Юрий Кувалдин "Яснее" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

ЯСНЕЕ

рассказ

 
Ты видишь копию вчерашнего дня, чтобы ещё раз убедиться, что рассвело, что облака на месте, и даже когда их нет, то небо на месте и, что поразительно, солнце опять на месте, и темный вечер наступает и ты занимаешься, как и все прочие, делом, причём твоего отсутствия никто не замечает, потому что привыкли видеть фигуры, а твоей фигуры среди многих нет, и ты неравнодушен к этому, но потом вспоминаешь, что твоя фигура и не нужна, ты ведь книга, и поэтому подолгу не встаешь из-за письменного стола.
С подопечным котом беседовал у магазина, предварительно угостив его деликатесными подушечками сухого корма, и тот, смачно похрустывая, слушал мои суждения о роли изображения в прозе, сопровождая всё это музыкальным урчанием, что меня чрезвычайно забавляло, потому что я видел, как благодарна пушистая душа, и я с удовольствием включился в этой странной обстановке во всё новые возможности текста, так бы с котом и толковали до закрытия магазина, если бы не терзания хвостатого после опустошения блюдца с прицелом на добавку, правда, длившегося недолго, потому что он, присев, принялся прилежно вылизывать свои лапки.
О хорошем настроении, собственно говоря, и рассуждать не приходится, поскольку наступает полная погружённость в себя, как это бывает в книгах, не имеет значения каких, просто это состояние объясняет непрестанно повторяющееся наслаждение в текущую минуту, когда несколько отпускает всяческая зависимость от чего бы то ни было, а время овладевает тобой настолько, что перестаёт быть.
Поподробнее хочется рассмотреть орнамент на мраморной лестнице, для этого только нужно крепко держаться за перила, одновременно в таком положении удобно выслушать аплодисменты после партии на рояле, как будто ты сам был подхвачен амфибрахием вальса, пропетого тебе на ухо, чтобы понять, что в эти минуты ты был нетрезв, отчего из груди легко и напевно вырывается смех, шумно подхватываемый всеми заинтересованными лицами, находящимися здесь.
Перед началом всякого движения окидываешь взором участников, подыскивая среди них приятного собеседника, неважно, молодого или старика, ведь группой друзей не управляют, да и возраст не имеет значения, потому что мозг успешно грузится любыми сложностями высокого порядка с детства, поэтому интересно эмоциональное взаимодействие сторон по глубине вскрытия обсуждаемой проблемы, но отнюдь не по делению людей на друзей и врагов.
На фоне финала всегда присутствуют начала, потому что ничто никогда не останавливается, и всюду звучат, пусть сбивчиво, голоса новорожденных, и неорганично стонут финиширующие о жажде бессмертия только для своего тела, но увы, общий настрой до сути ясен, тела взаимозаменяемы сквозь сумрачную неоднократно предъявляемую в заявке несменяемости и незаменяемости, установка на конечность экземпляра и бесконечные резервы появления всё новых и новых устройств, под названием «люди» - совершеннейших биокомпьютеров для разумной жизни, не подвергается сомнению, а сомневающихся успешно учит история.
Люди слепыми ходят по миру, не зная и не понимая, кто они и откуда. Национальность прилепляют к телу, хотя тело никакого отношения к человеку не имеет, поскольку тело есть животное, и Родина у него - лоно матери, а не территория на Земном шаре. Национальность есть качество приобретаемое, а не врождённое, потому что при соединении, например, спермы «русского» отца с яйцеклеткой «китайской» матери, и отправке родившегося плода в Америку, получится «американец», ибо национальность продиктует преобладающий там английский язык. Пока национальность соединяют с кровью, до тех пор будет процветать империя и недоросли, обслуживающие её. Патриотам необходимо срочно сдать кровь на определение своей национальности.
