Александр Рыбин “Десять поросят" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Рыбин Александр Степанович. Член Союза журналистов России с 2003-го и Союза российских писателей с 2016-го года. Родился в 1957-ом в г.Джамбуле (Казахстан). Окончил среднюю школу в г.Фрунзе (Киргизия) и режиссерское отделение культпросветучилища в г.Дубно (Украина) в 1980-м. В 1981-ом переехал в Ростов-на-Дону. В 1991-ом окончил экономический факультет Ростовского государственного университета. Служил актером в театре кукол, потом там же работал зам. директора театра. Занимал должность директора в театре «Ангажемент». Принимал участие в независимых театральных проектах, в качестве драматического актера. Снимался в фильмах. Актер, режиссер, педагог. В настоящее время преподает актерское мастерство и ставит спектакли во Дворце творчества детей и молодежи и в воскресной школе храма Святого Иоанна Воина г.Ростова-на-Дону. Прозаик, драматург, публицист.
Первые публикации статей, рассказов и сказок состоялись в конце 1980-х, в ростовских газетах «Вечерний Ростов» и «Наше время», альманахе «Южная Звезда. Автор ряда пьес для драматических театров и театров кукол. В 2015 году в Севастопольском Академическом русском драматическом театре состоялась премьера спектакля по пьесе Рыбина «Урна или Берегите мужчин».Первая книга - сборник «Грустные сказки» вышла в 2000-ом в Ростове-на-Дону. Автор восьми книг пьес, повестей, рассказов и сказок. Живет в Ростове-на-Дону.

вернуться
на главную страницу

Александр Рыбин

ДЕСЯТЬ ПОРОСЯТ

рассказ

Цветков вбежал в казарму, небрежно, не глядя, отдал честь дневальному и тут же получил глубочайший пендаль. Сзади стоял неизвестно откуда взявшийся сержант Егоров - гнилозубый, со змеиной улыбкой.
- Цветок! Тебе, родной, повезло, дуй в канцелярию.
- Рядовой Цветков по вашему приказанию прибыл! - доложил Павлуша, войдя в помещение.
Старлей Герасимов, по прозвищу Герасим, читал «Комсомольскую правду».
- Ну, рядовой Цветков, тебе ответственное задание. Кстати, ты откуда призывался? - выглянул офицер из-за газеты.
- Из Ярославской области, село Мигулино. Тутаевского района.
- Тутаевского, говоришь. Значит, сельское хозяйство знаешь не понаслышке?
Цветков счастливо улыбнулся. У него всегда расползались губы в улыбку при упоминании родины.
- Так точно, товарищ старший лейтенант: и гуси у нас были, и утки, и коровы, бычок Пантелеймон, для развода. Даже лебедь одно время столовался. Жил у нас, почитай, две зимы - крыло было сломано. Потом поправился и улетел.
- Лебедь, говоришь... Всё это прекрасно. У нас, как ты знаешь, хозблок есть. От каждой роты по солдату на месяц командируем. Там тебе и парничок, и свиньи, и другая живность. Как, ты не против? По хозяйству повозиться…
- Никак нет.
- Вот и ладненько. Ступай к прапорщику Соненко, скажи, я прислал по наряду. Да смотри там у меня, не балуй!
Прапорщик Соненко был прыщавый, рыжеватый малый лет сорока. Весь потертый и залосненный, он рассеяно ковырял вилкой в эмалированной миске, что-то там подцепил и нехотя отправил в рот.
- С третьей роты, говоришь? - безразлично переспросил он. - Ты вот что… Тут у нас стадо из пяти хрюшек, так одна из них стала мамой. Десять деток принесла. Позавчера. Эк я и намучился! Рекордсменка, одним словом. Резвые ребятки удались. - Он оторвался от созерцания дна миски и стал с прискорбным видом рассматривать стоявшего перед ним навытяжку солдата. - Сельский хлопец, гутаришь… Вот и добре. Спать будешь в казарме, а на цельный день ко мне. Будешь молодцом, оставлю еще на месяц. Кругом! Бегом, марш, к свиньям!
Свинарник был добротный, он располагался внутри огромного деревянного сарая, разделенного на боксы. Кто тут только в армейском Ноевом ковчеге не пережидал суровые забайкальские морозы.
Цветков с радостью погладил черенок лопаты, полной грудью, раздувая ноздри, втягивал родные для него, напоминающие о доме запахи. Сдержанное кудахтанье, умиротворенное хрюканье, вздохи коровы за перегородкой - все заставляло млеть солдатское сердце деревенского парня. Была здесь даже мохноногая лошадка Лизка, которую иногда впрягали в бричку, для променаду - когда сенца накошенного привезти, когда дровишек из заросших ельником сопочек.
Павлуша и раньше, как случалось, бывал здесь, на хоздворе, так что всё ему было тут не в новинку.
В солдаты он пошел сам, потому что дед его, отец опять же, дядья - все прошли армию.
