Юрий Кувалдин "Куда и все" рассказ

Юрий Кувалдин "Куда и все" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

 

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

 

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

КУДА И ВСЕ

рассказ

 
Серебрится зимней ночью другой берег снежной полосой, которая даже светится сама по себе, как всегда светится в темноте снег, как будто художник провёл белилами от края до края горизонтального холста линию, сверху тяжело нависает чёрное небо, снизу недвижимо и дремуче чернеет не замерзающая в границах города река, и так всегда случайно увиденное в жизни переносится в текст вечности, становясь константой прекрасного.
Сижу, помню, на ступеньках дачи Пастернака с Михаилом Козаковым, он и говорит, что актёрство - это рисунки на песке, я ему свою «Философию печали» дарю, Рассадина вспоминаем, он о Козакове хорошо писал, я о шедевре «Покровских ворот», Козаков смеётся, мол, задней левой ногой снимал, то-то, говорю, и гениально получилось, я и сам все свои вещи этой самой ногой пишу, он соглашается и дополняет, чтобы актёру сохраниться в вечности, необходимо писать книгу, то же самое я всем знакомым актёрам повторяю, даже такому оригиналу как Иннокентий Тарабара.
Незримая рука ведёт тебя по жизни единственной дорогой, и вспять не повернуть, и больше не мечтай, и больше не надейся, чтобы услышать шум своих глухих шагов по тихим переулкам, в которых за щелевыми впадинами глаз таится образ твой, такой, как воздух, не явный и не тайный, шагает по пятам, и ножницами режет твои дни, ведь ты на дне по дням прошелся, где всё позолочено, где головокружительный взлёт равняется нулю открытого окна вечером в глухой замаскированный рай, в который ты нетерпеливо стремишься, но откровенный голос ведущей той руки все время против.
Истинными являются лишь усилия по написанию великих книг, всё остальное тщетно, даже сама жизнь в жизни по правилам, унаследованным от таких же живших в жизни, не более и не менее, не усаживавших себя за стол дисциплинированно, не получивших воспитание ума, а исключительно живших ради достатка в данный момент, так как эта важность жизни в жизни становилась стимулом для решения материальной задачи, которая и олицетворяла все ценности, все тенденции в сфере неудержимого стремления к богатству, тогда как живущие в тексте (на воде и хлебе) становятся великими книгами.
Самое прекрасное, что есть в жизни, так это влюблённость, которая наступает внезапно, все равно в каком возрасте, из неведомого доселе мира, смутным видением, тончайшим, как паутина, ощущением перехода из одного состояния, когда всё текло медленной, даже дремлющей размеренностью, в совершенно другое, в ощущение утреннего, божественного тумана, просвеченного солнцем, с болью целующим тебя в губы.
Из Померанцева переулка сворачиваю на заснеженную Остоженку, по которой выхожу на Зубовский бульвар, где в снежной метели сразу столбенею от вида летящих из-под эстакады с Крымского моста словно на меня одна краше другой три изумительные золотистые тройки в одинаковых расписанных алыми розами под лаковые шкатулки санях, с переливами колокольчиков, как это водится в столице, когда пир идёт на весь мир, когда румяные барышни снег сбивают с каблучков, когда на ходу опрокидывают чарки и закусывают расстегаями с сёмгой, когда самовары горят золотом в каждом окне, когда наши гуляют.
Проживающему буквой в книге на верхней полке между другими книгами, а человек есть буква в тексте вечности, не обязательно выходить на улицу, чтобы убедиться в неоконченной жизни, годящейся для исследования за право первенства среди собратьев, однако, огромная библиотека столь полна фигурами тайного существования, что невольно выскочишь иногда, часов не наблюдая, буквой со страницы и, в нарушение всех правил, под неумолкающий городской шум, пройдешься туда-сюда, чтобы подыскать чистую страницу и немедленно на неё прыгнуть, чтобы начать против всяких правил повесть собственной судьбы, ибо каждой букве дана отсрочка в её стремлении начать новую книгу, размеренно и обстоятельно, в неустанном, подчас, нелепом преодолении пути.