Простаки строят из камня, мудрецы строят из слов. Даже если биологическая жизнь на планете прекратится. Наступит другая форма жизни – в знаке, в Слове. Потому что бесконечность - это кольцо. Жизнь основана на удовольствии, на любви, на сексе, на такой восторженности, обожании, единстве наслаждения, что даже если их запретить, то все равно мужчина будет с женщиной и у них появится ребенок. Все языки мира произошли от одного языка, а этот язык от одного слова, которое есть табуированное имя Бога. В сущности, в мире существует всего один язык. Когда Ататюрк ввел в Турции латиницу, турецкий язык стал легко усваиваться европейцами. Если все языки мира записать латиницей, они будут очень сходны. Все языки мира - это диалекты единого божественного языка, начатого Моисеем по совету Яхве.
Вопреки традиционному взгляду я считаю, что добро и зло перемешаны в одном бокале, идут рука об руку. Поэтому я написал роман «Так говорил Заратустра», умышленно взяв заголовок у Ницше. Прежде чем нарисовать отца по прозвищу Заратустра, я должен был этот тип вдоль и поперек изучить, а этот тип очень характерен для нашей страны. Внешне он изломан, но в то же время он абсолютно гениален. В романе совершенно нестандартная ситуация. Герой строит карьеру без предрассудков, и взлетает к вершинам. Он рассуждает: а кто, если не я? И я так рассуждаю. Когда Горбачев разрешил кооперативы, я сразу побежал регистрировать свой кооператив, чтобы издать всё, что я написал, и тех авторов, которые мне по душе. Действовать на сцене жизни! А все сидели и чего-то ждали.
На звонок отреагировало испуганное лицо, появилось очень быстро в приоткрытых дверях, было интересно, не этому ли лицу звонят, а когда выяснилось, что не этому лицу, то оно озадаченно вскинуло свои круглые глаза к потолку, как бы не веря, неужели не ему, может быть, лицу вообще рано дергаться, но потом его осенило, что это звонил не телефон, а будильник, но почему-то в другой комнате, и что это за другое лицо возникло в дверях, как будто его, и оно было здесь и сразу там, абсурд, ведь будильник лежал под подушкой, однако напоследок лицо одобрительно кивнуло, чтобы не портить впечатление раздвоения.
Я сегодня все утро читал газеты, думал, что это пишут курские помещики, но оказалось, что это сочинение Евгения Лесина: «Южную Осетию еще не признали, а там уже революция и война. Предвыборные агитации всех задолбали. Коробочка полным-полна. Сняли фильм «Высоцкий-наркоман». Скоро его покажут всем. Если ты в шесть еще не пьян, значит, напьешься в семь. Россия уверенно идет вперед. Впереди неописуемое счастье. Радуется российский народ, что у него замечательные власти». Придя на выборы, возьми бюллетень для голосования, зайди в кабину и съешь его. Потому что ты - инкогнито! Сегодняшний день есть день величайшего торжества! В Испании есть король. Он отыскался. Этот король я. Именно только сегодня об этом узнал я.
Один и одна с одними, в общем, полно народу, там и здесь и везде скапливаются понемногу, и растворяются, наподобие сахара в стакане воды, где люди - сахар, а вода - время, в котором обязательно нужно торопиться, когда каждый нервничает, глотает утренний кофе, возбуждая пустые извилины, дабы включались в системную обработку знаков, и потихоньку подгребали в лодке жизни к тому берегу, часто оглядываясь, зная, что возврата нет.
Ты сделал уверенный шаг, и никак иначе, чтобы твой приход насторожил коллег, то есть тех самых людей, чьи фотографии красуются на стенах, а вообще-то они простые служащие, причём, с всегда настороженными глазами, как бы чего не случилось, прикрываемыми дежурной улыбкой, когда даже лица не разглядеть, потому что испуганные глаза и эта глянцевая улыбка на все случаи жизни в любую минуту выручают, и они протягивают тебе руку, но работу с ними ты делать не будешь, потому что всё делаешь сам.