- Не будешь полноценным мужиком, коль Родине не послужишь, - наставляли они пацана.
Военком даже на беседе переспросил:
- Ничего не натворил парень, что так в армию рвешься?
Цветков обиделся.
- Товарищ подполковник, а кто же за Россию вступится, ежели не мы? Так нам учитель истории говорил. И батя с дедом тоже.
- Как фамилия, герой?
- Цветков! Родом мы из Мигулино.
- Гренадер! - рассмеялся военком, обняв щуплого парнишку. -Побольше бы нам таких.
В части Цветков освоился быстро: и дневалить, и строевая, и стрельба - он всё исполнял в охотку. Полы мыл руками, швабру не признавал. Закатив хэбэшные штаны до колен, он шустро водил мокрой тряпкой по полу. Одногодки подсмеивались, подтрунивали: что возьмешь, мол, деревня, а он не обижался. Когда стоял на тумбочке в наряде, на него находил какой-то столбняк. Яркий столбик света утыкался ему прямо в сапог, и он мог часами, не моргая, как завороженный, наблюдать танец пылинок в этом солнечном лучике. Деды его сначала тоже не отличали от остальных салаг. От случая к случаю награждали то щелбаном, то подзатыльником, наравне со всеми. А вот потом… Первым начал издеваться сержант Егоров, а тут и другие как-то гамузом поднасели на него. Пройти так просто не давали.
Тычок под ребро - самое безобидное. Ночью заставляли отжиматься, ходить строевой, тянуть носок, держать свечу на тумбочке в вытянутой руке, изображая торшер. Вот только не получалось заставить ни кукарекать, ни гавкать.
- Не могу я это делать, не по уставу всё это будет.
- Я тебе дам, тварь, устав! - еще больше злился самый отмороженный из сержантов, Егоров. Ты у меня на полах сгниешь!
- Есть, товарищ сержант! - как-то буднично-сонно отвечал Цветков, моргая длинными, словно у девушки ресницами.
- И посылок тебе не присылают, и денег не переводят. Напиши, чтобы тыщу рублей прислали.
- Нет, товарищ сержант - никак нельзя, у мамы моей еще трое нас, она не работает - хворая, а батя один лямку тянет, тракторист он.
- Ты, Цветок, на жалость не дави! Чтобы деньги нашел где угодно!
Сержант скалился гнилыми зубами и разочарованно уходил.
Поэтому когда Цветков получил наряд на работу в хозблок, то обрадовался, будто ему дали отпуск на родину.
Работа была несложная: прибраться в вольерах, накормить скотину, вывезти навоз, нарубить дров, натопить печь. Это ему было не в диковинку и трудился он с большим удовольствием. В казарму возвращался поздно ночью, после отбоя, а уходил засветло. Кормился же у прапорщика в каптерке. Как-то сразу округлился, посвежел, повеселел глазами.
- Ты вот что, Цветков, не расслабляйся - язви тебя! - для порядка стращал его прапорщик Соненко. - Не спи на боевом дежурстве, а то я тебя быстро направлю обратно на плац. Ать-два.
Ну, это он говорил, не сердясь, а так, для проформы. Прапорщик он был добрый, ленивый от природы и не злопамятный.
Когда закончился месяц, Цветков растерялся - уж больно ему пригрелось здесь.
- Ты вот, что, Павлуша. - Прапорщик, называл уже Цветкова по домашнему, по имени. - Я тут в госпиталь ложусь - язва у меня. А ты не тушуйся, дело такое, житейское - я со старшим лейтенантом Герасимовым договорился, еще на месяц останешься. Тут будет за меня Айвазян, старший прапорщик, из снабжения. Только знай: ты тут главный, за тобой ответственность, но ему-то не груби. Тихонько так делай всё, как делал раньше. За поросяток головой отвечаешь. - Голос у него дрогнул. - Уж больно шустрые ребятки.
И прапорщик Соненко убыл в госпиталь.
- Тэкс-тэкс… - Новый начальник - чернявый, толстопузый - сверлил солдата вишневыми глазами. - Служить нэ хочешь, за коровами прячешься, да?
Так началось знакомство Цветкова с Айвазяном.
Вечером он вызвал солдата в каптерку
- Подпиши здесь, - хмурясь, он протянул ему лист чистой бумаги.
Цветков как-то замешкался.
- Пыши, пыши, нэ бойся. Фамилию и роспись свою, число, месяц. Правильно пиши. Приказ на тебя будет. Здесь будешь трудиться… Умница, хорошо расписался. - Он потер свои волосатые ручки о лацканы френча.
Вечером к старшему прапорщику пришли в гости еще два прапора с томными девицами. Вытащив из-за загородки отчаянно сопротивляющегося, визжавшего поросенка, прапорщики быстро приговорили его шилом, разделали, зажарили и потом с гоготом ели и пили всю ночь.
