Дан Маркович "Лукум испортился" рассказы
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин

Дан Семенович Маркович родился 9 октября 1940 года в Таллине. По первой специальности биохимик, биофизик, энзимолог. С середины 70-х годов профессиональный художник. Писать прозу начал в 80-е годы. С 1997 года редактор электронного литературно-художественного альманаха "Перископ". С 1966 года жил в городе Пущино Московской области. С 2015 года живёт в Болгарии. В "Нашей улице" публикуется с № 94 (9) сентябрь 2007.

вернуться
на главную страницу

ЛУКУМ ИСПОРТИЛСЯ

О КОЛБАСЕ

Один мой приятель мог часами говорить о колбасе. Он стоял у витрин и смотрел на колбасы, которые там лежали в большом количестве, дешевые и дорогие, вареные и копченые. Иногда мы угощали его. Он жил дома с толстой доброй матерью, ел сытно, но просто, и никогда ему не давали колбасу так, без хлеба и сколько хочешь. Колбаса стала его мечтой. Он завидовал нам - мы жили в общежитии, на стипендию, и могли покупать все, что хотели, а потом уж перебивались как могли. Он тоже так хотел жить. Иногда и мы ему завидовали, но чаще - он нам. Тем временем он учился, работал, потом женился, и сейчас у него три девочки. Денег у него по-прежнему нет - все уходит на еду, простую и сытную. Иногда в гостях он ест хорошую колбасу и вздыхает - мечта осталась мечтой. Но все-таки есть надежда, что когда-нибудь он свою мечту настигнет...
Хуже обстоит дело у другого моего приятеля. Он страстно любил в детстве марципановые фигурки, которые стояли в дорогом магазине на витринах. Иногда ему доставались самые маленькие, на день рождения. Марципан исчез, после войны его не стало, и мечта оказалась совершенно недоступной. Теперь он собирается в ГДР, чтобы посмотреть на этот марципан, который обожает с детства. Тот приятель, который любит колбасу, говорит, что она стала совсем другой, в ней нет того вкуса, который был раньше, и запаха. Так что, даже если он когда-нибудь сможет поесть ее вволю, то вряд ли это будет то, о чем он мечтает. Тот, кто любит марципан, надеется, что все окажется так, как он ожидает, но и он говорит, что умерли старые мастера, которые знали секрет марципана, он где-то читал об этом... Моя мать всю жизнь мечтала поесть вдоволь дорогого шоколада. До войны, она говорила, частник продавал шоколадный лом, с орехами, и очень дешево, а потом лом продавать почему-то перестали. Она умерла с этой мечтой... Я не люблю шоколад, но слышал, что он совсем не тот, что был раньше. Я обожаю миногу, жареную, в маринаде, ломтиками, на блюдечке, с пивом... Я ел ее один раз вот так, на берегу моря, это было давно. С тех пор минога стала совсем не та, иногда я пробую и убеждаюсь в этом. Я даже ездил туда, где ел, на тот берег, но там ее не продают больше... Еще я любил шоколадные пирожные, которые продавали только в одном месте. Крем был особый.

ЗРЯ БОЯЛСЯ

Однажды мне предложили - «хочешь пойти к одному человеку?.. у него собираются интересные люди...»
Еще бы не пойти. Я знал его песни, и любил их. Голос у него мягкий, иногда язвительный, но чаще грустный.
- Конечно, хочу.
- Только учти - у него иногда переписывают. Милиция в подъезде - паспорт давай.
-И что?..
- Чаще ничего, говорят - расходитесь, поздно, соседи жалуются на шум.
- А реже?..
- Могут быть неприятности - вызовут, будут уговаривать не ходить к нему, ваша жизнь молодая, мол, и многообещающая.
Я, конечно, не отказался, но настроение упало. Зачем меня переписывать, я песни иду слушать, и ничего больше. Петь, кажется, еще не запрещено?.. И поет он хорошо, а что в лагере был... так ведь его реабилитировали.
- Ну, идем?..
- Идем.
И пошли. Но неспокойно мне. Разве есть закон, запрещающий слушать?.. Вроде нет такого закона... И зачем мой паспорт проверять, как будто я делаю что-то нехорошее... Из каждого окна его песни несутся, милиция ходит, делает вид, что не слышит... сама слушает. А ходить к нему нельзя...
Едем на трамвае, вокруг смеются, все спокойно, а я силы собираю. Зачем я согласился, слушал бы записи, мало их, что ли?.. Но теперь повернуть невозможно - идем. Вот переулок, здесь он живет. Входим в подъезд - нет никого... Идем по лестнице... первая площадка... вторая - и здесь никого. И у двери никого.
Зря боялся.

СОБАЧЬЯ ПРОГУЛКА

Иногда ко мне заходит сосед - бери, говорит, свою собаку Баскервилей - пройдемся. Знает, что гулять я не люблю, а с собакой ходить надо. За домом поле, спускаю собаку с поводка. Моросит мелкий дождик - погодка собачья... Сосед гуляет каждый день, а вечером бегает рысцой, спасается от второго инфаркта. У меня еще первого не было, и я в принципе против этой рысцы - трясет как в дрянном автобусе. Он говорит - здорово, а по-моему все болячки растрясает, ничего хорошего. Мы идем по сырой траве, на ней кое-где белесоватый налет - заморозки по ночам.
- Нет, ты обязательно начни бегать, втянешься - поймешь, как это хорошо.
Он оптимист. Был крупный инженер когда-то, потом сняли, посадили, жена ушла к другому... Но выпустили - компенсацию выплатили, пенсию дали... квартиру даже вернули... Идем, кругом природа замерла, только дождик шуршит, да иногда опускается на землю хрупкий лист. Собака встречается с другими собаками, возникают конфликты, но я не вмешиваюсь. Нет ничего хуже неразрешенных конфликтов. Сосед кивает - «неразрешенные - это уй-юй-юй...» Дорожка ведет к реке.
-Дальше не пойду, скользко, да и холод собачий.
- Ну, ты совершенно гулять не умеешь.
- Пусть гуляет собака - ей нужно.
Мы идем обратно. Сосед молчит, следит за дыханием, пульс считает. Собака отстает - кусты считает, отмечает, чужие метки переименовывает. Сосед останавливается, приседает пару раз, делает глубокие вдохи - выдохи.
- Нет, ты обязательно пробегись со мной.
Он меня злит - «зачем?..»
Он молчит, потом неуверенно предлагает:
- Ну, жить будешь дольше...
- А зачем мне дольше?
Он молчит, потом признается:
- Умирать страшно...
- Больно, что ли?..
- Нет, просто страшно... и неприятно - жалеть будут, головами качать...
Я соглашаюсь - «пожалуй, ты прав, но ради этого трястись каждый вечер...»
Он пожимает плечами - «ну, смотри...»
Я беру собаку на поводок. Прогулка окончена.

ПРИВЫЧКА

Дорожка в мастерскую сильно спрямляет путь, и я всегда хожу по ней. Привычка счастья не заменит, но сильней разума она.
Вчера было тепло, растаял снег, а ночью ледяной ветер прилетел, вместо луж хрустящий ледок, местами над ним скалистые островки. Камни, подернутые скользкой пленкой. Ступишь ненароком на такой камешек, поедет нога… И обязательно вперед поедет, дорожка-то с небольшим уклоном. Физика всегда скажет свое слово, природа не любит исключений и пустот.
Так вот, идешь, разум о высоком говорит, а взгляд - в землю, а в голове бешеный счет. Тут разум ни при чем, счет за его спиной. За его спиной многое тихо и незаметно происходит, скрытые друзья нам выбирают безопасный путь. Это нелегкая работа, миллион нервных клеток изнемогает от счета, туда поставить ногу или сюда… Сколько возможностей нужно оценить! И выбрать одну, пока нога висит в воздухе, ей долго висеть опасно.
Идет время, устает разум, и мои неприметные друзья тоже не всесильны. Разум стонет, жалуется, протестует, а у этих ребят в темноте ни голоса, ни языка, и жаловаться им некому. Делают, что могут, а потом…
А потом время настает, нога ступила, нога ошиблась, нога едет вперед, а вторая уже бессильна, возраст не тот, чтобы на одной ноге… Тело дергается странно и смешно, мышцы на разрыв, но что сделаешь, потеряна главная опора. А лицо, лицо… оно тоже потеряно, нелепая ухмылка на лице, а взгляд уже стремится к небу, а затылок неодолимо тянет к земле…
Что сделаешь, раньше я по бугоркам летал, сила падения за мной не успевала. Теперь тайных друзей немного осталось, осторожность не помешала бы… Но привычка!.. дороже безопасности она - и я иду, как шел, как много лет хожу.
И падаю.
К счастью, на этот раз затылок цел, помню, откуда вышел, куда иду, вижу небо, простор надо мной, думаю о выборе, о превратностях пути… о тех, кто столько лет бездумно заботится обо мне, в безвестности и темноте, и тоже устал…
И что завтра снова здесь пойду, потому что привычка разума сильней.

ЛЕПИТЬ ЛЕГЧЕ...

