Юрий Кувалдин "Наличие отсутствия" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

НАЛИЧИЕ ОТСУТСТВИЯ

рассказ

 
Все поголовно смотрят на меня, но не видят, и в этом всё дело, о котором я слишком глубоко задумываюсь, почему, мол, меня не замечают практически нигде, особенно во время каких-нибудь собраний, я встаю и при полном свете люстр протискиваюсь по ряду к выходу, не наклоняясь, в полный рост, но на меня ноль внимания, как будто меня здесь нет и не было, а что уж говорить о театре, трамвае и стадионе, нет, не был, а в продмаге и подавно, хоть всю жизнь по два раза в день туда заходи за коньяком и шампанским, но ты не будешь замечен, вот что забавно.
Ритм шагов сначала диктует рифму, точную, оригинальную, смысловую, существительную или прилагательную, в падежах разнообразных, даже можно наречную, да и междометная не помешает, но только не глагольную, на которую рифмуют все стихослагатели от детского сада до пенсии, ссылаясь при этом на Пушкина, который сплошь и рядом рифмовал на глагол, ибо был первым, и глагольная рифма ему была не указ, поэтому те, кто учатся у Пушкина, ослеплены глагольным памятником Пушкину на Пушкинской площади, то есть расписываются в полном непонимании поэзии, в примитивизме, поскольку подражать памятнику, значит, быть банальным.
Объективности ради скажу субъективно, потому что, как ни крутись, объектив не объективен, тем более, в документальном кино, которое, якобы, опирается на документ, не подозревая, что документ не документален, поэтому и претендует на объективность, чего, в сущности, не делает высокая литература, лазерным лучом субъективности высверливая пространство до постижения шестого чувства подтекста, и предназначена не для коллективного просмотра для «отбивки денег», а для одиночек, которые и являются единственными и всесильными двигателями искусства, которое сразу умирает, как только начинаются деньги.
Я имею в виду впечатление после посещения чего уж не помню, хотя, когда шёл туда, думал совершенно иначе, ну и всё такое. Все куда-то ходят и посещают. В общем, я снова впал в неопределённость, потому что я не слышу внутреннего голоса, который бы мне подсказал, что именно я посещал, и всё такое. Как только этот голосок стал прорезываться, я сказал нет, потому что я буду работать, ну, и всё прочее. Может быть, это было совсем не так, и я этого не делаю, но пререкаться с внутренним голосом я не собирался, поскольку знаю, что спорить с ним бесполезно, да я и не спорю и всё такое, и вообще никогда не говорю грубые вещи и всё такое, при этом сам перед собой извинился и всё такое.
Внезапно становится слишком хорошо, безо всякой подготовки, но именно «слишком», когда впадаешь в состояние беспричинной эйфории, когда материал даётся легко и празднично, и ещё больше хочется жить, и всё вокруг пропадает, и время исчезает, и не понятна причина этого вдохновения, даже если однажды ты попытаешься распознать этот потрясающий огонь в груди, всё равно ничего не получится, и лучше уж этого дела вообще не касаться, не думать о том, как всё это приходит, иначе целая череда мыслей выбьет тебя из идеального состояния.
Нетерпеливые люди, завидуя успеху других, забывая о том, что те к нему шли всю жизнь, хотят немедленно получить от жизни то же самое и в том же количестве, а когда им дают от ворот поворот в силу их неподготовленности к данному успеху, то наливаются по самую макушку желчной злобой, из их пасти сыплются направо и налево угрозы и оскорбления, пока сами собой не стихают все эти негативные чувства с течением неумолимого времени, которое рано или поздно успокаивает всех и каждого, спокойно и просто.
Сквозь жизни узкое ушко ты пробиваешься к поэме вечности, как первый жёлтый одуванчик растет неведомо откуда и для чего, таков удел всего, что вижу, поскольку тайна есть во всём, клубком катящимся по кругу орбит небесных, взаимодействуя со всеми, чтоб быть собой на краткий срок в процессе сладостном и горьком.
В любви случайной и беспечной из зимней спячки выйдешь к лету, таков негласный уговор, дойдёшь до станции конечной из темноты навстречу свету, ночь приоткроет ласк простор, когда себя не знаешь толком, сон опьянит тебя опасный, в огне решительного сдвига любовь, закутанная шёлком, с непостижимостью прекрасной тебе откроется, как книга.