На поверхности почти всегда всё прекрасно, поскольку неважное прикрыто, и в этом необычность поверхности, которую зачем-то постоянно хотят разбить, как стеклянную витрину, и сразу охватывает беспокойство, сохранится ли сад, можно ли вообразить, что его вырубят, от этой мысли во всём чувствуется неудовлетворенность, как будто взгляд всё время ускользает, словно спешит за какими-то огнями, подступает замкнутость не от прямых, а от косвенных причин с неуемным желанием увидеть дно.
Люди идут навстречу, люди идут попутно, люди в метро, люди везде и всюду, но мы их не знаем и даже не желаем узнать, как будто идём среди деревьев, не замечая их, не интересуемся их названиями, а на деревьях не написано, что это за деревья, но и на людях не написано, кто они такие, но ведь изредка догадываемся, что они как-то обозначаются в документах, но людей этих такое количество, что замучаешься их как-то определять, да и нужно ли это делать, если ты сам себя не знаешь, и знать не желаешь.
По улице прогуливаешься не только ты, но и соседи, и все прочие, оживляющие текущий день, а то как же ещё, ведь улица без прохожих - не улица, а таких добровольных прохожих, идущих триумфальным шагом, вряд ли встретишь в сибирской тайге, где вообще нет и никогда не было людей, а тут, надо же, идут себе туда-сюда, и ничего, не здороваются, ещё бы, делать тебе, что ли, одолжение, а ты сплюснутый дождём со снегом месишь тротуар, милостиво пропуская женщин с колясками, и ежесекундно гармонично балансируешь руками, дабы не сесть в ледяную лужу.
Мысль существует только в слове, и только словами, фразами, текстом выражается. Когда к кому-то приходит «мысль», он говорит, что он не удостоверился в её реальности, только зеркальным отражением внезапно блеснула в солнечном луче. То есть в этом контексте мысль и есть этот зеркальный лучик, а не что-то подразумеваемое и не зафиксированное в слове. Отберите слово у человека, и он будет никто и звать никак. Этого люди никак не могут понять, и зубами держатся за клейма словесные, им прилепленные: Иванов, Петров, Сидоров. Даже не вдумываются в значение этих слов. Но, очистив их даже от этих стереотипных названий, мы лишим их абсолютно какой-либо идентификации. Лежит бесшумно труп мужчины на людной улице без документов. Без Слова человек - труп.
Плохо, когда видишь неестественных людей, изображающих из себя властителей дум, и в это время говоришь себе, что вот сейчас незаметно выскочу из зала, чтобы не слышать эту протокольную муть, и сразу настроение улучшается, просто на душе становится отлично, и видел себя уже там, за дверью, где стоял и курил, и чувство облегчения разлилось в груди, ведь не сидеть же здесь ещё полчаса, исчезнуть с виду начисто, со скоростью бегущего на вокзале к тронувшемуся поезду, и странно, что и другие сидящие, опустив глаза, наслаждаются той же мыслью побега, но старательно хлопают, когда надо, делают лица подобострастными, словно иное выражение послужит поводом для исключения тебя из списка приближённых.
Ты опять оказался во власти никогда не стареющей ночи, ты блаженствуешь в тихом восторге от глубокой невиданной выси, и когда отблеск звёзд отразится в твоей памяти, чистой, как утро, и качнётся почти незаметно на речной переливчатой глади, то тогда насладишься полётом лёгкой ласточки прямо под солнцем, провожая её свежим взглядом, и поймёшь это чудо слиянья высших сил, беззаботно свободных, сочетанье в одном тьмы и света, что и ты существо неземное.
Империя. Армия. Иногда кажется, что после наслаждения нужно отдавать силы долгу. Но разве человек кому-нибудь что-то должен? Империя делает тебя вечным должником. Это только в империях убеждают, что индивид всем своим существом обязан государству, должен на него работать по гроб жизни. Это великое заблуждение, поскольку вся предшествующая история говорит о том, что государство - это пустота для пожизненного обеспечения довольствием старшин, матросов и генералов. Армейский принцип, перенесенный на гражданское общество, делает жизнь примитивной и невыносимой.