Говорят, лепить трудней, чем рисовать, а мне кажется - легче... Рисуешь с одной стороны, говорят, а лепишь все стороны сразу, и каждая должна быть интересной, неважно, затылок или лицо... Может и так, а все-таки лепить легче. Рисуя, создаем пространство и объемы на плоскости, а для этого нужны навыки и условности. Если линия под углом на плоскости, мы говорим - уходит вдаль, Хотя никакой дали нет на плоскости. У японцев не так?.. Зато у них свои условности. Чтобы использовать условности, необходимо мастерство, то есть, навыки, доведенные до совершенства. Я не люблю мастерство, в нем что-то скучное проглядывает... Я уважаю мастеров, изобретающих новые условности. Это симпатичный народ. Но и они со временем повторяются... И все-таки, интересней тех, кто полагается на старое мастерство.
Но, как ни крути, без навыков не рисуется... А если лепить?.. Пространство перед тобой, и масса - вот, ком пластилина... Слеплю-ка голову...
Но тут же задумался - маленькую?.. - носик, ротик... В мелочах запутаешься... Большую?.. Откуда пластилина взять... И я придумал! Помещу-ка в голове коробочку. Облеплю ее слоем пластилина, приделаю уши, нос - и голова готова!..
Начал сбивать дощечки - то маленький ящик получается, то углы наружу вылезают, никаким пластилином не залепишь... Прибиваю все новые дощечки... Ящик больше живой головы стал, даже тонко облепить, пластилина не хватит... Сломал. Надо делать заново! Стал внимательно смотреть на головы, знакомые и чужие... Оказалось - в каждой коробочка особая! Посмотрел на себя в зеркало - сверху яйцо, сзади - квадрат, сбоку - прямоугольник! Ой-ой-ой... Пришлось найти карандаш, голову нарисовать. И даже второе зеркало поставил, рассмотреть затылок... Потом взял рисуночки и начал по ним сбивать коробочку...
И, странное дело, - получилась! Неуклюжая, но верная. А дальше просто - залепил все дерево, принялся выпуклые части прилеплять... И тут же что-то стало вырисовываться. Похожее на чью-то голову, знакомую... А вы говорите - лепить трудней, чем рисовать...

ТАКАЯ СОБАКА

К нам ходит такая собака - толстая, белая, морда поросячья, а глаза китайские. Она шлепает, переваливается, от дерева к дереву, и каждое поливает толстой шумной струей. У нее хватает на все деревья, что выстроились вдоль дорожки от нашего дома до девятого. Потом она ковыляет обратно, и поливает деревья с другой стороны, добирается до угла нашего дома, поливает камень, большой булыжник... Когда фундамент закладывали, вытащили, да так и оставили лежать... Польет его и исчезает.
Я думаю, она живет в домах, что по ту сторону оврага. Там нет деревьев - новая застройка, не успели посадить, и вот собака перебирается через овраг к нам. Это ей нелегко дается, при ее-то телосложении... Но, видно, очень нужно - здесь деревья, она делает дела и гуляет. Того и гляди, деревья засохнут, им не нужно столько солей... Какая-то особенная порода… С такой внешностью человека идиотом считают. У нас есть такой в доме напротив - толстый, белый, глаза китайские, ручки коротенькие, лицо широкое, плоское - и нос пятачком… как у этой… Бывают идиоты среди собак? Откуда мне знать, об этом только собаки знают…
Я вижу, они обходят эту стороной, то ли запах особый, то ли голос... Голос, действительно, странный. Не лает, не визжит, и не воет, как некоторые по ночам, у нее хриплый возглас вырывается, словно прокашливается перед важным сообщением, горло прочищает... Хмыкает многозначительно, и продвигается вдоль правого ряда деревьев по аллейке, ведущей к девятому дому, стволов там восемь штук, затем поворачивает обратно, шлепает вдоль другого ряда...
Я стою у дома и смотрю, как она сначала удаляется, потом приближается... Продвигается, и поливает все деревья, не пропуская ни одного. Стихийное бедствие!.. Доходит до угла нашего дома, не забывает про свой камень - и скрывается. Я выглядываю, чтобы убедиться - она с той стороны приходит, откуда же еще!.. Но ее уже нет. Странно, трава здесь невысокая, кусты не растут… а до оврага добраться, с ее-то ногами, не так просто... В повадках что-то смущающее, какая-то непреклонность в движениях, пусть неуклюжих… Она знает, что хочет, ей цель ясна до последнего клочка шерсти, или еще чего-то, ценного для собак. Так двигался летчик-испытатель, который вырвал мне верхний коренной зуб. Тогда он уже не был летчиком. Попал в катастрофу, его уволили, проучился два года в училище, зубопротезном. Какие протезы он делал, не знаю, но зубы выдирал шикарно: мельком заглянет в рот - «ага, этот!» - и тут же отходит. После катастрофы нога короче, передвигается неуклюже и неуклонно… как эта собака. Вернее, теперь, глядя на собаку, я вижу того неуклюжего зуботехника, испытателя самолетов... Он отходит, берет, не глядя, со столика какие-то клещи... Я уверен, не те!.. И тут же возвращается, протягивает руку, на лице ни сомнения, ни мысли... Я даже рта закрыть не успел, чтобы снова открыть, и духом не собрался, как клещи уже во рту, быстро и ловко что-то зацепили... И моментально хрястнуло, хрустнуло, обожгло болью... но уже все, все позади. Он сильно так и ловко крутанул. Сила у него была, дай боже всякому, а клещи... наверняка не те.
Вот с подобной неуклонностью...
Смотрю - движения те же…
И снова эта собака скрывается за углом.
Я туда, а ее и след простыл. Ну, не могла добраться до оврага, просто не в силах она!.. Движения не быстрые, но неуклонные. Быстрота бессмысленна, если перед действием остановка. Главное, чтобы остановки никакой - шел и сделал, протянул руку и вырвал... Или вырезал, вырезал тут же!.. Как хирург с густыми бровями, старик, вырезал мне гланды лет тридцать тому назад. Сначала уколол глубоко в горле длинной иглой, в первый момент больно, потом только хруст... Отложил шприц и, не глядя, хватает ножницы с длинной волосяной петлей, сует в рот… Даже не сказал, что главный момент, не предупредил, не пробурчал, как на обходе - заглянет в горло, непонятное промычит, значит у тебя там помойка... А он, ничего не сказав, хотя домашний друг, папин приятель, хватает петлю и в темном узком пространстве затягивает ее, душит мои гланды...
И хруст...
И собака исчезает за углом.
Я тут же высовываюсь - нигде нет, с ее поросячьим носом, узкими китайскими глазами... Такие я видел... У одной женщины, подавальщицы в столовой. Она толстая, белая, видно, очень плотная, даже твердая… Наклоняется протереть клеенку, грудь почти вываливается на стол, чудом удерживается. Глазами косит на нас, студентов... Сытая, конечно!..
А мы только ждем, когда она вытрет лужи, уберет пустую корзинку из-под хлеба, принесет другую, полную мягких кусков, и тогда, не обращая на нее внимания, будем есть хлеб, запивать компотом... У нее родители китайцы, наполовину, кажется… Узкие глаза… И вся толстая, белая… как эта собака… Даже еще толще!..
Она наклоняется… грудь...
И собака скрывается за углом.
Я бегу, смотрю - ее нет нигде.