Примитивизм семейной любви маскируется совместной - мужа и жены - собственностью. Семейная любовь сковывается кандалами общей жилплощади. Элементарная необходимость сексуальных отправлений в силу такого устройства человека, который есть биологический объект, или животное, сажает секс в тюрьму экономики. Там где правит экономика, там убивается любовь. Брак должен заключаться только по одному пункту - правом на секс. Всё прочее есть договорная система между физическими и юридическими лицами. Экономическая зависимость не может быть предметом брака. Всякая государственная регистрация любовных отношений есть нарушение прав человека. Семья существует, пока есть любовь между мужчиной и женщиной, секс. С исчезновением секса семья умирает, и остается лишь одна сплошная экономика.
Читать стихи нужно монотонно, и читать так долго, чтобы от тебя не могли избавься, хотя здесь было другое, а именно смысл уплывал, превращаясь в одно звучание голоса, что, собственно, и делало стихи поэзией, вот и надо было прийти и прямо сказать, что композиция прозвучит на одной ноте, чтобы очистить душу и сосредоточиться, и не торопиться, в любом случае почитатели поэзии на лету поймают все оттенки твоей ноты и признают ужасно музыкальным поэтом, при этом получив ни с чем не сравнимое удовольствие.
Я не могу остановиться, когда чувства опережают меня, что случается очень часто, потому что я очень восприимчив к любым психологическим колебаниям окружения. Это один из факторов моего творческого нерва, связанного невидимыми нитями со всеми, и с каждым в отдельности. Когда двадцатисемилетний князь Лев Мышкин смотрит на окна своего ровесника Парфёна Рогожина, ему кажется, что занавеска шевельнулась, и на мгновение показалась черноволосая голова Рогожина. Вот это состояние постоянно преследует меня, мне кажется, что за мною наблюдают, даже ходят по пятам. Я останавливаюсь на улице, когда за спиной стучат шаги. Пропускаю надвигающуюся на меня фигуру. Так происходит и с текстом, который рождается во мне раньше самого текста, то есть, я хочу сказать, что я пишу на автопилоте, исходя из моей впечатлительности.
Но вот я читаю свой новый рассказ, входя во фразу, врастая в слово, становлюсь буквой, движущей оттенок к новой краске, быстро сохнущей в каналах мозга. Ты еще до конца не воспринял потаённую энергию этой фразы, и вскользь по касательной бросаешь взгляд на удалившийся в будущее от тебя текст. Критик Станислав Рассадин, чтобы не переживать это опережающее движение текста, всегда начинал читать книгу с конца, чтобы отрубить в себе атавизмы детективной и иной другой дешевой литературы. Запомните, дешевая литература работает не на интерес, а на деньги, на «Букер», поэтому в ней главенствует сюжет и пистолет.
Набрать в рот воды, самой простенькой и прозрачной, необходимо каждому, кто испытывает словесное недержание, не в состоянии прекратить работу речевого аппарата с голосовыми связками, постоянно смыкающимися и размыкающимися, нарушая тишину природы и раздражая слух композиторов и поэтов, которые свободными рыбками счастья плавают под водой молчаливого вдохновения.
Вполне понятно, что мы мыслим даже тогда, когда сидим безмысленно, потому что необходимо огромное усилие операционной системы, чтобы обнаружить состояние отсутствия мыслей, иначе как бы мы могли понять, что мыслей в голове нет, ведь проще простого бездоказательно утверждать отсутствие чего-либо, когда это самое либо что наличествует в подтексте отсутствия.
Поздравляя великолепного стилиста Абрама Кормана с 7-летием пребывания в фейсбуке, я вместо завтрака пишу фразу и на ней хотел остановиться, но не тут-то было, поскольку сразу вспоминаешь, что ничего в этом и в том мире не останавливается, поэтому сама собой пишется вторая фраза, а за ней развёрнутая третья, потому что уже кажется, что если ты остановишься, то остановится сама земля, сойдет с круга и распадётся до атомов, тут уже волосы встают дыбом, и само собой вырывается заключение: но я-то ведь нахожусь в этом атоме на неустанно вращающемся электроне.