С умилением многие вспоминают студенческие годы, особенно те люди, которые потом хорошо устроились в жизни, получили два ордена, полагая, что на этом их миссия выполнена, а тот, кто игнорировал службу и занимался отвлеченным, не относящимся к этой службе делом, сочинял книгу иносказательного бытия, стоит на полке между Францем Кафкой и Юрием Домбровским, вот два полюса и один разговор, вот все приготовления к тому, что жизнь прожить - не поле перейти, вот заявление о праве выхода из социума, вот захватывающая дух легенда о преуспевающих при жизни, и о торжествующих после смерти.
Истинная жизнь скрывается за кулисами, почти беззвучно, не требуя комплимента, или легких намёков на то, что всем всё известно, что делает человечество за кулисами, именно человечество и именно за кулисами, иначе бы, если бы человечество не делало того, что скрыто за кулисами, самого человечества бы не было, а так каждый унаследовал показную жизнь, руки по швам, шляпа, прямой корпус, и всё время в делах, подписывающий договоры, выслушивающий приговоры, увлечённо умножающий и складывающий, читающий монологи, вроде «быть или не быть» вступающий в диалоги, испытывающий тревогу, когда публикуют некрологи.
Настоящий писатель работает так, как рекомендовал в своих книгах Константин Сергеевич Станиславский, перевоплощаясь в своих героев. Писатель творит вдалеке «от веселых подруг». Его до поры до времени не замечают, как это было, скажем, с Андреем Платоновым. На поверхности болталась всякая шелупонь, как ныне болтаются вокруг чиновных временщиков дамы попсовых проектов, или группы бьющихся за премии. Говорят, что замалчивание есть самый сильный вид критики. Что ж, верно. Это означает, что тот писатель, на кого перестали нападать конкуренты, намного опередил своё время, доказывая очевидный факт, что у Бога нет ни времени, ни пространства.
В Москве темнеет в пять часов, лишь светится снежок, едва успев накрыть январь, чтоб стать календарём. Какая темень на часах в умах столетней тьмы! Спешит прохожий в прошлый век, где все застряли мы. Ну, что ж, иди, снежок, иди, и я иду себе, навстречу шлёпаю, дружок, не веку, а судьбе.
Сердце полно иллюзий, и даже в самом маленьком сердце живут иллюзии, потому что в человеке всё иллюзорно, хотя ему кажется, что всё реальнее настоящего, непоколебимо до константы, в этом заблуждении содержится сила могучих замыслов, овладевающих подростком, когда он думает о себе исключительно как о центре мира, выделенным экземпляром из ужасно бурлящей толпы, значительным индивидуумом с предназначением величайших свершений, но эскалатор жизни не тормозит, несёт его против воли дальше и, повзрослев, он намеренно глушит в себе эту иллюзию, подавленный более успешными центрами мира.
Но и тогда я думал иначе, однако для этого сначала нужно было научиться думать как все, нет, не те все со стадионов, из колонн демонстрантов, с улиц и площадей, а также из многоквартирных домов, а как другие, а именно классики мировой литературы, чтобы, спустя время, начать думать иначе, не по установленным правилам, и не просто думать, а привязать голову к руке, чтобы рука поспевала записывать всё то, то творится в твоей голове, но иначе, чем в других великих книгах, которые только и следует читать, и через десятилетия заглянув в свои книги, ты убедишься, что в самом деле пишешь и думаешь иначе.
Куда все отправились, я не знал, но последовал за ними, и когда все пришли, то услышали то, что хотели услышать, и узнали того, кого хотели услышать, потому что это был именно тот человек, которого они всегда звали к себе, и чтобы они рассказали ему всё, что знают о нём, и он послал им приветствие, и они его выслушали, и всем думалось, что он говорил именно то, что все хотели услышать, вы ведь знаете, что каждый хочет услышать, то и слышит, надо только немного выждать.
Заснеженная лестница уходит каскадами вниз с обрыва, да так круто, что страшно на неё вступать, к тому же вблизи ни единой живой души, лишь блестящие современные поручни подбадривают надёжностью, указывая почти слаломное направление, как раз в ту далёкую низину, где за металлическим штакетником забора поблескивают плиты аллеи, манят к себе строения в духе хайтек, то бишь кафе в светлых тонах, от которых исходит шашлычный дымок, и чтобы самому стать довольным, стоит только спуститься по этой лестнице.