Любое решение, принимаемое в обильных слезах, безвозвратно исчезает в дали дальней и даже на пышных похоронах не вспоминается, поскольку ты постоянно находишься в плену нового дня, как это происходит с животными, у которых в мозгу нет магнитофона, а идёт постоянная трансляция без записи, поэтому всегда и всё ты видишь впервые, и эту пелену не преодолеет
упорное запоминание ушедшего, всё станет призрачным и даже не отметится в памяти какими-нибудь вехами, как не запоминаются цифры на памятниках, кто когда жил, и это исключительное беспамятство по цепочке передаётся от звена к звену.
За сценой грустные напевы, за днями дней проходят годы, на роли экстренные вводы, на авансцене королева, сама в себе святая дева, врачи слагают дамам оды, кулиса справа, выход слева, уносят чеховские воды под нестареющие своды ростками древнего посева потёмки призрачной свободы.
Уходящее светлое, приходящее ясное, цветик ласково к цветику лепится венчиком, детский голос на ушко выводит прекрасное, затихая чуть слышно небесным бубенчиком.
Множество повседневных забот отвлекают граждан от чтения, считающегося многими практичными людьми делом второстепенным, а то и просто бездельем, мол, ну, что ты уткнулся в книжку, занялся бы делом, ведь такая избыточная трата времени пользы не принесёт в неограниченном поле деятельности, и множество подобных версий существует против чтения, но совокупность которых сводится к торможению интеллектуального развития, явным признаком актуализации которого служит появление на всех руководящих постах и в телевизоре физиономий как наглядных фрагментов, говоря словами Мандельштама, «черноверхой массы», позиция которой сводится к тому, чтобы членить по карманам госбюджет, и стремиться к охвату населения казарменным соподчинением по плану, разработанному Иоанном Васильевичем.
Всё подобное подобно подобному, даже из последних впечатлений вчерашнее подобно сегодняшнему, и из этого подобное начинает звучать музыкой, вызывающей облегчение от всего этого накатывающегося снежного кома подобного, хотя сейчас слышится только часть подобного с невозмутимостью оригинального, но и оно лишь следует твердому правилу подобного и, надо сказать, приносит всё-таки кое-какую пользу и, чем дольше продолжается, тем интенсивнее взвихриваются мысли о подобном, даже глаза расширяются от узнавания подобного, но что делать, если холодная вереница подобного время от времени вызывает крик воcхищения.
Пустую улицу нарушал тихим перестуком далёкий поезд, и тебе казалось, что это ты едешь куда-то далеко-далеко, не отводя глаз от вагонного окна, за которым березки сменяются избушками, поэтому тебе очень легко идти пешком, и даже увидеть женщину в цветастом платочке на крылечке, с едко дымящим самоваром, отчего твоя голова идёт кругом, как будто ты заболел и лежишь в постели, перекатываясь медленно с боку на бок, словно ты есть скроенный из боли нерв, в безумной горячке при крушении всех надежд на выздоровление.
Редкие впечатления основательно западают в душу, будоража её и, главным образом, от встреч с людьми, желающими от жизни получить многое, но не умеющие самостоятельно делать ровно ничего, и сообща с другими они будут столь же неуспешны, потому что и в совместной деятельности необходим талант, а если его нет и в сообществе, то преследует ощущение безвыходности, подобное нехватке воздуха, не как такового воздуха, а незнакомой и малоприятной обстановке, ориентироваться в которой невозможно, в силу того, что тебя доставили туда в бессознательном состоянии, и этот вывод вроде бы несправедлив, но такой чувствительный поворот необходим, чтобы зорко следили за твоим падением самые слабые.
С трудом возделывают сад, и ты, присев на подоконник, невольно слышишь звон капели, и тот любимый с детства звук, как будто прямо из травы он вылетает взмахом тонких воздушных бабочкиных крыл, и льнётся к вечеру легко, когда чуть светят фонари среди заснеженных растений, и света этого хватает, чтобы согреть блаженством сна всех тех, кто знает тайну яви, и голова почти седая клонится медленно к столу, и взгляд подсказывает верно, что в новоявленных цветочках подходит с нежностью весна.