- Что же вы творите товарищ прапорщик, они же маленькие! - У Цветкова, узревшего начало разгульного пиршества, потемнело в глазах, лицо исказила неподдельная гримаса боли от такого святотатства.
- Ты гляди какой выискался! Я тебе не прапорщик! Я старший прапорщик. - Черные сливовые глаза Айвазяна округлились от возмущения. - День рождения у меня, дарагой. Зачем так расстраиваешься? Иди спать.
Цветков побрел в казарму. Дул февральский ветер, холодный, кинжальный. То ли от ветра, то ли от воспоминаний мученической смерти поросенка, на глазах у него наворачивались слезы. В казарме с повязкой помощника дежурного по роте прогуливался сержант Егоров. Он оскалился.
- Колхозник явился. Ты оборзел, парень?! Автомат нечищеный второй месяц, с ротой не питаешься, приходишь после отбоя. Ты нюх потерял, Цветочек?
- Работы много, товарищ сержант.
- Ты гнида, еще работы не видел… иди очко драить, чтобы туалет блестел - фраер, как управишься, доложишь.
Часа в два ночи, шатающийся от усталости, Цветков остановился у прилегшего на заправленную кровать, дремавшего Егорова.
- Товарищ сержант, ваше приказание выполнено.
Егоров подскочил, будто и не спал. Поправил штык-нож.
- Ты не обижайся колхозник, я же для твоей пользы, - сладко зевнул он. - Сержантом может, и не будешь, а ефрейтором в деревню вернешься. Хочешь быть ефрейтором?
- Не знаю, товарищ сержант.
- Ну вот, ты опять за свое. Не знаю, да не ведаю. Что с деньгами-то, есть что?
- Никак нет.
- Не хочешь со мной дружить? Не надо… Па-а-а-шел! Отбой. Кругом марш!
На следующий день, ближе к трем часам пополудни, солдат со штаба нашел Павлушу за дровяником. Тот, ловко управляясь топором, колол попиленные загодя смолянистые чурки. От заиндевелых полешек пахло летней ягодой малиной.
- Ты, что ли, Цветков?
- Ну, я.
- Иди. Вызывают.
Его встретил хмурый капитан.
- Чего так долго, солдат?
- Он дрова рубил, - заступился за него посыльный, - я его как нашел, так он сразу к вам поспешил.
- Ты иди, - хмурился капитан, - адвокат выискался. - А ты садись. Что там у вас приключилось?
- Это где?
- Где, где… на бороде! Почему поросенок сдох?
- Как сдох? - округлились глаза у Цветкова.
- Твоя подпись? Читай вслух.
Капитан протянул листок бумаги.
- Акт, - прочитал ошарашенный солдат. - Мы нижеподписавшиеся, старший прапорщик Айвазян, рядовой Цветков составили … он поднял глаза на щурившегося капитана.
- Ну?
- Издох… поросенок… - Павлуша никак не мог поверить в такую измену.
- Так твоя подпись?
Под актом стояли три подписи, в конце его, Цветкова, собственноручная.
- Подпись моя. - Цветков опустил голову. - Поросенка жалко, - у него капнули слезы на дерматиновую обивку капитанского стола.
- Ну-ну, ты чего это… Иди-иди. - Тот замахал руками. - Следи там, как следует. Головой отвечаешь!
В коридоре унылую фигурку солдата встретил старший прапорщик Айвазян. Ухмыльнулся в черные усы, поглаживая необъятное пузо.
Двадцать третьего февраля подул низовой ветер. Холодина накрыла землю такая, что вороны и те жались ближе к жилью. Градусник показывал минус тридцать. Цветков непрерывно топил печь, бегал к поленице, хватал дровишек охапку и мчался обратно. Печь с удовольствием, с радостным гудением глотала подношение, но грела, правду сказать, не очень. Из досок, рубероида, пары листов фанеры, Цветков соорудил себе в сарае малюсенькую каморку, там у него был топчанчик, накрытый старой солдатской шинелью и колченогий журнальный столик, на нем стоял небольшой радиоприемник, ловивший одну-единственную волну. Тут Цветков домовничал - кипятильником нагревал воду в алюминиевой кружке, заваривал чай, пил его вприкуску с баранками и слушал радиостанцию Европа-плюс. Рядом, за стенкой, весело похрюкивали около мамани девять оставшихся в живых поросят.
В каморке не было ветра и это уже было хорошо, а крепкий чай с сахаром чуть-чуть отогревали заскорузлые солдатские пальцы и тощее нутро. Когда был тут начальником прапорщик Соненко, то Цветков запросто, на равных, сидел у него в каптерке, подшивал воротничок, играл с ним в шашки, слушал, как тот бренчит на гитаре. А после того, как в каптерку вселился старший прапорщик Айвазян, Павлуша туда заходил только по острой необходимости.