ОПЕРЕДИЛ

Мой приятель всегда подозревал - с этим человеком связана какая-то тайна. Обычно он стремительно проходил мимо, в сером костюме, подтянутый, стройный, хотя немало лет, и почему-то насмешливо смотрит на меня. А приятель убежден был, что на него - «кто же он такой, каждый день встречаю..» Так и не успел выяснить, умер внезапной смертью, сердце разорвалось. Теперь проще говорят - инфаркт, но очень обширный, мышца в самом деле пополам. Мы пришли за ним в морг - белые цветы, серебристый шелк, мертвец, застенчиво высунувший нос из этого великолепия... И этот тип в углу, в белом коротком халате, рукава засучены, мускулистые руки сложены на груди, тяжелая челюсть... ковбой на расплывчатом российском фоне. Оказывается, вот он кто - патологоанатом. Есть такие врачи, они никого не лечат, и вообще, в клиниках их не видно, среди палат, горшков, вони... Это аристократы смерти. Но стоит только умереть, как тебя везут, к кому? - к нему, к патологоанатому. Там, в тишине, среди пустынных залов, где только костный хруст и скрип, царит этот человек. Врач предполагает - гадает диагноз, пробует лекарства применить, одно, другое, лечит, не лечит... а этот тип располагает, он все раскроет и даст ответ, что было, лечили или калечили - разрежет, посмотрит, спешки никакой, бояться ему нечего, если шире разрежет, возьмет суровые нитки и кое-как затянет, все равно не проснешься, не завопишь - братцы, что это... Он все тайное сделает явным, и потому его не любят и боятся все другие врачи. Красивый малый в ковбойской шляпе, куртка модная, костюм английской шерсти, ботинки... Вот он кто, оказывается. Если бы приятель знал... И что? Вот я знаю теперь и на каждом углу жду - появится он, глянет насмешливо и пройдет. Что он хочет сказать - «ты скоро ко мне?» Наглость какая! Впрочем, не придерешься, улыбочка тайная у него, приличная с виду, будто доброжелатель и любитель человечества, а на деле кто? Да он одним движением - р-раз, и от горла до промежности распахнет тебя настежь, раскроет, словно ты муляж. Для него все, кто еще ходит, будущие муляжи. Я его видеть не могу, таких изолировать надо, как палачей, что он среди нас мелькает, напоминает, тьфу-тьфу, и каждый раз, как пройдет, взгляд его след оставляет, липкий и мерзкий - ну, скоро к нам? А я не знаю, но не хочу. Хорошо, приятель так и не узнал, гулял себе, только удивится иногда - «что за странная фигура, щеголь, лет немало, а держится - не поверишь, что старик...» Это безобразие, что он среди нас ходит - приходите, мол, всегда рад видеть, выясним, что там у вас было, что они прозевали, эти лечащие дураки... Как встречу его, напрягусь весь, выпрямлю спину, и пружинным шагом, расправив плечи, прохожу, взглядом его меряю - «ну, как?.. не дождешься, я не твой». А он сверкнет насмешливым глазом, и неспешно так, играючи прибавит шаг, плечи у него широкие, руки... Нет, такого не пережить, не пересидеть, а значит ввезут на колесиках в его светлые покои, разденут - и на цинковый стол... Нет, нет, я еще жив, говорю себе, не поддавайся! А он посмотрит, глазами блеснет - и мимо, в мясистой лапе сигарета. Может, никотин его согнет, а я не курю... Такого не согнет. Так что доберется он до меня. Что ему так хочется все выяснить, когда уже ничего выяснять не надо! Тому, кто перед ним, совершенно это ни к чему. Но отказаться нет прав, и сил, потому что труп. Если бы приятель знал... Я бы сказал ему - ну, какое тебе дело, пусть копается, тело тебе больше ни к чему. Он мне ответит - все равно противно, не хочу, чтобы тайное стало явным!.. Уже не ответит, но определенно так бы сказал, я его знаю. А он не знал ничего. Зато я теперь все выяснил, и буду потихоньку бороться - кто кого переживет.
Вот он опять появился из-за угла, идет, помахивает газетой. Его новости, видите ли, интересуют. Подбираю живот, грудь навыкат и стремительно прохожу. Он глазами зыркнул - и мимо, не успел оглядеть. Уже не тот, раньше никого не пропускал... Кажется, он тоже чего-то бояться начал, все смотрит по сторонам, может, выискивает, к кому его вкатят на колесиках...
Как-то возвращаюсь из отпуска, прошелся по нашим бродвеям раз, другой… неделя прошла, а его все нет. Хожу, жду его, скучно стало, тревожно, зима на носу, иней по утрам, но я держусь, прыгаю, бегаю, поглядываю по сторонам - куда же он делся, неужели меня опередил...

ВОВСЕ НЕ ОНА

Шла женщина, нет, не дама - толстая особа, кофточка с оборочками, сигарета в зубах. Хватит нам этой рекламы - «настоящая Америка», сами-то они от никотина, как от огня… Идет, дымит, переваливается с ноги на ногу. В тапочках; видно, ноги опухшие. С ней старый облезлый пес, Рони, уши как у спаниеля и только, но она с апломбом утверждает, что чистая порода. Чудачка, разве спаниели такие? Многие любят чистокровных, теперь говорят - престиж... Так вот, сигареты... В Америке давно меры приняли всей нацией, а мы все в истерике бьемся, и дымим. Страна самоубийц, что еще сказать… Рони болеет - упадет, пена изо рта... из пасти, конечно, какой у него рот... и задние лапы отнимаются. Поменьше бы курила, и собаке стало бы легче. Целый день обкуривает, закоптила пса, уже не поймешь, есть порода, нет породы, спаниель, не спаниель... бурый какой-то, с белесыми пятнами, а уши - да, похожи. Она говорит, укол помогает, и делает, если он дома это устраивает, а на улице что сделаешь, не звать же скорую… Сядет рядом, закурит и ждет. Он минут через десять оклемается, откроет глаза, попробует вскочить, раз-два, наконец, удастся ему, и как ни в чем ни бывало махнет хвостом. Это удивительно, как они, кошки и собаки, смерти не боятся, он даже извиняется перед хозяйкой, ему явно неудобно - что-то неприличное приключилось. Никакой, конечно, породы, вздор, спаниели не такие. Пусть не породистый, все равно ему не обязательно задыхаться в дыму, я бы на его месте от такой хозяйки давно сбежал. Две капли никотина - и лошади конец, не то, что собачке, а тут тоннами, вот что такое наркотик, привыкание и прочее. Она, видно, из старых туристок, были такие, вся молодость в походах, кое-какие шалости, но сдержанно и мало, в основном красоты волновали, постижение пространства, еще туристские песни, у костра, в дыму, среди кровососущих, сырости, грязи, преодоления препятствий и якобы дружбы - парня в горы с собой возьми и там, уверяли, что-то выяснится. Верили, время было такое, туристы в походе вроде бы свободные люди, вроде бы чуть больше позволено… Ждали лета, откладывали рубли, копили отгулы, чтобы на время убежать. Как-то попал в такую компанию, случайно, собралось человек шесть, они мне долго объясняли, как спаяны между собой, какой сокровенный смысл в их близости через эти костры. Боялись, что не пойму. Я, конечно, скоро ушел, чтобы не разбивать атмосферу. Там была одна пара, блондиночка такая спортивная с печальными глазами и брюнет лет сорока: он женат, она замужем, противоположные стороны походы ненавидят, и это у них отдушина - встречаться. Так у них лет десять продолжается - настоящая любовь, и семьи не разбиваются. Они печально так танцевали, вырвались - она в магазин, он на совещание. Скоро едем? И все тут же - едем, едем! Пора, брат, пора...
Потом узнал, что муж у нее умер, внезапно, а тот брак, туристический, не завязался - у туриста жена срочно заболела. Ему совесть не позволила сердце ей разбить, больное как разобьешь... У туристки щенок появился, очень отвлекал - аллергия, судороги какие-то, говорили - экология, воздух не тот, инородные, мол, вещества. Совсем человек. Одним словом, забот полон рот...
С тех пор лет двадцать прошло.
Нет, пожалуй, не она была на том вечере. Случайно попал, там девочка еще больная у хозяев, и что-то между ними всеми больное, все об одном - когда в лес, когда в лес?.. Женщина явно была другая, хотя тоже блондинка, и с признаками полноты, не спасают эти походы, аппетит только разгорается от обилия воздуха. Есть у меня такая знакомая пара, они без разногласий - каждую неделю отбредут от дома на пару километров, в рощицу, и сразу берутся за костер, начинаются шашлыки, консервные банки скрипят под ножами... Шик какой-то - банки ножом, словно нет открывашек. Их теперь наделали разных, смотришь, стоит собачка с поднятым хвостиком, а если приглядеться, не хвостик, а штопор или консервный нож. Раньше таких не делали. Раньше немного не так было. Курили, правда, больше, зато жрали и пили меньше, словно и так пьяны, на волю вырвались. И стихи все читали - «пора, брат, пора...»
Рони тем временем открыл глаза, кое-как поднялся, она говорит - «ничего, пес...», а мне - «вот видите, он еще молодцом...» Ошибся, конечно, ну, совершенно другой человек, опухшая старуха и сигарету зубами держит. Они пошли, она от сигареты новую подожгла, окурок не бросила, смяла пальцами, сунула в пустую пачку - турист.