Лет десять не бывал на том самом месте, где стоял флигель с палисадником, с цветущими высокими золотыми шарами, а кругом, оптом и в розницу, буйствовала любимица русской души крапива, но что за указ был, чтобы всё это заменить на однотипные новостройки, мне не понять, любящему одноэтажную Москву, а прочим неофитам на это наплевать, они в изобилии наводнили пухнущую на дрожжах столицу, и впредь не собираются останавливаться, словно всю шестую часть суши обуял приступ единения в одной точке, сроду не предназначенной для этого, и с непомерным ростом гостиничных номеров, превращающихся в личные апартаменты.
Думают, запомнят надолго, а получается, как глаза в зеркале, отошёл и забыл, сразу новую картинку увидел, и этой другой образностью мгновенно заслонил прежнюю, зеркальную, ведь память в странном устройстве мозга ничего долго не хранит, коли не вынес на внешний носитель, хотя бы на улицу, не саму по себе, а на борт трамвая в виде отображения облака, плывущего точно по расписанию, как часы, с трудом преодолевая подъём к кладбищу, где стройно маршируют в оградах памятники, повинуясь вращению колеса вечности, к которому подвешено на ниточке сознания тело, как колокольчик для звоночков, по трамвайной привычке.
Когда придёт отличная идея увидеть солнце в самый мрачный день, включи люстру посильнее ночью, отбрось с окна занавески, и позолоченное стекло станет для тебя ярче солнечного дня, как это было в тот летний месяц, когда ты за ручку водил по парку подружку, улучая момент для поцелуя или, по крайней мере, простого прикосновения щекой к щеке, как на пороге жизни в детстве, в том-то и состоит вся мудрость, чтобы в течение дня или около того снова воссоздать намерение увидеть то, что никогда не увидят другие.
Бредень нужен для ловли рыбы. То же самое, что и сеть, или net, по-английски. Вот и Мандельштам говорит: «Ходят рыбы, рдея плавниками…». В блаженстве покоя надоедает каждый день включаться в работу, светиться монитором глаз,  обнаруживая всё ту же ленту с картинками и с рецептами приготовления блюд от тех, кто прежде сидел на скамейках перед подъездами, а ныне пребывает в бреднях, то есть в сетях с приставкой «интер», то есть в «интербреде», или «соц», то есть в «соцбреде» или «фейс» с окончанием «книге», или просто в «лицокниге» и так далее, буком тебя о тейбл за это, не бойтесь слов, играйте буквами, и с запоздалой иронией тут же отвергайте свои домыслы, отбрасывайте очевидные факты, называемые событиями, которые со сладким умилением меняйте на интерактивный бредень сна.
Отсутствие даже мало-мальских материальных желаний, не говоря уж обо всех прочих желаниях материальных благах, есть признак счастья, ибо счастье состоит в отказе от материальных желаний, а тут накатывают на тебя, как морские волны, пожелания всего материального, в том числе, здоровья, (ни разу не слышал пожелания интеллектуального совершенствования!) постоянного здоровья, что уже сильно раздражает, как будто я бык в стойле, имея в виду, что в здоровом теле пребывает здоровый дух, что абсолютно противоречит практике торжества материализма, в котором нет не только духа, но одно животное здоровье, стремящееся к объединению в бесконтрольную всегда побеждающую безальтернативную казарменную вертикаль власти.
Ещё новее, свежее выглядит день ото дня памятник, он молодеет и умнеет не только с каждым днём, но и с каждым годом, с каждым десятилетием, с каждым веком, с каждым тысячелетием, и невероятный расцвет этот связан с величественным расположением на высоком холме над рекой, когда в сумерках золотится в небе нимбом его огромный купол, говоря всем и каждому, что вот я стою стоймя, единый и неделимый, памятником вечного воскресения.
Поучать можно только тогда, когда ты хочешь поправить настроение собутыльнику, в любом другом случае поучение делает тебя смешным, наивным, злым, со сдвигом. Как правило, поучают люди ограниченные. Они-то и делают всем замечания, они-то и учат всех жить. Это они объявляют войну всему миру, огораживают страну бетонными заборами с колючей проволокой, строят танки и ракеты. За это время Запад придумал компьютеры и мобильники, ибо не танки выигрывают войну, а компьютеры и средства связи. А интеллект вообще отвергает войну, замечания, и поучения. Нельзя делать людям замечания, иначе они перестанут с тобой здороваться, потому что на этом свете нет такого принципа, из-за которого стоило бы конфликтовать.