 Накануне из госпиталя пришло письмо от прапорщика Соненко. Тот писал, что операция прошла удачно, но придется ему еще полежать. С недельку. Что-то там не так у него срасталось. Однако обещал к двадцать пятому февраля уже быть в расположении части. Соненко интересовался, как хозяйствует-поживает оставленный им солдатик и как там животина, оставленная на его попечение. Обращался в письме к Цветкову прапорщик ласково - называя Павлушей, будто к родному. А в конце письма отдельной строкой полюбопытствовал о житье-бытье «наших поросят». Цветков как дочитал прапорщиковы загогулины до конца, так и совсем загрустил. Одно радовало, что двадцать пятого февраля закончится власть старшего прапорщика Айвазяна.

***
Павлуша вышел из каптерки, бережно, на ходу засовывая во внутренний карман гимнастерки письмецо Соненко. Резвые ребятки, будто поджидая его, тут же выставили свои любопытствующие розовые пятачки и дружелюбно похрюкивали: а вдруг что-то им подкинут, на ужин.
Вечером ввалился в коморку ненавистный прапорщик. От него несло перегаром.
- Так, солдат, быстро в казарму. Одна наге здесь, другая наге уже там. Ты совсем совесть потерял. - Он вытирал потную шею платком и недобро смотрел на Павлушу. - Чего стоишь? Время, отбой!
Цветков нерешительно побрел к выходу, у двери обернулся. Прапорщик уже стоял у загона с молодняком. Солдат бросился обратно.
Поросята, будто чувствуя надвигающую беду, бросились в рассыпную.
- Товарищ прапорщик, не надо!
Айвазян не обращая внимания, молча, пытался поймат, визжащих, испуганно метавшихся в замкнутом пространстве поросят. Наконец изловчившись, он схватил одного из них за задние ноги, но, потеряв равновесие, сам свалился в чавкающую теплую жижу, придавив своим массивным телом другого зазевавшегося бедолагу. Чертыхаясь и матерясь, выскочил из сарая, прижимая к груди истошно визжавшую добычу. Оставшиеся братишки и сестренки, моргая своими белесыми ресничками, столпились в углу, с интересом наблюдая за собратом, который продолжал лежать на деревянном настиле, время от времени пытаясь подняться на передние ноги. При этом он даже не визжал, а как-то удивленно похрюкивал - что это, мол, братцы со мной, хочу к вам, да что-то не получается. Цветков бросился его поднимать, но тот валился на задние ножки. Видно, стокилограммовая туша прапорщика при падении повредила у несчастного, что-то такое, что не позволяло поросенку уверенно держаться на своих копытцах.
Утром Айвазян встретил его у каптерки.
- Подпиши! - прапорщик хищно раздувал ноздри.
Цветков опустил голову и спрятал руки за спину.
- Вы их всех съедите, товарищ старший прапорщик. Я знаю!
- Ты дарагой, не вредничай. Праздник же был. Остальные пускай живут.
- Так, вы же обманули… я же… - У Цветкова перехватило в горле.
- Эге, солдат, кто докажет. Ты слюшай, что я тебе скажу. Что я враг сам? Нет, ты не думай, прапорщик не враг. Он тебе друг.
Цветков бросился от «друга» вон.
В теплом сарае, где обитали свиньи и располагался детсад для поросят, он стал быстренько разливать по корытцам теплую парящую жижу отходов из солдатской столовой. Сзади неотступно следовал Айвазян. Шел он молча, шумно дышал и курил сигарету за сигаретой.
Когда Цветков, наконец, добрался до малышей, то у него потемнело в глазах от увиденного. Вчерашний бедолага, попавший под прапорщика, лежал на полу, не подавая признаков жизни, остальные бодренько колесили по периметру загончика. Увидев знакомую фигуру солдата, приветственно хрюкнули и столпились у корытца. Цветков, бросив ведра, схватил уже остывшее тело поросенка, прижал к груди.
- Эге! Дарагой! Пачему издох живой ещё поросенок!
- Так это вы его вчера…придавили… - голос у солдата дрожал.
- Ты! Дарагой, тут совсем распоясался! Зайди в каптерку! Ненавистный прапорщик повернулся и не спеша вышел из сарая.
Когда Цветков постучавшись, вошел в крепко прокуренную комнату, Айвазян сидел к нему спиной и, что-то строчил на бумаге. После минутного молчания прапорщик повернулся.
- Придавили, не придавили! Это не твоего ума фантазия! - сверлил он недобрым взглядом тщедушную, понурую фигурку солдата. - Вот бумага. Отчего издох, только Господу известно. Подписывай. Чего молчишь?
Цветков переминался с ноги на ногу.
- Э, дарагой! Думаешь я злодей? У меня тоже жалость есть. Больше и не буду… Ты падпиши бумагу… Первый раз подписал, а это должностное преступление. Сам, не сам… Кому бы поверили, тебе или мне? Соображай! Я тебя простил, тогда. А того, что околел, зарой за дровяниками, да хорошо прикопай, чтобы собаки не разрыли. Больше и не подойду к этим свиньям, клянусь. Веришь?