ВОТ ВАМ И СДАЧА…

Может мне рассказали эту историю, может я ее прочитал, не помню, только она показалась мне интересной. Не то, чтобы поучительной, в них мораль как единственная дверь, а как хочешь понимай, может есть в ней смысл, может нет, но дело было, и вот оно. В скверные голодные годы, когда в карманах только медь звенит, появляется на улицах странный бродяга - он знойным летом закутан до бровей, на голове старая меховая шапка, челюсть замотана грязным полотенцем, глаза сверкают из глубоких ям, нос без ноздрей, одним словом, чудище. И ведет себя очень нагло - садится каждый день в один и тот же трамвай и сует кондуктору под нос один и тот же банковский билет. Таких давно уже нет ни у кого - разменяли, проели, пропили, и сдачи ему, конечно, дать не может никто. А он, конечно, знает, что будет, ухмыляется и едет бесплатно, и где-то в заброшенных кварталах, среди лопухов и репейников, спрыгивает с подножки, и растворяется в запустении и тишине. Ходят слухи, будто это сама чума, случаи, якобы, были, вздор, конечно, мы современные люди, ни во что не верим, твердим, правда, - бог, бог, но это мода, и нет, конечно, ничего чудесного в этом проходимце, мы к чудесному льнем, но ожидаем светлого чуда, приглаженного, а таких гадостей нам не нужно.
Итак, он едет, сует под нос кондуктору свой неразменный билет, свой, можно сказать, талант, сокровище, и безнаказанно зайцем остается, хотя трудно такое чудище зайчиком назвать - настоящий волк. Он стоит на задней площадке, оттуда всех как сквозняком выметает, какой-то погребальный холод распространяется от него, и запах... Про холод ничего вам не скажу, мы к мистике не привычны, а вот испорченные туалеты все знают. Он едет, молчит, зрачки сверкают в темных впадинах, пассажиры стараются глазами не встречаться с ним, вдруг привяжется, нас хоть и много, но все окажутся, конечно, в стороне, кроме того, кого выберет его поганый глаз. А он интересуется, и даже пытается что-то мычать, но, видя страх в глазах, отворачивается к окну. Кондуктор ворчит - опять ты со своими деньгами, но ничего поделать не может, нет у него сдачи.
Вы скажете, случай давно описан в литературе, причем с благопристойным концом - нищий этот посрамлен, справедливость восторжествовала, и он, жалкий, с пачкой измятых ассигнаций, катается по земле у трамвайных путей, в ярости выкрикивая смешные проклятия... Не горячитесь, кондуктор главный в трамвае, он не хуже вас знает сюжет, но терпит, не спешит исполнять - не хочет потакать банальности, однако чувствует по возмущению пассажиров, что когда-то придется пойти на решительный шаг. И как-то вечером он идет в самый центральный банк, там ему с причитаниями, угрозами и предостережениями выскребают последнюю кипу денег, берут тысячу расписок, благословляют, напутствуют, целуют как перед смертельным поединком… Люди трусливы, но страшно любят, чтобы все правильно кончалось, лучше, конечно, с помощью какого-нибудь благородного чудака. К тому же негодяй этот страшен, вонюч и, действительно, всем надоел бесплатными вояжами и назойливой своей бумажкой, всем единодушно хочется избавиться, пусть даже таким тривиальным образом.
Наутро сквозь осеннюю промозглую сырость пробирается трамвай, карабкается в гору, туда, где никто не живет; в центре этого хаоса и мерзости развалины усадьбы, то ли взорвана, то ли внутренние причины - ударил огонь из подвалов, пошли трещины... не знаю, Ашеры эти давно в Америке, по их мнению грунт проседал, подземное озеро, что ли... Но остановка сохранилась, иногда кто-нибудь сойдет, в светлое, конечно, время, пройдется по руинам, очень живописный вид, терновник разросся, жимолость, щебечут птички, некоторые малюют здесь пейзажики, но по вечерам никто и носа не сунет, и даже утром туманным, только этот тип - вылезает из своей щели, тут как тут, и в руке неразменный билет. Он едет через весь город, где дома, цветочные клумбы, мороженое, пирожки, влюбленные, как всегда, целуются, радостно отметит признаки ухудшения - цены подскочили, нищих прибавилось... совершит круг, соскочит с подножки и исчезнет среди развалин...
И этим утром, он, конечно, на месте, прыгает на площадку, протягивает своей клешней бумажку, на ней, говорят, не меньше шести нулей, а может и больше. Но на этот раз все не так. «Вот вам сдача!» - торжествует кондуктор, молодой красавец с черными усищами, в жесткой синей шапочке, и с ним торжествуют все пассажиры. Изумленный негодяй лишается своего сокровища, зажал в костлявой лапе пачку потрепанных бумажек, недоумение и горечь на изрытом оспою лице... видение исчезло, мираж рассеялся, пусть немного тривиально, зато благополучно для всех, и развалины эти, говорят, вот-вот разгребут, доберутся, и негодяя упрячут если не в колонию для преступников, то в дом для престарелых инвалидов, это уж обязательно, будьте уверены. А пока он молча, понурив голову, сходит со ступенек, он даже не делает своего круга почета, хотя имеет полное право, ему идти целую остановку назад, он плетется в пыли и исчезает. Пассажиры безумно рады, поздравляют кондуктора с победой, тот, торжествуя, возвращается в банк, предъявляет бумажку, там тоже счастливы - давно не видели крупных денег, все мелочь из населения течет, мелочь и мелочь...
Взяли в руки - и ахнули: бумага не та! печать иная! буквы в другую сторону продавлены, нулей вообще никаких ни с одной ни с другой стороны, а портрет, которым все гордятся, без галстука-бабочки... Бросились на кондуктора - схватил, идиот, на радостях невесть что, плакали теперь денежки... Объявили, конечно, розыск, но куда там, фигура эта сняла приставной нос, сменила лохмотья на пиджак и клёвые брюки, отмылась, конечно, добела, и ладный джентльмен вышел на большую дорогу...
А может все не так, может, залез, бедняга поглубже в свой подвал и удавился на ржавом гвозде? И вовсе он не чума, не злодей, со своей неразменной, и неизвестно еще, кому больше не повезло... Не знаю, только исчез он из наших мест, а когда снова появится, и вообще, в чем мораль всей истории, не берусь вам сказать. Думаю, нет в ней тайного смысла, зато ясно проглядывает упадок романтизма и отчаянная наша надежда на конвертируемость рубля.

ЛУКУМ ИСПОРТИЛСЯ

Один мой приятель несколько лет тому назад разошелся с женой, она была волевой особой, к тому же любила решительных мужчин, а он тюфяк и растяпа, хотя добрый малый, и неглупый, вот такая произошла ошибка, и ничего не получилось у них, он еле ноги унес. Но прошло время, дурное забылось, и оба вроде бы поняли, что вместе им все-таки лучше, чем врозь. Может, она его убедила, не знаю, но он говорит - сам понял, и пошел на свидание с ней. Она его у себя дома принимала, в бывшей его квартире, у него цветы, в портфеле бутылка притаилась, на случай, если все пойдет хорошо.
Стук, он появляется, все довольно мило в начале, она всегда мягко стелила, и он, конечно, уши развесил. Не прошло и десяти минут, она ему очень по-свойски - «знаешь, на углу рахат-лукум, с орехами не слишком сладкий, просто чудо, я не успела забежать, может, сходишь, купишь?» Он растаял от такой фамильярности - «что за вопрос, два шага, на углу...» - и побежал.
Вечер, час закрытия, у прилавка человек пять или шесть. Краснолицая колхозница покупает ириски, выкладывает четыреста рублей. Ириски, действительно, красивы, светло-коричневые кирпичики с большими белыми пятнами - орехов не пожалели, настоящий фундук. Вслед за колхозницей другая женщина, бледная, в очках, говорит - двести граммов мне, третья полкило, и четвертый - тоже ириски, и пятый... Все только ириски берут. А они удивительные, с настоящим орехом, и покупают их большими плитками, когда-то назывались - школьные, многие, наверное, помнят. Тут же рядом лежит рахат-лукум, скромные сероватые кубики, никто их не замечает, не берет, вот ириски - да, а рахат никто. Может, ириски надо брать, думает приятель, но сомневается, бывшая жена сказала - бери лукум, очень хорош. На вид не очень, невзрачен по сравнению с ирисками, и никто его не берет, а ириски просто все, один за другим! А продавщица... Надо было раньше о ней сказать - это чудо: нежная блондинка, мохнатые как ночь глаза плюс интеллигентный вид, с каждым обращается учтиво, даже интимно, находит отдельный язык. Дошла очередь до моего приятеля, он, преодолевая в себе сопротивление, говорит - «мне полкило рахата, то есть, лукума», и добавляет про себя - а не ириски, как всем. Он горд, что победил в себе вязкое сомнение, которое навевали однообразные поступки предыдущих покупателей.
Продавщица смотрит на него - долго, с сочувствием, и нежно, робко, как будто он раковый больной, говорит - «мужчина...» Она красавица, блондинка, румянец, ажурные колготки, сиреневый фартучек, и «мужчина» ему говорит! В очереди ропот и смешки - «выискался, деловой, все - ириски, а он лукум». За ним уже десяток народу выстроился, и все возмущены, хотя действуют явно против себя - кто-то может без ирисок остаться, если очкарик этот послушается-таки общего настроения. А продавщица нежно продолжает, скромно, но убедительно:
- Лукум у нас, представьте, не совсем свежий, даже можно сказать совсем не очень удался, я вам не советую...
И так убедительно говорит, что мой приятель понимает - лукума ему не видать, не даст - и точка, потому что здоровье прежде всего. И сил настоять на своем он не чувствует, он и так уж отличился перед всеми со своим рахатом, а теперь еще и базарить... Он бы сразу поддался, если бы для себя покупал - какая разница, но тут большое дело, происходит примирение и нужен именно лукум, а он, оказывается, плохой.
- Говорили, был свежий... - бормочет он, хотя никаких доказательств у него, подумаешь, мнение жены, да еще бывшей, против продавщицына просвещенного мнения: жена считает, а продавщица знает, все время при рахате, видела, как желтел жир, старел, прогоркал, покрылся отвратительной пленкой...
- Два дня тому брали... - он уже понимает, что обречен.
- Ну-у, два дня... - она бровями показывает, что за эти два дня могло произойти. - Вы рискуете, - говорит, - не советую...
Ни за что не продаст. Он в ужасе, знает - жена никогда не согласится, что плох рахат, то есть, лукум, пусть хоть сто продавщиц перед ней, вот такой она человек. А он вот другой, он не находит в себе ни сил, ни слов - убедить, купить и унести этот злосчастный лукум, или рахат. Он так не может. И улыбнувшись изо всех сил, вздохнув, он произносит:
- Ну, что же делать, если испорчен рахат, или лукум, что же делать... - И глаза его беспокойно шарят по полкам, чтобы найти какой-то выход, сохранить свое подмоченное достоинство перед продавщицей, очередью, женой...
- Смотрите, ириски вот, школьные - кончаются...- это она его заманивает на общий путь. А за спиной уже новый напор мысли, все поняли - послушался шляпа, отпал рахат, и теперь всеми силами давят на него - «не бери ириски, не бери, оставь нам, оставь!..»
Ну, что же делать, ни туда ему нельзя, ни сюда... И вдруг он, уже отчаянно блуждая глазами по полкам, видит скромную коробочку со сливочной помадкой. Его озаряет - дайте мне ее, он говорит. Продавщица слегка разочарована, но против помадки ничего не имеет, подает, он берет и выносит из магазина.
Только он вышел, его словно ледяной водой обожгло: жена помадку ненавидит, как он мог забыть! И откуда вообще взялась эта помадка дурацкая, когда посылали за лукумом, как теперь объяснить жене, как ее убедить, что испортился этот рахат, если уверена, что хороший... Хотя бы ириски купил, может, ей понравились бы, чудо как свежи. Нет, вряд ли, если уж прицепилась к рахату, не слезет, а как его добыть, лукум, если продавщица грудью стала. Жена бы, конечно, выдрала из нее...
Он в волнении садится на скамейку, вскрывает коробочку, в ней толстенькие липкие кубики, он в отчаянии жует один за другим, обдумывая свое положение. Дело пропащее, он не может возвратиться, развести руками, просто и спокойно объяснить ей всё, убедить, посмеяться вместе… И неважно уже, отличный рахат или не отличный, лукум или не лукум. Он безумно устал за эти десять минут, как за десять лет совместной жизни, и с ужасом думает - что же дальше будет… и просто не представляет, как вернуться, ну, нет у него настроения больше - он наперед знает, что будет - «ты не мужчина» - она скажет, и будет права.
Он встает и медленно идет, жует сладкое тесто с микроскопическими вкраплениями - надо же, цукат… Хоть бы ириски взял, как все, ведь свежие… Нет, позор - все хватают, и я туда же… Как сказать про рахат? Не могу. Никакого выхода, никакого!
Он идет, думая о своей беде, не глядя по сторонам, и вдруг, очнувшись, видит, что пришел вовсе не туда, откуда совсем недавно выбежал за рахатом, полный надежд, а к собственному дому, стоит перед телефонной будкой, что на углу. Идти обратно? А рахат, а лукум?.. Он медленно пережевывает последнюю помадку. Теперь бы чаем смыть прилипчивую сладость. Дома, в уютном кресле, из большой глиняной кружки, и заварить покрепче…Он заходит в будку, набирает номер, слышит голос и решительно говорит:
- Знаешь, не получилось, рахат испортился, ну, этот - лукум.