Живёшь в окружении капканов, но не догадываешься об этом, не задумываешься, что на каждом шагу тебя подстерегает опасность, и шанс избежать всего этого очень невелик, даже если ты постиг любое мудрое учение о сохранении себя, всё равно ты слышишь о гибели то одного, то другого, то пятого, разумеется, в значении экземпляра божественного тиража тел, то есть твоё собственное я всё время гибнет и никогда не погибает, ведь ты часть целого, образ и подобие, поэтому верность во взаимодействии со всеми необходима для посвящения себя соперничеству с небытием.
В пути жизни утомлённый от общения с людьми, а их мнения бесчисленны, и верное мнение от ошибочного отделить невозможно, потому что существование человеческих масс всецело подобно гудению пчёл, ибо говорят все сразу, и непременно желают при этом немедленно обратить в свою веру любого, так что этот любой едва выносит этот напор, и чувствует, что каждый на самом деле есть он сам, поэтому полнее всего сам себе сопутствует.
Если тебя торопит стрелка часов, то дела твои плохи, потому что ты сам стал будильником, не дающим самому себе жизни, и это давно подмечено о вечно спешащих, но никуда не успевающих, потому что срок годности у них навсегда истек, хотя, если бы они спешили в поисках сигарет с этажа на этаж по соседям ночью, то это дело другое, а так в головах спешащих людей постоянный туман, и от этого день мелькает за днём, разбивая вдребезги судьбу, которая не составит и минуты.
Серьезность отношения к литературе испытующе действует на читателя, способного стать тоже писателем, потому что каждый читатель составляет часть литературы и, в свою очередь, несёт высокое слово в тайниках души, надеясь что и он может сказать миру такое, какое никому и не снилось, потому что в нём созревает критическая зоркость, напряженное внимание ко всему, что писалось до него, но, конечно, при этом необходима осмотрительность, чтобы избежать существенных промахов по отношению к собственным читателям, а это очень трудный выбор, исключительно индивидуальный.
Синим вечером стоял на Большом Каменном мосту, смотрел на Кремль. Потом отвернулся от него, то есть демонстративно встал к Кремлю спиной. Огромный купол храма Христа. Очередь сексуальных изъявлений. Ведь Бог - это секс. Зеркальные фонари дрожали в Москве-реке. Совокупление, деторождение. Вот у стоящих в очереди женщин, а в очереди преобладают женщины, дети не рождаются. Совокупляются, а дети не рождаются. Нужна благодатная почва, ибо упавшее на камень зерно, не вырастет. Не попавший в яичко сперматозоид не произведет Льва Толстого, и, тем более (!) Фёдора Достоевского. После посещения Храма сразу идут в родильный дом и рожают, без промедления, ибо сказано, что Христос любит пасти в лилиях.  А я пошел на Полянку в огнях вечерней Москвы, ибо сказано: литература есть секс и совокупление. И как только дошел до дому, сразу родил новый рассказ.
Вот они повсюду всевозможные перипетии, непрерывное движение с горы в яму и из ямы в гору, проверка на прочность и, чтобы не расплескать своё достоинство, сохранение лица, к тому же в основах этого статус-кво лежат привычки, с которыми почти невозможно распрощаться, поскольку в них и состоит твоё очарование, наиболее полно раскрывающееся в диалогах наедине с самим собой, и пусть ты на это смотришь хмуро, но всё равно до блеска начищаешь ботинки, потому что такой уж ты человек.
С уверенностью хирурга оперируешь очередного персонажа в свей прозе, понимая, что не последовательность действий важна, а спонтанная работа интеллекта в ассоциативном мышлении, вот где настоящий блеск прозы, вот когда отчетливо виден старик, загруженный по самую маковку лучшими книгами мира, когда мощно транслируются собственные мысли на чистый лист новой вещи, и пусть старик глуховат, ничего не слышит из шума времени, это не имеет значения, поскольку его желания заключены лишь в одном, в том, чтобы перенести живущих в жизни - в слово, то есть предложить им жить в тексте, и прочих людей милости просим ответить той же монетой, а именно своими книгами.