Солдат, наклонил голову, вперив свой взор в заплеванный пол.
- Веришь, не веришь… Какая разница! Паадпиши. - уже ласково и вкрадчиво шептал ему в самое ухо Айвазян. - Или посажу.
Цветков выхватил ручку у прапорщика, размашисто расписался на листочке и выскочил на волю.
Ему было противно, что такой, по его мнению, уважаемый начальник, командир, (а он считал, что раз начальник, раз командир, то обязательно должен быть авторитетным и уважаемым человеком) врет напропалую, юлит и извивается, как последний прохвост. Одно было радостно на душе, что прапорщик Соненко двадцать пятого, то есть завтра, возвращается в часть. Все это наконец-то закончится. И что оставшимся поросятам уже ничего более не грозит.
Но двадцать пятого Соненко не появился, не появился он и двадцать шестого и двадцать седьмого февраля.
Первого марта пришло письмо. Цветков нетерпеливо вскрыл конверт. Прапорщик Соненко писал бодренько, так. То, что вырезали, у него, снова наросло. Но это, мол, не беда. Эскулапы (кто такие эскулапы, Цветков не знал) обещали всё поправить. А он непременно постарается выкарабкаться. Во чтобы то не стало. Просил ждать его к майским праздникам. И хоть в письме он хорохорился, у парнишки от предчувствия чего-то нехорошего ёкнуло сердце.
Как к майским, растерялся Цветков, он же их всех сожрёт. Всех до единого!
- Матерь Божья! Сделай так, чтобы прапорщик Соненко выздоровел! - солдат оглянулся, не видит ли кто, и мелко-мелко закрестился. Первый раз в своей жизни.
Десятого марта Айвазян вызвал Цветкова. Весны не было, солдат предстал перед ним весь запорошенный сухим, колючим снегом.
- Ты дарагой, служить не хочешь, бегать с автоматом не хочешь, ты дарагой хитрый!
Прапорщик осклабился.
- Два месяца тут ошиваешься. Через неделю сдай дела. По разнарядке с первого батальона пришлют нормального.
Уходил Цветков из расположения хозчасти с тяжелым сердцем, понурив голову.
Ночью его разбудил сержант Егоров.
- Цветок! Подъем!
Солдат соскочил с постели.
Егоров усадил его на кровать, по-братски при этом обняв.
- Экий ты резвый! Я же пошутил. Понимаешь Цветок, тебе еще служить полтора года. А мне домой пора. Ты же дембелей уважаешь?
- Уважаю, - кивнул головой спросонья жмурившийся солдат.
- Молодец, Цветок! Так вот, попроси дома срочно денег. Срочно, Цветок! Понимаешь, срочно!
- Денег нет. Полы помыть, в наряде постоять, что-то сделать для вас, товарищ сержант - пожалуйста. А денег нет. Я бы с превеликим…
Егоров прервал его.
- Не понимаешь!
И без замаха закатил ему оплеуху. Потом еще одну.
Цветков скукожился и принимал удары молча. Не то, что он не мог драться - в деревне, бывало, бились с пацанами не на жизнь, а насмерть, но в армии… Отец учил: бьют, а ты терпи…. Не будет мочи терпеть, тогда уж бейся. Цветков и считал, что пока можно и потерпеть.
Он всё никак не мог уснуть, ухо распухло и горело. На душе было муторно. Эх, Соненко, Соненко… Что же вы, товарищ прапорщик, так расхворались. И тут его опять неприятно клюнуло в сердце. Кто такие эскулапы? Может, знахари по-научному, так прозываются? Что они сделали с прапорщиком? С кем поговорить-то? У кого спросить?
Айвазян же всех поросят переест… Надо бы написать письмо Соненко, может он, подскажет, что делать… С этим Павлуша и уснул.
Всю ночь его мучили кошмары. В страшном сне прапорщик Айвазян гонялся за поросятами и загрызал их, на глазах изумленного Егорова и других дембелей. Он кричал, что Цветков служить не хочет и следующим будет он, с зубов у него капала кровь.
Утром следующего дня, улучив свободную минутку, до построения Цветков помчался в милые его сердцу, коровники, телятники и свинарники. Как ему нравилось тут копошиться, сразу видно, что ему это дело не в новинку. Работал, он, всегда не спеша, аккуратно. Как сказал бы отец его: “С чувством, с толком, с расстановкой”.
- Соскучился, - ухмыльнулся солдатик, привозивший со столовой в бачках пищевые отходы, увидев, как Цветков лихорадочно и сбиваясь пересчитывает поросят.
- Ага! - кивнул в ответ Цветков, не замечая иронии в вопросе.
Резвые ребята были в целости, все семь штук.
Выходя с территории хозчасти, нос к носу он столкнулся с Айвазяном.
- Ты чего здесь нюхаешь? - рассвирепел старший прапорщик.
- Так я… Так я… - не нашелся, что ответить, Павлуша.