ЭТА, ДРУГАЯ…

Эта женщина недавно появилась. Здоровается вежливо, улыбается каждый раз. Небольшая, тощая, в черной шубе до пят. Думаю, лет шестьдесят ей, то есть, на пенсии. Одна ходит, но не совсем - с ней постоянно собачка, маленькая, черная сучка, лохматая. Сучка то и дело ворчит без всякой причины. Хозяйка ее успокаивает, иногда берет на руки. Собака старая, вдоль хребта длинные седые волоски.
Каждый день, утром и вечером встречаю обеих, и каждый раз хозяйка говорит очень вежливо - «здравствуй!», а собачка тявкнет пару раз, но не рычит на меня, смотрит с интересом.
Наш дом называется «пенек» в нем пять этажей. Начали строить 12-этажный, но материала не хватило. Хотя был полон двор кирпичей. Кругом стройки забор высокий, но через щели видно. Я неподалеку жил, снимал комнату. Каждый день проходил мимо, мне в этом доме квартиру должны были дать. Щели большие, если быстро идти, то и заглядывать не надо, эффект кино. Как-то утром иду, краем глаза вижу - там пусто! Остановился, прильнул. Две небольшие кучки остались, на этаж не хватит. Так и не понял никто, что случилось, только сразу вышло решение строить не высокий дом, а именно пенек. Чтобы вид на реку не загораживал. Говорили, начальство поживилось - отвезли кирпич в соседний городок и продали. Мало ли что говорят, за сплетней у нас дело не станет. С другой стороны, все возможно. Но мне повезло, на третьем этаже квартиру выделили, а с остальными, выше пятого, долго возились, объясняли… Крышу быстренько подвели и вселили жильцов, которым повезло, было это лет двадцать тому назад. На каждом этаже восемь квартир, на первом одна служебная, без номера, значит, тридцать девять всего. Последняя тридцать девятая, я точно знаю. В ней жила одна женщина, я к ней первое время заходил. Даже жениться подумывал, но потом она сама раздумала. К ней приехала дочка взрослая, и мы встречаться перестали. Я не переживал, с возрастом интересы меняются. Марками увлекся, а она кусты теперь сажает перед домом. Иногда вижу, копается под окнами. Посмотрю и отвернусь, у меня таких жен было… Я каждой говорил - «была ты у другого, а теперь со мной…» Песня такая, но женщины плохо шутки понимают. Раньше я бывал женат, два-три раза, давно забылось. Семьдесят вот-вот стукнет, радуюсь, что еще теплый, и до магазина дойти не проблема. Никто мне не нужен, но без магазина никуда. Только один напиток признаю, живая вода. Раньше старуха в доме напротив выручала, сама гнала, а недавно скончалась. Дочь гнать не хочет, толпа собралась, уговаривала… Нет, и змеевик хрясь! Я последние волосы рвал… Женщинам - не-ет, доверия никакого! Особенно, в моем возрасте. Знаю я их фокусы, «помога-а-ть буду…», а потом и квартира у нее, и все имущество ей… Навязчивый сервис. Тогда уж останется только поскорей убраться. Раньше говорили про ТОТ свет, кто теперь в эти сказки верит? То-то… Знаю, куда меня спихнут, и не спешу.
И вообще, у меня теперь к женщинам отношение особое. Если не поддаваться, они не тронут. А если особо наглая нацелится, я ей быстренько отлуп. Никогда не ругаюсь, тихо и четко говорю - «отойди, прохиндейка, все знаю наперед…» Они тут же отваливают.
А эта ничего не предлагает, только улыбается. У сучки шерсть седая, мотается прядками на хребте. На меня не ворчит, но зубки иногда показывает, будто тоже улыбается.
И каждый день мы - здрасте-здрасте, как погода, как собачка…
До вчерашнего дня.
Я шел, и ногу отдавил себе. Одной ногой на другую наступил. Больно, а сделать ничего не могу, не слезает нога с ноги. Несколько выпил, правда, но не впервой, а такого - никогда! чтобы нога ногу не пускала. Ни туды, ни сюды… Стою.
Дело к вечеру, декабрь, стемнело давным-давно. Начинаю замерзать. А верхняя нога прилипла, стоит на нижней и стоит…
Вижу, от дома идет та старуха, и сучка сбоку бежит. Она всегда сбоку, не сзади и не спереди. Спутница одинокой женщины, радость жизни. Собак терпеть не могу, но что есть, то есть, завидую им немного. Кормят бесплатно, и к живой воде безразличны.
Старуха подошла, смотрит на меня. Почему-то обычное «здрасте» не сказала, только улыбается. Мне от её улыбки не по себе стало. Пусть улыбается, когда ноги свободны, чтобы унести могли. А у меня нога прилипла к ноге, и ни с места.
И собачка стоит. Обе смотрят на меня одинаково, вроде давно меня знают... И я стою. Ничего сказать не могу, не знаю, как объяснить. Нога к ноге прилипла? Просто ума не приложу...
- Узнаешь меня? - наконец эта тетка спрашивает.
Она крошка по сравнению со мной, но на голове большая шапка меховая, а из-под длиннющей шубы туфли выглядывают, на высоких каблуках.
Кто в такой мороз на каблуках может?
Как я это раньше не замечал...
Раньше не было каблуков! Были войлочные туфли теплые, «радость старости». И вообще, у нее что-то с длиной тела произошло. Шуба до пят почти, но я еще воображение имею!.. Ног просто быть не может, кроме как ниже колен, а выше им места не хватает, там важные части тела должны располагаться…
Молчим. И собачка молчит, только скалится.
- Узнал меня? - она чего-то добивается, не пойму… На «ты» перешла, что за катавасия? Не люблю когда тыкают, я это сразу прекращаю. Но тут особый случай, не знаю, как ногу от ноги отлепить, вот и молчу.
Потом все же сказал - «не припомню, вы из какой квартиры?»
- Из сороковой, - отвечает. - Матвей, я же твоя жена.
Я говорил, у меня этих бывших… И каждой, конечно, пел - «ты у меня одна…» Шутка, надо же понимать!..
- Недавно с собачкой переехали? - спрашиваю, чтобы от темы убежать.
- Какая собачка… - она улыбается, - это же твоя дочь, Матвей.
Значит, дочка…
Не припомню, чтобы у меня дочка была…
- Не было у меня дочери - говорю, ты что-то путаешь…
Не заметил, как сам на «ты» перешел. Хотя такой жены не припомню, хоть убей… Не было у меня такой короткой жены, я длинных корпусных дам любил.
- Я сильно похудела - она говорит.
И сильно укоротилась, думаю. Таких… не было таких у меня… А эта… вроде сучка она... И вообще… преждевременно постарела…
А сучка все поняла, обиделась, завопила тонким голоском, как ребенок плачет, когда есть не дают. Подскочила, как ухватит зубами за штанину ноги, что наверху, и жует. Так и до тела доберется…
Но я обрадовался, может, ногу сдвинет, оживит, и я тогда убегу подальше, не нужно мне бывших жен. И без странных дочерей обойдусь.
А собачка пуще - верхнюю ногу не хочет есть, пробивается к нижней… И ухватила-таки за лодыжку!
Боль? Меня большие собаки кусали, рвали, кровищи… через забор скакал… Та боль острая была, хотя и сильная, но не страшная. А тут - почти никакой боли, зато так страшно стало… Заныла нога, вся - от начала и до самой земли - ноет и ноет, сильней и сильней. Дикое беспросветное нытье, тоска - схватила и в землю утягивает…
Отлипла, наконец, сучка, а боль сильней, сильней… Совсем к земле прибила, мордой в колени… И падаю, наконец, освободился - и падаю!
А эти двое взвизгнули в унисон, пронзительно и радостно, в зимнее небо взвились и растаяли в морозном сумраке…
Очнулся - душно, темно, жарко, пудовое одеяло на мне, незнакомая кровать, и где-то рядом двое или трое хрюкают, хрипят, сопят…
Оказалось, больница. Три пальца на нижней ноге отрезали. Насквозь проморожены оказались, не выжить им на моей конечности.
- Тебе пить-курить нельзя - хирург сказал, - иначе сильней придется укоротить.
Выписали, приковылял к себе, лег, поспал, утром вижу - ничего интересного в доме не осталось. Двинулся в магазин.
Иду и думаю, откуда у нас сороковая квартира взялась…

