах
одно бесконечное стадо
из листьев ничейных - стократно
скользишь по скале листопада.
- Не надо спускаться, не надо
за смыслами, алою ватой
свой лоб обложивший риторик!
И в яме своей оркестровой,
где дует из бездны по струнам,
не надо о звездных, подлунных,
ни жара, ни раненой стужи,
ни неба, огромного неба,
и неба, и неба - не надо!
Но только возникнешь Шопеном,
но только пригубишь бокалом
из клавиш и белых, и черных,
Нагорная проповедь - в пропасть
опустит колодец хрустальный...
Так только с Шопена ноктюрном
бывает, кузнечик, - с ноктюрном...
Рахманинов
Если заблудишься, если в дороге промок,
если ни Бог не помог, ни святые заветы,
ты, как Рахманинов, выйди из дома и в лето
тихо войди: у телеги разломаны оси,
осы летают в вуали лесной, и продрогшая осень
в лето сама забежит за тобой, прижимая набухший клубок
лесом - к соленой груди. А телега застряла, увязла.
Тусклый огонь отмечает рожденье цветка.
Злые цветочки растут по краям, и опасно,
как к непогоде, навстречу из берега выйдет река.
Но ты уже размеряешь дорогу и, перекрестясь на иконку,
лижешь ее, словно черствую корку,
и снова бросаешься в путь:
Это Рахманинов вышел из дома в Нью-Йорке.
Это Россия - в ведерке его: спички, ладaнки, клавиши,
кости, концерты, газеты, усадьбы, пожары, дожди, купола,
нищета и в платочках - бабенки.
Это наша Россия предстанет любимой,
которую нам никогда не вернуть...
* * *
Я не каюсь, я больше не выдюжу:
чем страшнее - тем больше смелости
повторять; тихим странником кружится
где-то сбоку огонь; о зрелости
столько версий - но мало текста
о пропажах... Озябло солнышко,
выпекая туман белесый.
Ах, как, голенькому, ему солоно,
как лисичке-грибку в тарелочке,
плыть-плыть-плыть... а подернет корочкой,
хрустнет рыжик-ноябрь, и вместо
пустоты - вдруг взойдет прозрение,
у неясностей - своя кухня,
и из каждой волны метельной -
слышишь? - дрожь взлетит, Заратустра...а...а…
***
Ах не все еще исчерпано!
Видишь - сколько травы
под ногами лежит, сколько терпкого
дыма горького!
- Сколько вышептала.
Столько в ковшике тумана?
Сколько в звездочке - слезы? -
- Сколько щеки твои - выдержат.
А потом?
- Потом стемнеет
и считать никто не станет,
сколько жили мы. С рассветом
будет снова полон дом.
Видишь? - Падают, играя,
зная, зная, что растают,
стаи листьев и зарницы
с фиолетовым лучом.
Нью-Йорк
"Наша улица” №215 (10) октябрь 2017
Охраняется законом РФ об авторском праве