- Так я, так я, - передразнил его Айвазян, грозно шевеля густыми бровями. - Сначала я прихожу! Только потом ты. Чтоб духу твоего здесь раньше не было! На построении не бываешь, на зарядке не бываешь. Мне всё про тебя старший лейтенант Герасимов рассказал. Пригрелся здесь! Кругом! Шагом марш. Придешь сюда в девять ноль-ноль. На работу, понял. А уходить будешь, как я велю. Ишь ты…
В шесть вечера Айвазян найдя парнишку у поросят, велел ему убираться в роту.
На следующее утро перед подъемом, не выдержав, крадучись, Павлуша пробрался в расположение хозблока. Местные дворняги, дежурившие здесь, встретили солдата дружеским помахиванием хвостов. Павлуша для них был свой.
В загоне для молодняка мирно сопели прижавшись, друг к дружке, шесть поросят. Пересчитав несколько раз, не ошибся ли он, Павлуша выскочил из сарая и заметался по двору. Наверное, если бы сейчас ему встретился Айвазян, он бы кинулся бы на него с кулаками. Весь день солдат проходил, стиснув зубы, не зная, что сделать. Пойти к старшему лейтенанту Герасимову, доложить всё ему? Но он сам видел, как вездесущий старший прапорщик Айвазян, совсем не по уставу, похлопывал старлея по плечу, толкал и смеялся над скабрезными анекдотами, которые сам же ему и рассказывал.
Может, к хмурому капитану из штаба, который тогда расспрашивал про смерть первого поросенка? Но он же собственоручно подписал тот акт, заведомую липу. И второй раз тоже поставил свою подпись. Что я могу ему еще предъявить? - кручинился Павлуша.
Ночью Цветков проснулся, будто кто его шилом уколол в мягкое место. План спасения оставшихся поросят созрел как-то сразу, будто кто-то послал ему решение сверху. Тихонько одевшись, он прошмыгнул мимо спящего дневального. Собаки на хоздворе не спали, терлись о ноги. В сарае было тепло, в дальнем углу, переминалась с ноги на ногу рыжая коровка Маня, дававшая молочко в санчасть. Дальше в отдельном боксе посапывал во сне хряк Желудь, папаша всех появлявшихся на свет поросят. Тут же находилась коморка, которую соорудил для себя Павлуша, она делила вторую часть зимнего сарая ровно пополам - загон, где обитали свинки и для молодняка.
Цветков, убедившись на всякий случай, что в его бывшей коморке никого нет, покинул сарай. Осторожно подкравшись к вагончику, в котором обитал ненавистный ему Айвазян, он огляделся. На дверях висел большой заиндевелый от мороза замок. Собаки, бегавшие за солдатом в ожидании подачки, укрылись от холодного пронзительного мартовского ветра в будках, поняв, что им на этот раз ни чего не перепадет. Павлуша бросился за дровяник, поднапрягшись, с усилием отодвинул двухсотлитровую бочку, наполненную солярой, и стал разгребать прямо руками мерзлый грунт. Сдирая пальцы в кровь, ломая ногти, он, наконец, понял, что без подручных средств ему не удастся исполнить задуманное. Вспомнив, что за стопкой дров затаился топорик, оставленный им же, он и помог достать бренное тельце похороненного здесь несколько дней назад поросенка. В прачечной было темно, сухо и тепло. Не включая свет, Цветков набрал в ванную, где обычно замачивались грязные гимнастерки, горячей воды и, погрузив туда трупик задавленного поросенка, подождав чуть-чуть, стал его растирать. Минут через десять, оттаяв, поросенок был как живой. Завернув бренное тельце в бушлат, Цветков бросился опять на хоздвор. Аккуратненько подложив еще теплый, распаренный трупик к другим поросятам, он подхватил первого попавшегося сонного соплеменника, который на удивление вел себя смирно: не визжал и не барахтался, а затих, плотно спеленатый солдатским бушлатом. Знал Павлуша тут один неприметный тупичок и небольшой при нем лаз, который давал свободу. Это была первая в его жизни самоволка.
Деревня, что находилась сразу за артиллерийскими складами и замерзшей до самого дна речушкой Волновахой, встретила Цветкова грозным собачим лаем. Не мудрствуя лукаво, солдатик постучал в первый попавшийся дом. Долго не открывали, потом на веранде зажегся свет.
- Эй, кто там? - донесся неласковый старческий голос.
- Поросенка не возьмете?
- Я сейчас полицию вызову…
Солдатик огорченно вздохнул.
- Так я задаром…
- Иди, иди, - донеслось из чуть приоткрытой двери. - А то пальну из ружья.
Цветков опять вздохнул и поплелся по пустынной улочке дальше.
Тот же голос, но уже из-за чуть повалившегося забора окликнул.
- Солдат наивроде. Не рассмотрю что-то я, в темноте-то. Что, с части драпанул?
- Так. По делу вышел.