ПРОСТАЯ ИСТОРИЯ

В больничной палате, большой и неудобной, лежали больные одной болезнью, какой - не скажу вам, это не СПИД и не проказа, но время от времени случались у них тяжелые приступы, и при этом спасало только немедленное введение одного препарата. Ну, если хотите, у них тяжелый диабет... или какое-то отравление, поскольку новых больных не поступает, а эти свалились как-то сразу, тринадцать человек. Может авария была, теперь ведь это просто. И вот в палате тринадцать коек, и двенадцать из них стоят крайне неудобно для больных - и темно вокруг, и сыро, и холодно, и запах тяжелый, и многое еще. А вот тринадцатая коечка примостилась чуть в отдалении, там как бы фонарь, небольшое окошко, свое, и батарея рядом - тепло, и ступенька - отделяет от остального помещения, и даже дверка есть, пусть не до потолка, но все же - прикроешь ее и как бы отдельная палата. Конечно, никакая не палата, а так, ящик два метра на полтора, но светло, тепло и сухо, и для нашей палаты это место просто рай. И на койке этой лежит человек, я немного знаю его, поэтому можете мне верить. Случайно он туда попал, в этот рай, или по знакомству, или еще как - не скажу, только он лежит недели две - и умирает. Не так это просто, конечно, но со стороны именно так. Его уносят, меняют белье, пол промыли даже карболкой, хотя это не зараза - и на койке теперь один из тех, кто лежал на неудобных местах. Я его совсем не знаю, так что и писать нечего. Тем более, что он лежит всего пять дней - и умирает. Причем учтите, на других койках никто не умер, а на этой - второй случай за месяц. Все повторилось - прозектор, белье, карболка - и на место лег третий. И через десять дней он умирает. А все остальные целы, вот такая статистика... А там, действительно, хорошо - чисто, светло, и спокойно как-то... все отдаляется - палата эта, серое белье, тарелки общепитовские, утки-судна, постоянная толчея у стола, острые крошки на заношенной скатерке... а здесь впереди окошко, свое, вид на парк, коричневая дымка, осенние дорожки, скамеечка с завитушками, правда, сломана, но в остальном покой и безлюдье... Перед носом батарея, теплая, и ступенька - живешь на своем этаже, и дверка, правда, не до потолка, перегородка только, но закрывается. И все туда хотят. Просто рвутся - и мрут как мухи, один за другим. Все жаждут - кроме одного. Он у двери, на самом поганом месте, в жутком сквозняке и неопрятности лежит. И никуда не хочет, держится за свою койку всеми отчаянными силами. Пусть ходячий, но от кровати далеко не отходит, со стола тарелку схватит - и обратно поковылял...
Проходит полгода, или чуть меньше, не помню, новых таких больных нет, видимо утечка какая- то ликвидирована, и вот в палате остается один человек. Живой. Тот, что у двери, конечно. Все остальные умерли, вам должно быть ясно. Живой встает, одевается, берет пальто на руку и выходит на майский простор. Вот и все.
Спокойно, спокойно, попрошу не оскорблять. Все так и было. Но почему-то эта история обижает многих, как самый наглый анекдот. Вы что тут рассказываете нам!! Знаете, а ведь они правы, не все так просто было. Почему живой тот, кто у двери? Не-ет, здесь какой-то фокус скрыт. Ведь койка та, в фонаре, была хороша, и на нее хотел каждый. Но ведь несчастливая она... Ничего, того скрутило, а меня не скрутит. Они взятку давали! Нет, это слишком, наверное, просто по знакомству. Впрочем, может и давали... пару рублей в день... ведь за судно - дают! а тут за койку... И такую... Ну, не знаю, не знаю, но кому-то везло. И начиналась, конечно, зависть. Он уже был другой, его ненавидели. Не может быть! чтобы за койку... Ух, вы не знаете наших людей! Итак, они его ненавидят, и при случае делают гадость, очень опасную. Его хватает приступ, ведь всех хватает, время от времени, разве я не сказал?.. ну, глупо же иначе их держать, если с ними ничего не случается... И вот его хватает, и надо вызвать сестру, чтобы сделать укол, а они немного ждут, чуть-чуть только, обсуждают между собой, надо или не надо... а вдруг само пройдет, ведь и так бывало... смотри - уже проходит... Они прекрасно знают, что делают... Нет, это слишком, это у них непроизвольно, само получается, находит на них такая вот задумчивость. Потом, конечно, вызывают. А следующий, следующий что? Представьте, он к себе не относит, и к тому же - не верит, что его так скрутит, чтоб до двери не доковылять. Зато полежит в хорошем месте, отдельно, будет, что вспомнить... И так один за другим? Ну, да. До последнего. Ну, и что этот, что? О, с ним немного сложней. Он с места не трогается. Почему, почему... У него рядом шнурок от звонка, шнурок-то у двери. Он предпочитает быть рядом со шнурком и не рвется в светлый рай, где чисто, тепло и светло, понимаете?..
Вы скажете - фу, какая гадость... А я вам больше того расскажу. Вокруг этой палаты ходили всякие разговоры, особенно, когда она опустела. Говорят, санитары выносили белье, матрацы и подушки, чтобы сжечь, а как добрались до той крайней коечки, видят - шевелится в наволочке что-то... Схватили нож стальной, общепитовский, материю распороли - а там паук, размером в два апельсина, на желтой спине череп черный оскаленный... и скрещенные кости. Увидел он свет, челюстями заскрежетал, запищал пронзительно и так жутко, что все отступили от него, вскочил на подоконник, стекло разбил и исчез в темноте... Вздор, конечно, начитались бредятины, таких пауков в нашей широте просто быть не может, не выживет ни один. На самом же деле, и многие с этим согласны, вампир-то был, но никакой не паук, несвойственный нашей природе, а именно тот, тринадцатый, который взял и ушел. Сестра рассказывала, идет по коридору, человек как человек - вот, выздоровел, говорит, спасибо вам, спасибо - и кланяется вежливо так, кланяется... А сестра опытная была, и что-то ей показалось не так - уж слишком вежлив, похоже, иностранец, а откуда, скажите, может взяться иностранец в этой нашей насквозь закрытой больнице... Она глядит внимательно на него, смотрит - рука! а когти на пальцах, когти, Бог ты мой! а кожа зеленая, вся в морщинах и какой-то слизи, почище, чем у жабы, то есть, конечно, не чище, а наоборот. Вскрикнула, пошатнулась - а его и след простыл. И, конечно, врачи ее не поддержали, это от болезни у него, видите ли, расстройство обмена...
Но самые вдумчивые и эту версию, про тринадцатого, не одобряют, говорят произошло все не так, а гораздо прозаичней, жизнь не балует нас экзотикой, климат не тот, и нравы. Как опустела палата, буквально на следующую ночь собрались больные с этажа и решили точку поставить в этой истории, чтобы болезни такой не было ни в будущем, ни в прошлом - никогда. Сестру связали, койку ту разломали, ни паука, ни писка, конечно, не обнаружили, и выбросили обломки ко всем чертям в окошко, а чтобы новую здесь не поставили, ломиком подняли доски на полу, при этом нечаянно разбили стекло, откуда, может быть и пошел миф о летающем, то есть прыгающем пауке. В результате этих работ обнаружилась любопытная деталь: под досками на цементной основе оказалось двенадцать килограммов жидкой ртути, из-за нее лет десять тому назад дуб под окном засох, а потом его молнией расщепило...
Тот, кто остался последним, встал и вышел из палаты. Он не был больным, он был врачом. А вылечить никого не смог, они были обречены. Он делал, что мог, но на самом деле не мог ничего. И как ему быть теперь, не могу вам сказать. Ну, а койка та была для самых тяжелых, умирающих. Как увидят, что человек на грани - его туда, чтобы другим не так страшно было. Вот как-то вечером приходит сестра - а ты чувствуешь, что тебе худо - подходит и говорит... ты не слышишь, что она говорит, но уже знаешь... Но мне совсем не так уж худо, просто голова кружится, я еще ничего... и разве так умирают, неужели с таким вот самочувствием, ведь это должно быть что-то совсем необычайное, а не такое, что часто бывало уже... ведь все обычное, и боли никакой... нет, это странно вот так от почти ничего умереть... Он не верит... я не верю, а его берут и бережно так переносят на ту коечку... почему-то несут... Я и сам могу, ведь вчера еще как ковылял... Нет, несут и положили - и уходят. Так ничего не объяснили - и скрылись... что за черт... А в палате кто отвернулся - читает, кто громко захрапел, кто в коридор вышел к соседу... разбежались как тараканы, а тут разбирайся один... И вечер настает, перед глазами туман все гуще, боли нет, воздуха нет - все плывет, все уходит... тени, игла, кто-то нагнулся, спрашивает... о чем... что можно сказать... что теперь важно... Брат... спрашивает - не боишься, плавать умеешь? - и смеется, а лодка старенькая, дедовская. Животом лег на теплую доску, оттолкнулся ногами, вода дрогнула, тронулась, закачалась, солнце треснуло, разбилось, побежали тонкие нити, и слепит, слепит глаза... а сестренка на корме - перевернись, кричит, перевернись...