Гражданин, живущий живой жизнью, нежный, важный, прежний, невозможно сложный, жаркий, железный, желанный, отважный, безбрежный, тревожный, раздражал каждого дрожащего прохожего, похожего на гражданина, пожалуй, уж даже можно пожаловаться на блаженство окружающего жития между запряженными судорожными жерновами жизни служивыми проезжающими, жадно желая надёжного продолжения желаний в безбрежном бумажном книжном жизнеустройстве.
Жить системно удаётся очень малому количеству людей. Системно, значит, делать одно и то же в течение всей отпущенной свыше жизни, в нашем случае - всю жизнь сидеть на одном месте за столом и писать. Как!? Это ж тюрьма! - вскричат истошно любители жить в жизни, а не тексте. Вот тут и кроется загадка. Надо быть Достоевским, Львом Толстым, Иммануилом Кантом, чтобы всю жизнь «дудеть в одну дуду», славя Всевышнего новой записью в его нетленной Книге.
Снег с невероятной сосредоточенностью падает на землю, из которой пробивается, спустя время, росток, над которым парит невесомая бабочка, и уже вскоре умывается нектаром в устах цветка, с которого падает капелька на другую капельку и из раскрывшегося сиянием радости через известный интервал времени появляется маленький человечек, не подозревающий, что он создан из соединения бабочки со снегом, того самого невероятного соединения всех со всеми и каждого с каждым, того самого единения, повторяющегося бесконечно на благо не прекращающейся никогда поэзии снега.
Земля раскинулась. Стол стоит. Человек лежит. Столб упал. Я сказал. Он промолчал. Тот услышал. Передал другому. Провода висят. Птицы летают. Обои клеят. Картину рисуют, а кому это не нравится, то они, конечно, картины пишут. Короче, глаголим о субъектах, объектах и прочих видимостях и невидимостях, сплетаемых в эшелоны слов, сказываем, или, по-научному, предикатим, почти как один другому возмущенно: что ты на меня бочку катишь?!
Средство становится целью, когда сама цель превращается в средство становления собственных поступков созидания самого себя, когда ты среди людей абсолютно свободен от всяческих предрассудков, понимая всю меру недоверия к выработанным нормам до тебя, и они покоятся в нескончаемом процессе существования твоей высокой деликатности, не принося никакого ущерба тем людям, которые ни шагу не сделают без предрассудков, находясь в крайней степени зависимости от суждений и мнений окружающих.
И всё это говорится, подробно и толково, чтобы показать всю стремительность появления лица на свет и мгновенное его исчезновение, причём, лица исчезают одно за другим, то того уже нет, то другого, и при этом стесняются сказать, что умер, а как-то жеманно говорят «ушёл», как будто сделали открытие, что люди смертны, как точно, понятно и просто говорит Валерий Роньшин: «Смерть заложена в нас изначально. Как печально...», потому что у каждого взгляда своё время, у тебя - едва до 100 лет дотянешь, а у земли-планеты миллион лет проскакивает как один день, или даже час, или, что страшнее, как одна секунда.
8 декабря 1947 года родился выдающийся писатель Леонид Юзефович. Навскидку открываешь любую книгу Леонида Юзефовича и видишь мастерски исполненную фразу, сочленённую в бегущий мыслью абзац, встраивающийся в насыщенный богатой лексикой текст, перелетающий из Перми в Москву, например, так: «Вошли двое - большеротая смуглая девушка и молодой человек в университетской тужурке, длиннорукий, с угреватым честным лицом и взглядом исподлобья. Иван Дмитриевич хорошо знал этот тип столичного студента: идеалист, бессребренник, за миллион муху не убьет, но из идейных соображений может перерезать глотку родной матери…», - текст, уносящийся из текущей жизни в бессмертное существование в Книге вечности.