- Кого ты там за пазухой-то прячешь?
- Я же Вам говорю, - обрадовался Павлуша. - Поросенок у меня. Задаром. Возьмите только.
За забором подышали. Потоптались. Видно раздумывая, где тут подвох.
- Ладно. Заходи.
На верандочке, при неяркой лампочке, поросенок был осмотрен.
- Что это он вяловат? - Дед, с сомнением пожевал беззубым ртом.
- Это он сонный, - обиделся Павлуша. - А так он шустрый малый. Ну ладно, я пошел.
- Погодь. Сколько денег просишь, за свинку?
- Я же говорю, дедушка. За так, без денег!
Старик был кряжистый, насупленный. Одетый в валенки и меховую потертую медвежью телогрейку, он был сам похож на медведя-шатуна, старого и облезлого, ищущего легкой смерти от охотника. Он покачал головой.
- За так не возьму. - Согнувшись, он нырнул в чулан, загремел чугунками и сковородками. Через некоторое время появившись, он протянул солдату под завязочку наполненный полиэтиленовый старый пакет. - Это тебе. Тут грибочки соленые, грузди, сам ентим летом собирал, пару банок тушенки и для сугреву, бутылочка, чтобы не простыл. Самоделошна.
От такого подношения солдатик отказываться не стал.
- Вы его не обижайте, - прощаясь у калитки, попросил Павлуша, пряча лицо от пронзительного ветра, дувшего с сопок.
- Не боись, солдат, до Нового года точно твоего поросенка не трону.
На том и расстались.
Прокравшись незамеченным обратно в родную казарму, Павлуша безбоязненно разбудил сержанта Егорова.
- Посылку Вам, товарищ сержант, хочу отдать.
Дембеля пили всю ночь. А Цветков ворочался. Как-то оно будет утром?
Утром ни свет, ни заря, он сам нашел Айвазяна.
Подошел на ватных ногах.
- Товарищ старший прапорщик, у нас ЧП.
Тот нахмурился. Заутирал клетчатым платком, вечно мокрую от пота, поросшую жесткими курчавыми волосами шею.
- Чего там еще за ЧП?
- Поросенок сдох.
Подойдя к вольеру Айвазян, облокотился на хлипкую загородку, брезгливо рассматривая падшего поросенка.
- Ты паршивый солдат. Пачему издох, такой розовый, такой упитанный, армейский поросенок?
И тут Цветков глядя в ненавистные вишневые глаза прапорщика выпалил с ночи заготовленную фразу.
Он эту фразу произносил много-много раз, чтобы она звучала естественно и непринужденно.
- Африканская свиная чума, товарищ прапорщик. Карантин.
- Африканская? У нас в Забайкалье? - Айвазян криво ухмыльнулся, но на всякий случай отскочил от вольера. - Ты вот что. Никому, ни звука. Поросенка закопай. И смотри у меня! Я тебе такую чуму покажу! Простудился он. Я простудился. Ты простудился. Почему поросенок не может простудиться? Понял?
- Так точно, товарищ прапорщик.
- Чего орешь? Оглоед. Быстро убирай его со двора. Да закопай поглубже. Чтоб собаки не разрыли.
Ночью второй поросенок обрел деревенскую прописку.
Дембеля опять пили самогон, хлопали по-свойски Цветкова. Даже налили ему, «пять капель». Но Павлуша отказался.
Днем он писал объяснительные, подписывал акты и предавал земле бренное тельце многострадального поросенка. Ночью он опять выкапывал поросенка, мыл его горячей водой, и относил очередного спасенного счастливчика в деревню. Потом передавал дембелям очередную бутылку. От постоянного недосыпа, а не спал он четвертую ночь подряд, солдатик осунулся. Да еще и на душе было очень муторно, как от предчувствия чего-то нехорошего, что должно произойти.
И оно произошло.
Павлуша, споро управляясь вилами, накладывал дымящийся навоз в бадью. Сразу он и не заметил, что в коровник кто-то вошел. Только когда пахнуло только что размякшей от полуденного апрельского солнца землей и свежестью, он оглянулся. На пороге стоял старлей Герасим, подслеповато щурясь в полутьме, после яркого солнца.
Сердце у солдата ёкнуло.
Павлуша аккуратненько поставил вилы и пошел, не торопясь, к офицеру.
Тут в коровник с шипением ворвался Айвазян, схватил Цветкова за ухо, стал крутить.
- Чума говоришь, холера, говоришь! Ай-яяй! Какой никудышный солдат!
Они-то и отконвоировали солдатика в штаб части.
У хмурого капитана сидела старушка, испуганно хлопала глазенками, комкала платочек.