НОЧНОЙ РАЗГОВОР

Я заказов в жизни не брал, малюю для себя, как могу, как умею. Вот говорят - талант, талант... Без него, конечно... но что еще важно - желание и смелость. Всего понемногу было, а с возрастом желания тают, смелость - откуда? - тоже не прибавляется, даже у великих, что уж говорить о таких, как я, мы почва, на которой иногда что-то произрастает, но теперь... время не поощряет искусство, не внимает ему, и каждый сам должен решить, продолжать ли ему это дело на необитаемом острове. Многие честно отказываются, другие врут себе, во всем обвиняют обстоятельства, а третьи... они по-прежнему копают. Я к этим, упорным, себя не отношу, хотя еще копаюсь - возраст, сил мало, ночами больше не засиживаюсь, мне бы поспать, мой сон хрупкая скорлупа...
А тут стук в дверь, в четыре утра! Еще чего, не встану! Стук повторяется, негромкий, но настойчивый, словно тот, за дверью, знает - я здесь. И, действительно, куда мне деваться. Что делать, накидываю одежку, ноги в туфли и шаркаю к двери.
- Кто там?
И тут же уверенный голос:
- Хочу заказать вам картину.
- Ночью?!
Пытаюсь подобрать слова, чтобы выразить подобающее случаю негодование, но чувствую только вялость и раздражение, и пробивается интерес - кому я нужен, ночью, какой еще заказ... давно забыт, малюю себе понемногу, изредка выхожу на толкучку с пейзажиком, продаю дешево, и тут же спешу в магазин ради предметов роскоши, как чай или какая-нибудь сладость к нему. Вредные привычки неистребимы, и потому на похороны у меня не отложено, как-нибудь закопают, не все ли равно, что будет с моим телом...
Ворча, открываю. На пороге невысокий худощавый блондин среднего возраста с невыразительным лицом, в широком плаще до пят. Такого никогда бы не стал писать, а вот плащ... За окном рассвет пробивается, шуршит серенький дождик, и плащ в мелких радужных капельках, особый такой черный цвет...
- Можно войти?
Он быстро проскальзывает в комнату, оглядывает пыль, запустение, несколько давних картин на стенах. Указываю на единственный стул, сам пристраиваюсь на топчане, рядом с рисунками - пыльные папки, дрянной коленкор - кое-как умещаюсь, терпеть недолго, не нужен мне заказ, только послушаю, что он наобещает среди ночи, уж слишком странно.
Он сидит, не вынимая рук из глубоких карманов. Серый какой-то, невзрачный тип, зато плащ... словно живой, мерцает, струится, полностью скрывая стул.
- Наши условия просты, - говорит он, - мы не ограничиваем вас темой или стилем, изобразите нечто самое вам дорогое, ради чего вы когда-то и начали все это, - он широким жестом обводит стены с едва заметными на выцветших обоях прямоугольниками. - Неважно, будет то портрет, пейзаж или натюрморт, художник во всем выражает себя. Со временем он вовсе перекочевывает в картины, не так ли? - он издает что-то вроде вежливого смешка.
Неглуп, но удивительно противен. Надо бы выгнать, да вот этот плащ... глаз оторвать не могу.
- Теперь об оплате, - продолжает блондин в черном плаще. - Будем откровенны - все, что вы сделали, не дает вам права на вечность.
Я пожимаю плечами. Прошли времена, когда возмущался наглостью невежд, теперь мне все равно.
- Никто не знает, - говорю.
Догадываюсь, что все так, но на некоторые работы надеюсь.
- Некоторые - да, - соглашается он, будто услышав мои мысли, - они хороши. Но этого мало, мир суетлив и забывчив, искренность ваша и хмурое настроение уходят в прошлое, а когда их время вернется, появятся новые люди, картины...
Пусть он прав, но слушать правду от незнакомого человека, да еще в четыре ночи, согласитесь, необязательно.
- Я не работаю на заказ, - говорю довольно резко, чтобы убрался, не нуждаюсь в его деньгах, тем более, после такого предисловия. - И вообще... давно не пишу, - беззастенчиво вру ему, - глаза... и краски засохли.
- Краски в порядке, - улыбается блондин, указывая большим пальцем на что-то за своей спиной. Смотрю - откуда-то взялся столик с гнутыми ножками, на нем палитра, тюбики - мои любимые красные и желтые, несколько кистей, чашечка с маслом, бутылка скипидара... Что за черт возьми!
Гость улыбается - «не узнаете?» - и слегка приоткрывает полу плаща. Там ничего, но не прозрачная пустота, за которой изнанка ткани, стул, а вязкая темнота, почти осязаемая... Похоже, за мной пришли. В конце концов, я ждал. Но не сегодня, еще немного я рассчитывал протянуть. Ясно, что заказ только повод.
- Нет, нет, - спешит он успокоить меня, - вы не поняли, картина обязательно нужна, как последний штрих, знак согласия, что ли. Дело же значительно глубже - нам нужны все ваши вещи. Ведь вы уже почти перетекли в свои картины, высказались, выложились… где теперь ваша душа? Вот именно! Приобретая картины, мы получим все, что нам нужно, навечно в наш фонд.
- Но это равносильно уничтожению...
- Что вы, совсем наоборот, картины с нашей помощью окажутся в лучших музеях, мы гарантируем сохранность. На вечность не рассчитывайте, не заслужили, но тысячу лет... разве мало?.. Когда вы исчезнете, душа останется в картинах, и станет наша. Мы возьмем ее с вашим именем. А под картинами появятся буквы - «н.х.» Неизвестный художник. Все сразу забудут вас, это мы умеем. Пока вы живы, владейте, можете продавать, надо же как-то жить, мы понимаем. А потом получите гарантию почти на вечность - для картин, а имя... зачем вам оно, если картины будут жить, влиять на души, и всегда оставаться загадкой, это притягивает... Видели, наверное, в музеях - «н.х.» - многие из них наши.
Он встает, прохаживается по комнате, смотрит на одну из картин.
- Вот подтверждение правильности нашего подхода, смотрите, вы здесь гораздо глубже, чем в жизни. Удивительно, как это удается...
- А вдруг расшифруют почерк, узнают автора, докажут?
- Бывает, но не с нашими авторами. Их картины навсегда останутся безымянными. Мы отыскиваем все работы, даже наброски, разорванные листы, и метим - «н.х.» Эти буквы не смываются, будьте уверены.
Он ходит, плащ тянется за ним, подметая пыль, и остается свежим, чистым, крапинки влаги высохли, проступила абсолютная чернота. Представляю, как он ляжет на спинку стула - с непосредственной обязательностью, с неизбежной случайностью, складки глубокие и мягкие... на фоне выгоревших обоев, драной обивки цвета красной охры... и если сюда вот бутылку темно-зеленого стекла, у меня есть, где же она?.. точно знаю, есть... а сюда старинное блюдо - то, с желтыми цветами, чтобы уравновешивало вертикаль горлышка... и это богатство черных оттенков сзади... Блюдо где-то в углу...
- Оставьте плащ, хотя бы на часок!
Он останавливается, огорошен:
- Зачем? Нет, нет, я на работе, это необходимая деталь. И что вы собираетесь с ним делать?
- Писать!
Он удивлен:
- В этой картине, я думал, должна быть квинтэссенция, что-то ваше самое-самое, невысказанное еще, последний взмах крыла, так сказать...
- Такого черного мне всю жизнь не хватало!
Он смотрит на меня, долго молчит, потом говорит с удивлением и какой-то печалью:
- Странный народ, эти художники. Лет сто тому назад я был у одного голландца, он говорит - хоть сейчас! Являюсь следующей ночью, формальность, бумагу подписать, а он успел передумать - еще днем загнал себе пулю в живот. Ну, да, имя, имя осталось. Зато картины растрескались, больно смотреть! А я ему гарантировал вечную свежесть, не вам, извините, чета.
- Так как же насчет плаща?
- Нет, нет, я вижу, вы не созрели еще, подумайте до завтра, снова постучусь.
- Только не в четыре, я как раз задремлю...
- Ждите в полночь, и крепко подумайте. Хоть и говорили, рукописи не горят... сущая чепуха, поверьте.
И он уже без стеснения и земных условностей тает в воздухе.
Я один - замерз, скорчился на краю топчана, и сон к черту, куда там - рассвет. Исчез, палитру оставил, краски, десяток великолепных кистей - колонок! никогда не писал ничем кроме щетины. И зачем ему плащ?.. Что тысячу лет, мне и пятисот бы хватило. Не мне - картинам. Наверняка плаща мне больше не видать, явится в каком-нибудь рубище, комедиант! Попробовать, что ли, по памяти, тряхнуть стариной? Черных три тюбика подкинул, разных, контора не скупится на темные тона. При нынешних-то ценах! И холст оставил, злодей. Лучше не трогать, ведь знак согласия, тут же привяжется, шантажист, и плакала моя душа. Зачем она ему?.. Пятьсот совсем неплохо... Забываешь - взамен «н.х.» С другой стороны - сохранность гарантирует, это в наши-то времена, книги забываются, а здесь единственный экземпляр, непрочный холст, это же чудо! Зато необитаемый остров. Думай, думай. Эн ха... А может сон? Нет, слишком спать хочется. По памяти трудно, давно всерьез не брался, так, малюю для себя... Подумаешь, персона, уцепился за свой плащ! И что он нашел в картинах, какая еще душа... Желание и смелость - были, только время теперь не то, не то-о. Правда, говорят, оно всегда не то. Чертов плащ, так и стоит перед глазами! Конечно откажусь, коне-е-чно, ничего себе, без имени, да? В жизни заказов не брал, писал для души. А он мне вместо нее - эн ха! Это уж слишком! Только выдавлю немного красных, очень уж хороши... Оранжевый... Нет, и разговора быть не может, с порога отошлю! У Сезанна, говорят, было не меньше шести желтых, счастливец... Вот и мне повезло. Зеленых два, и правильно, больше никогда не беру. Откуда знает? А синих не надо, холода не переношу. Но этот... чудо! вспоминается Пуссен. Белила яд для живописи, особенно в первых слоях, возьму капельку... Теперь черные... Только попробую, почему не попробовать...