Владимир Короленко в воспоминаниях "Антон Павлович Чехов" писал: "...в "Русской мысли" появилась "Палата N 6" - произведение поразительное по захватывающей силе и глубине, с каким выражено в нем новое настроение Чехова, которое я назвал бы настроением второго периода. Оно совершенно определилось, и всем стала ясна неожиданная перемена: человек, еще так недавно подходивший к жизни с радостным смехом и шуткой, беззаботно веселый и остроумный, при более пристальном взгляде в глубину жизни неожиданно почувствовал себя пессимистом".
Кстати говоря, в этих воспоминаниях о Чехове есть знаменитая сцена, которую я всегда привожу своим авторам, иллюстрируя мысль, что неважно о чем писать, важно как писать. То есть, проще говоря, форма и есть содержание, форма рождает содержание.
Короленко говорит о Чехове: "По его словам, он начинал литературную работу почти шутя, смотрел на нее частию как на наслаждение и забаву, частию же как на средство для окончания университетского курса и содержания семьи.
- Знаете, как я пишу свои маленькие рассказы?.. Вот. Он оглянул стол, взял в руки первую попавшуюся на глаза вещь, - это оказалась пепельница, - поставил ее передо мною и сказал:
- Хотите - завтра будет рассказ... Заглавие "Пепельница".
И глаза его засветились весельем. Казалось, над пепельницей начинают уже роиться какие-то неопределенные образы, положения, приключения, еще не нашедшие своих форм, но уже с готовым юмористическим настроением..."
В "Палате N 6" Антон Чехов словно развертывает перед нами в последовательности картин поговорку: врачу - излечися сам. И в том образе, который Чехов рисует, я узнаю его самого. В самом деле, доктор Андрей Ефимыч Рагин у него высок, как Чехов, мужиковат, как Чехов, с точно такой же бородкой, как у Чехова, намеревался поступать в духовную академию, и здесь близко, ибо отец муштровал Чехова и заставлял петь в церковном хоре... Совпадений очень много. Но главное совпадение - герой не врач, хотя врач по профессии, как Чехов, а философ, как Чехов. Писатель-философ! И вот эта фраза Чехова: "Распустили слух, что палату №6 будто бы стал посещать доктор", - для меня является ключевой, пророческой. У нас философов признают сумасшедшими и уничтожают!
Помер Сэлинджер. Именно так: помер. Потому что об этом теле уже все давным-давно позабыли. Как о теле Чехова. Которое везли из Баденвейлера в холодильнике для устриц. Потому что биологический Джером Сэлинджер умер уже давно. Такое же тело, по образу и подобию, как прочие плодящиеся тела одним и тем же способом. В дни 150-летия со дня рождения Антона Чехова. Собственно, Сэлинджер весь вышел из Чехова. На 92-м году помер. Юрий Любимов старше его на год, еще живет. Александр Солженицын моложе на год, уже умер. До чего же приятен русский язык. Умер, помер, скончался… Я - Колфилд, я - Чайка! Поэт Евгений Лесин является абсолютным слепком с героя романа Сэлинджера - Холдена Колфилда. Интересуется ли Женя, почему утки зимуют на Москве-реке в Братеево, а не улетают на юг, например, в Бутово?! Так я вижу. Любопытно, Чехов умер в 44 года. Сэлинджер, примерно, в такие же лета бросил писать. Или перестал печататься. Говорят, что у него что-то осталось из написанного. Может быть, хотя я вряд ли надеюсь прочитать из него что-нибудь вроде таких шедевров как «Выше стропила, плотники» или «Голубой период де Домье-Смита», не говоря уже о «Над пропастью во ржи», над которым я хохотал и рыдал в свои семнадцать лет, недалеко от Большого Каретного. Сэлинджер, как и Чехов, писатель магический, плетущий свою паутину так искусно, что не замечаешь, как тебя затягивает его мир, созданный блестящим мастером виноватых взоров, перефразируя Мандельштама. Сэлинджер – это текст. Художественный. Вязкий, спонтанный, состоящий из сложных конструкций, модуляций, полутонов, пробелов.
Сказать честь по чести, самым правильным в жизни был путь абсурдный, когда ты исполнял роли противников всяческих правил, пространно объяснявших тебе, как быть для всех поголовно хорошим, с неизменным намерением счастья и достатка, и в эти несуразности подгоняли все видимые и тайные условия, связывая жизнь в суровую нить порядочности, когда равноценные возможности диктовала современная жизнь всем прочим гораздо активнее, нежели тебе, а ты, чуждый, улавливал лишь косвенное влияние извне, оставаясь всегда при своих.