Актёр покажет вам характер! Сидит в характере актер. С таким вздорным характером этот актёр и акта не сыграет, а всё равно будет торчат на сцене, с которой его трактором не стащишь, ведь он рассчитан лишь на акт, на одноактное использование, а всюду свой характер демонстрирует, особенно в телевизоре, куда ни ткнёшь - по всем каналам актёры, исполнители чужой воли, так и хочется крикнуть: «Автора!», но автор со своим мнением в наши дни актёров опасен, когда этих с характером актёров развелось, ну просто-таки тысячи - и на дне, и в Кремле, и все с непостижимым характером, и в каждом характере сидит актер.
Свет и тень достаточны для того, чтобы получилось изображение, а всевозможные цвета, используемые без вкуса, портят всё черно-белое дело, этим цыганским цветам недостаёт художественного начала и, наверняка, говорит о приверженности к ширпотребу, а не к искусству, впрочем, каждому своё, но с доверчивым сердцем человек весьма подвержен шумному и пёстрому, и боится эстетической профилактики, боится высокого искусства светотени, как боится родственников, которых ему приходится выносить в течение всей жизни.
13 декабря 2017 года исполнилось 80 лет доктору наук, поэту и искусствоведу Славе Лёну, участнику знаменитых семинаров философа Георгия Щедровицкого 80-90-х годов, систематизатору русской поэзии и искусства послесталинской эпохи. Слава Лён назвал это время Бронзовым веком, продолжающим Золотой век пушкинской поры и Серебряный век русской культуры начала ХХ века. В бездну метафизического пространства летят чувства о непостижимости каузальности, или проще причинной взаимообусловленности событий во времени. Впрочем, именно эту каузальность академик рецептуализма Слава Лён отбрасывает за ненадобностью, поскольку рецептуализм ничему не подражает и ничего не отражает: искусство творится из искусства. Слава Лен детально разрабатывал арт-проект "Рецептуализм как большой стиль". 
Вот стоит дерево. Если оно не освещено, то ничего не видно, и дерево не стоит. Стало быть, для того, чтобы увидеть дерево, нужен свет, не на само дерево свет, а на буквы: на букву «д», на букву «е», на букву «р»… Отсюда возникает слово «просвещение», это такое понятие, когда человек видит слова: «дерево», «листья», «дуб», жёлуди» и т.д. Человек, который не понимает, что миром правит Слово, ничего не видит, хотя думает, что видит всё.
Странное всегда находится в стороне, потому оно и «странное», и о нём хочется умолчать, всё по той же причине странности, уйти подальше, непременно забыв, ибо в облике странности может появиться такая с чистым взором странность, что сделаешься сам таким странным, что будешь неведом сам себе, хотя кого-то это превращение, быть может, и восхитит, но тебя уж точно разочарует, и станет привычкой опасности преследования, которая без охоты, но пронзительно будет сверлить висок, эта извечная выжидательность чего-то такого странного, что полностью поглотит тебя, но сделается источником вдохновения.
Порой кажется, что каждый человек неуязвим в своей правоте, но вдруг однажды душа его открывает створки влечения к чему-то непонятному, и с наслаждением взмывает до самых высоких идеалов, ничего не говорящих окружающим, поэтому неизбежно в конце концов попадает в увлекающее параллельное существование, которое непременно разочаровывает коллег и почитателей, среди которых хоть и встречаются чудики, но на их долю такого взлёта от современников не наблюдается, пусть и ради собственного творчества, только если это не отражается на других, а то контраст в перемене взглядов окружающих на тебя может привести к мании величия.
Тогда в преддверии Нового года в посылочный отдел было не протолкнуться. Люди стояли в очереди с фанерными ящиками, в которые набивали бог знает что, но до этого, чтобы начать упаковку, нужно было достать что-то вроде тушёнки или кружочков краковской колбасы, и всего такого в этом роде, в общем, сплошной дефицит, и всё это сложить в посылочный ящик, отправляемый из Москвы по деревням Советского Союза, где люди о подобных продуктах могли только мечтать, и об всём этом я вспомнил в супермаркете, полки которого ломятся «дефицитом» в ярких упаковках.
Всюду подобное и ничего в этом нет удивительного, потому что так уж устроен человек, что действует только так, как действуют другие, а этих других столько, что невозможно подсчитать варианты подобного, хотя каждый находится как бы на своём месте, скажем, в Нью-Йорке или в Москве, там и уподобляется, этот русскими словами живёт, тот английскими, но от перестановки языков сумма подобного не меняется, лишь тот ослабил уподобление, а этот усилил, при этом, конечно, нервничал, говорил себе десять раз, мол, будь собой, но равномерное движение во времени и не такого оригинала уподобит кому следует.