ВСЕ РАВНО БОЛЬШЕ!

Папа...
Карта.
Мне шесть.
- Америка наш враг!
Я смотрю на карту, смеюсь:
- Мы же больше их!
В Америке Жоржик исчез. Моряк, двоюродный папин брат.
До войны. Вошли в американский порт.
Бросился в воду. Доплыл. Остался.
- Америка больша-а-я страна... - папа говорит.
- Но мы-то больше!..
- Он мне не брат!.. - папа всю жизнь клялся...
..............................................................................
Через тридцать лет...
Фото из Америки. Старый Жорж. Синий флотский берет. Суровый берег. Свой домик. «Каждый год ремонтируем, болеть не смеем, деньги не тратим зря...» Жена, три девочки. Одна - Бренда. Или жену так звали?.. Не помню...
...............................................................................
Наталья. В Ленинграде. Переводчик. Красивая. Уехала - ради сына. А может врала...
Лет через двадцать вернулась. В гости.
Говорит, сначала от тоски выла. Днем работала, ночью училась. Чужой язык!
Зато библиотекарь! Квартирка в Джерси.
Морщинистая, старая. Но осанка... Весь мир в кармане!
- Пенсия! Тебе не снилась такая...
- Мне пенсия никогда не снится. Я во сне летаю.
- Что ты видел... А я... весь мир. Америка добрая... к тем, кто сам... карабкается, ногти сдирая...
- Эх-х! У тех, кто сдирает, саженные отрастают. Их бояться надо, когтистых...
Мы жили, ни хрена не сдирали. Через окошко подали денежку - дальше гуляй!
Два раза в месяц. Тихо, спокойно жили...
Мы все равно - больше!..
.........................................................................
Я безбилетный еду. Клал на всех девять куч!
Контролерша идет, Тамарка...
- Отвали, я с утра крутой.
Дальше спокойно еду...
За окном - плакат. «Умник, где же твои деньги, а?..»
Издеваешься, Амери-ка?!
- Зачем мне деньги, я умный и так!
Американка мужу - «неудачник! Ни денег, ни успеха. Ты - никто!»
Повесился мужик.
Ну, и дурак!
Другой спился, третьего зарезала мафия...
Зачем им деньги? Что за блажь…
Богатые, а бедняки.
Я от жены - взял да удрал. Ищи дурака!
Как ни крути, Амери-ка, как ни верти...
Все равно - мы больше!
........................................................................
Эйнштейн от фашистов в Америку cбежал.
Лишнего еврея кормить - для них пустяк.
А он им за это бомбу слепил.
Может не он, все равно еврей.
Но Союз им показал
Кукиш водородный!
- Америка... Ну, чо теперь? Молчишь?..
Все равно мы больше!
.........................................................................
И вдруг мы взорвАлись, развалИлись
Оглушительно, зубодробительно...
Из окошка не подадут больше...
Живот подвело, никаких сил...
А она тут как тут -
Америка!
С веселым лицом, широкими шагами...
Дверь по-хозяйски - сапогом! Разбрасывает подаяния...
Теперь мы друзья, ха-ха!
Истоптала покой и тишину
Толстозадая демократия...
Но делать нечего - привет, ура! Ведь с другой стороны
Жмут и теснят - из джунглей и пустынь...
Сожрут без горчицы... дикари, дикари!
Из двух зол выбирать?..
- Не хочешь? Быть бедным, больным и умным хочешь?
- Мы бедными были, но гордыми, сильными!
- Пап, мы ведь больше их?..

............................................................................
- Ну, чо, Америка?
- Идиоты вы.
- Зато у нас... идиот умней ваших умных был!
А они свое:
- Лучший писатель - кто лучше всех продается!
Вот дураки-и...
- Лучший художник - кого больше всех покупают!
Ну, мудачье-е...
-Лучший мужик, если в Гиннесе член!
Ух!..
- И самый богатый, мелкий и мягкий, - у нас!
Ах!..
Ну, детский са-а-д...
Тут и сомнений нет - больны.
Куда им до нас, мы - больше!..
...........................................................................
Жоржик, ты жив?..
Наташа, ты где?..
Привет, я еще теплюсь...
Деньги?.. Зачем?.. Пить запретили, курить нельзя...
Нет, с места не тронусь.
Моя земля.
Не в истлевшем мешочке в потайном кармашке -
Ногами на ней стою, ногами!
Недолго осталось?..
Ну, закопают…
Плюнут, поцелуют,
К сердцу прижмут, к черту пошлют...
Пусть.
Не там дом, где лучше, а там, где любишь.
- Пап, мы всегда будем - больше!..
.........................................................................
Теперь мы плывем... как когда-то вы плыли
Двести лет тому - выплыли...
Льдина велика, до зимы не растает...
Доживу свое...
..........................................................................
Я любил Эйнштейна.
Я любил папу.
И дядю Гришу, хотя и не знал его...
- Пап, мы же больше всех?..
Папа умер - давно.
...его поймали, арестовали, велели паспорт предъявить...
Америка, знаешь песенку?
Откуда ей...
Потом сказали - ошибочка...
Брат за брата не отвечает, выяснилось.
Вернулся домой - умер
К вечеру.
От счастья.
Больше не от чего.
.....................................................................
Ау, Америка!
Не видел тебя.
Не увижу.
Не надо.
Своим путем
Плыви...
Нашим - привет!
И не забудь -
Все равно мы больше!

Болгария

"Наша улица” №217 (12) декабрь 2017