Стоят столбы без проводов на расстоянии метров в пятнадцать, пока я иду от одного к другому, рождаются мысли, которые эти столбы связываю вместо проводов, то есть по мне перетекает ток от столба к столбу, особенно когда напряжение повышается, и я чувствую связь с невидимой электростанцией, дающей мне возможность совершать открытия, расшифровать происхождение этой невероятной проводимости от тела к духу, и давно уже замечено, что и я создан цифрами, а точнее, Словом (куда все знаки входят), и жизнь моя как проводника к неведомому туманному идеалу с достоинством мною переносится, и отрицать это глупо, ибо я и речи об этом не веду.
Остановился и не понял, почему я оказался здесь, хотя путь мой начался с того, что я открыл дверь пару минут назад, оказавшись на темной набережной, после чего сделал несколько шагов, поднял воротник куртки от сильного ветра, дувшего в спину, причём, я не воспринял этот порыв  как погодную новость, ведь плохая погода для нас не внове, или что-то в этом роде, но рядом и вокруг не было ни души, лишь чей-то голос слышался с того берега, хотя этим вечером я не слышал других голосов, лишь ощущал руку на моём плече, и тут внезапно открылось окно.
Сам себя незаметно для себя гонишь с места на место. Прекрасный вид, заснеженный пруд. Стой и любуйся, но словно кто подгоняет, не терпится идти дальше. И так всю жизнь. Едва родился, как побежал. Хочется остановиться, даже остановить извечно убегающее мгновенье. Да куда там! И назад во времени не пойдёшь, даже если очень захочется. Лучше просто смириться с этой намертво вколоченной в тебя торопливостью, соглашаясь с мысль, что лучше один раз увидеть, и бежать дальше. Единственная старость, несомненно, с трудом поддаётся этой склонности останавливать мгновенье, ввиду того, что скорость уже не та.
То, что регулируется, называется системой, поистине непостижимой, поскольку всё, что есть на белом свете, сплетено и соподчинено в системе, и тот, кто полагает, что существует вне системы, абсолютно ошибочен, и какое бы решение по выходу из неё или реформации системы не руководило тобой, дело это безнадёжное, и сколько мнений ни исповедуют кругом, всё равно самым естественным образом ты пребываешь в системе, хотя кажется, что живёшь одиноко и сам по себе, но иногда созреваешь до того, что якобы без сомнения вся система содержится в тебе самом, и утверждение это подчёркивает твой вкус и хороший тон.
Прежде чем отвергать то, что тебе предлагается, подумай, а нужно ли тебе продолжать жить так, как ты жил до этого предложения. Это называется случай. И каждому смертному предлагается всегда в жизни что-то очень важное. Каждому выпадает случай, чтобы изменить свою жизнь к лучшему. Но большинство людей так и не реагирует на предложение. Они с очень умным видом сидят на скамейках у подъездов и до мельчайших подробностей обсуждают жильцов.
Часовым стоял в наряде, казалось бы, вчера, смотрел на тропинку, снежной веревочкой убегающую в сегодня, виделся себе настоящим мечтателем, вдосталь насладившимся поэзией армейской службы, на минутку вознесшимся в книжные выси, детским пальцем бегущим по строчкам, сквозь которые мудрая улыбка деда говорит, что ещё и не такие виды доведётся узреть в жизни, с блуждающим по стенам взглядом, который, как по бумажке, читает поминальный список всех бывших и не бывших здесь со звоном в каждой голове.
Если ты до сих пор не понял, что ты лишь копия и подобие оригинала, то ты ничего не понял в жизни, даже если у тебя целью жизни стало приобретение автомобиля и стояние в пробках из принципа, чтобы не ездить со всеми на метро (в автобусе, троллейбусе, трамвае), потому что ты особенный и уже прочитал букварь. Наиболее тупые покупают машину на всю жизнь, поэтому во дворе возводят назло всем гараж, ставят туда машину, и ходят в гараж, как на работу, протирают и смазывают машину, но никогда на ней не ездят, ибо жалко, а также расстилают на капоте газетку, раскладывают закуску, ставят бутылку и граненые стаканы, и выпивают с такими же целеустремленными гражданами.
Кажется, что ты еще можешь что-то очень хорошее сегодня написать, после того, как написал великолепный, по точности мысли и по художественности, абзац. Но нет! Не пиши после удачи сегодня больше ничего. Оставь назавтра то, что можешь написать еще сейчас. Оставлять назавтра, значить быть истинным художником, который ткёт свой ковер шаг за шагом каждый день.

 

"Наша улица” №220 (3) март 2018

 

 
 

 

 

kuvaldin-yuriy@mail.ru Copyright © писатель Юрий Кувалдин 2008
Охраняется законом РФ об авторском праве
   
адрес в интернете (официальный сайт) http://kuvaldn-nu.narod.ru/