Оказывается, ближе к обеду она пришла на КПП, да стала пытать, где бы ей разжиться поросенком. Где найти того солдатика, что бесплатно старикам живность разносит по домам? Ребята сначала посмеялись, а потом, почесав затылки, вызвали дежурного по части. Тут на беду старший прапорщик Айвазян вернулся из города на служебном уазике и, услышав, что старушка интересуется поросятами, схватил бабулю, да ну её пытать. Старушка попалась словоохотливая, выложила всё, что почерпнула из деревенских пересудов. А молва разнеслась по деревне быстро. Что, мол, ходит ночью молодой солдатик, да даром раздает поросят. Видно старухе не терпелось, она и решила сама прийти в воинскую часть, да и разжиться задарма поросенком. Святая простота.
Мучили вопросами Цветкова до вечера. Хмурый капитан что-то всё записывал в блокнотик. А Павлуша только мотал головой и говорил, что поросяток ему жалко. Да сначала всплакнул. Потом слезы иссушились, он поднял голову и только со злой усмешкой смотрел на кипятившегося старшего прапорщика Айвазяна.
- Ничего себе! Восемь штук продал. Торопыга! - И Айвазян отвратительно плевался.
Видимо хмурый капитан не любил шума, он морщился, морщился, а потом прогнал Айвазяна.
Походив молча вокруг стола, он, наконец, повернулся к солдатику.
- Эх, Цветков, Цветков! Это же форменное уголовное дело! Статья тебе светит.
Угрюмо еще походив вокруг стола, что-то еще дописал к уже написанному в свой затертый блокнот.
- Айвазян тут причем? - он доверительно заглянул в потухшие глаза солдата.
Павлуша мотнул головой.
- Дуралей! Про старшего прапорщика расскажи.
Цветков молчал.
- Знаешь, какая статья-то? Триста сорок шесть, часть первая. Умышленное уничтожение военного имущества. А может даже часть вторая, это как посмотреть. Усекаешь? Ага! Ну и статья триста тридцать семь - самовольное оставление воинской части.
На прощание хмурый капитан вздохнул.
- И родным надо теперь вот написать. - Он еще раз осуждающе посмотрел на растерянного солдата. - Какого сына вырастили. Все напишу! А ты иди пока, в роту.
Когда за Цветковым закрылась дверь, капитан сел за стол, поискал в пачке сигарету и не найдя её там, смял с раздражением.
- Надо убирать к чертовой матери этого Айвазяна… - И вдруг отчего-то поперхнулся и долго-долго кашлял. - Хитрая бестия, ох хитрая!
В роте на Цветкова все смотрели с интересом. Но не подходили.
- Ты что же, поросят продавал? Ну, деляга! - хохотнул при встрече сержант Егоров. - А деньги где?
- Нет у меня денег, - зло отозвался Цветков. - Отойдите от меня товарищ сержант, или я за себя не ручаюсь.
Голос у него был такой, что Егоров отвалил в сторону.
Ночью Цветков не спал, ему все виделось, как приносят в родную деревню Мигулино письмо из воинской части, как мама читает за столом всем сухие протокольные строчки. Как падает в обморок на полуслове, тут же, у стола. Как батя, у печки, смотрит на огонь, негнувшимися пальцами держит непогашенную сигарету, а сигарета дотлевает до пальцев, жжет их, а он не замечает этого вовсе. Как посередке деревенской улицы идет Виктор Петрович - историк их школы, а улица вся в цвету вишняка. Это он прошлым летом поставил Цветкову оценку пять баллов на экзамене, за глубокое знание битвы на Курской дуге. Как же ему было не знать все подробности, когда дедушка его был участником того самого сражения! Он-то, Виктор Петрович, вдруг глаза опустит, как увидит дедушку Павлуши, тихо ковыляющего из магазина. Не скажет: «Здравствуйте!» И стыдно ему и обидно. А не скажет. А ничего не попишешь. Такая вот история с солдатом! А дедушка тут заплачет. Это его-то, фронтовика, орденоносца и не привечают вовсе. Вот дожили! Знать, из-за внука. Ну конечно, из-за внука. А завуч, Марина Сергеевна, выйдет из учительской и скажет: «Ничего себе статья, триста сорок шестая, часть первая, а то, может, и вторая, это же форменное воровство. Отродясь у нас в школе такого не бывало!» И военком поддакнет: «Я его еще гренадером называл. Какой он к черту гренадер. Позорище он, на весь Тутаевский район! Вот кто он!»
Павлуша всхлипнул, встал тихонько, чтобы и пружины кроватные не скрипнули. Пошел в туалет и приладил солдатский ремешок к крючку, что держал сливной бачок. Когда петля затягивалась, перед глазами солдатика возник Соненко. Прапорщик замотал головой, замахал в испуге руками.
- Не надо, Павлуша! - закричал он. - Это язва моя треклятая виновата. Что же ты делаешь?! Не виноват же ты! Не уберег я тебя!
У Павлуши полетели перед глазами мухи белые. «И вправду, не виноват же, - пронеслось у него в мозгу. - Надо было капитану…»
Он вцепился было в узел, но руки уже ослабли, было слишком поздно.

"Наша улица” №219 (2) февраль 2018