Творить - это значит переносить свою смертную биологическую сущность в бессмертную метафизическую. Человек есть знак, есть символ, есть дух, есть ангел, есть Бог. А те люди, все люди, которые умирают ежедневно и ежечасно, есть всего лишь животная часть человека, которая для многих является единственной.
А вот писатель бессердечен в общепринятом смысле слова. В отличие от поэта он перевоплощается в разные лица, забывает себя, буквально живет другую жизнь. О каком тут сердце можно говорить, когда он исполняет роль палача, допустим? Но высший нерв в нём пульсирует, поскольку в человеке есть, как и в Боге, написанном писателями, потому что Бог есть Слово, есть всё, в том числе сам Бог и Дьявол. Если пишешь Дьявола, придай ему некоторые божественные черты. Если пишешь Бога, сделай так, чтобы он был живым, например, выпил бутылку на двоих в подворотне на улице Горького с Дмитрием Шостаковичем. Но в высшем смысле писатель сердечнее всех прочих.
Чтобы стать идолом, нужно перестать поклоняться другим. А это, практически, невозможно сделать, ибо идолов столько скопилось, что они давят человека со всех сторон. Всюду идолы. Одни стоят на трибуне при жизни, и, как только играют в ящик, сразу исчезают из памяти народной. Другие забили собою все письменные источники. И вот в тебе должна мелькнуть искра - ты сам идол. Очень хорошее слово - «Идол!», или, яснее, Идеал! Когда ты это поймешь, нужно спрятаться подальше от людей и транслировать на сотни лет вперед свои мысли при помощи букв.
Остановить, запомнить, вернуться ещё раз - вот то, что сделало из животного человека. Способность вернуться к остановленному в знаке есть истинная цель человечества. Вот почему я постоянно повторяю, что устная речь смертна. Смертно всё, что не записано вне тела в знаке. Знак настолько многозначен, что мало кто знает, что помимо основных и других смыслов в нем спрятано имя Бога. Уберите слова отовсюду, и всё вокруг умрёт.
О писателе люди ничего не могут сказать, кроме того, какие у него глаза, какая куртка, какие ботинки. Это происходит оттого, что люди не читают. И если уж говорить о читателях, то только я прочитал всего себя от доски до доски, поэтому могу сделать вывод, что моё тело, как и то, что на него надето, ничего общего с писателем Юрием Кувалдиным не имеет.
С началом 90-х годов, в постреволюционный период, перестали писать «советские писатели». Потому что для них «писательство» заключалось в деньгах, и ни в чем ином. А то что Федору Достоевскому ныне не нужен гонорар, они как-то не задумываются. Значит, книги Достоевского издаются и живут для чего-то иного. Для чего? Существует сейчас в России колоссальная свобода книгоиздания, издания всего, чего не пожелаешь. Но борцам за справедливость этого не нужно. Им нужна борьба за деньги, вот и крутятся михалковы-поляковы у кормушки, расталкивая локтями всех прочих.
Художественные особенности текста должны превалировать над содержанием. Содержание - стрельнул, упал, догнал - поле примитивной попсы, озабоченной сбором денег с нетребовательного населения. В каждой новой вещи я стремился к постоянному восхождению по ступеням мастерства. То есть очень серьезно работал над формой. Я всегда помнил, что фраза должна становится все более напевной и простой, несмотря на то, что одновременно должна постоянно удлиняться. Вообще, в стиле писателя есть оптический обман для читателя. Простота достигается через сложность.
Когда художественное произведение возникает из ничего, тогда оно - настоящее, открывающее еще одну страницу подсознательной, подпольной сущности человека. Добираться до самых потаенных, запретных глубин может только писатель, отбросивший логику и прочие "науки", до него придуманные. Развернутость метафоры в действующий образ есть приближение к лику Господа, то есть к самому себе, ибо человек есть Слово, которое есть Бог, которого создал писатель.

"Наша улица” №219 (2) февраль 2018