Когда подступает накал страстей, то, как правило, люди на некоторый промежуток времени сходят с ума, то есть пространство интеллекта сужается до точки, содержащей только одно событие, потрясшее душу, и в эти мгновения люди изливают друг другу сокровенные признания, да столь убедительно, что даже порой бывает смешно, как веселит уверенность в том, что после цифры «восемь» идёт цифра «девять», поэтому невозможно переубедить человека со сдвигом, что существуют для отвлечения от идеи фикс миллионы смысловых точек, и что обычно дело это следует лечить, к примеру, шахматами или футболом.
Сбиваются с пути объятые соблазнами, причём все поголовно с пламенем в сердцах, чтобы жизнь прошла в любви, но не созрела мысль о том, что грань между любовью и деньгами небольшая, и там где есть любовь, там правит кошелёк, поэтому не надо раскалять себя до овладенья тем и другим, деньгами и любовью, или наоборот, любовью и деньгами, во вкрадчивых речах сквозит сплошной обман, поскольку все преступленья мира совершаются из-за любви и, как следствие, из-за денег, они-то и сбивают всех с пути, кроме Христа, который во все века стремится в рост духовный, и путь сей трудный учит каждого мудрее быть хотя бы на миг.
Отовсюду слышны замечания по делу и просто походя, когда один другому что-нибудь сказанёт, да и тот в долгу не останется, как говорится, если сказал один, то отвечает и другой, при этом любопытно поглядеть, какое у него было лицо, да и у другого тоже, того и гляди вцепятся друг в друга, эдак проворно начнут трясти за грудки, что и говорить, приятного тут мало, но каждый стоит на своём, как будто именно он уполномочен выпрямлять всех и каждого по своему вкусу, даже какого-нибудь известного человека старается приземлить до собственной неизвестности.
Я весь вышел из подпольной литературы, которая, собственно, и есть подлинная литература, поскольку подлинная литература не может быть лжива, не может подделываться под мнения. Поэтому с высоты прожитых лет я провозглашаю, что литература - это частное дело частного человека, который говорит то, что хочет, и пишет так, как умеет. Но литература начинается с чтения, с желания, прочитав великолепную вещь, написать свою. Мы как лампочки в гирлянде, которые подпитываются друг от друга. Писатель должен быть способен заразить другого писателя. Я так заразился, скажем, поэзией Мандельштама. К сожалению, нынешние стихослагатели не знают мировой поэзии, ничего не читают и в значительной мере ломятся в открытую дверь. Вообще я всех вокруг себя заражаю литературой. Поэты, которые со мной встречаются, оставляют стихи, начинают писать прозу.
От снега под вечер светло, потому что снег имеет цвет и он сам по себе светит, и вдобавок обладает французской нежностью, ибо прилетает прямо из Парижа («снег» по-французски - neige -то есть наш «нежный» плюс приставка «с»), чтобы дать название этой кристаллической белой муке, сыплющейся с неба, и человек выходит на улицу и восклицает, какой белый снег, да уж ладно, простому человеку тавтология разрешается, но когда стихотворцы сплошь и рядом лепят, мол, «идут белые снеги», или «белым снегом, белым снегом ночь метельная ту стежку замела», не читали «Театральный роман», где прямо заявлено о чёрном снеге, чтобы выбить из душ эпитет к снегу «белый».
Щель дверная останавливает взгляд, потому что сразу хочется узнать, что там за дверью, может быть, угол для прибежища человека, чьё сердце сильно стучит оттого, что наступила ночь, стало страшно, ибо нет надёжного плеча, у которого есть хоть что-то за душой, которая страдала длинными такими же ночами в комнате с обоями в цветочках, а тут темнота и холодно так, что голова охвачена жаром.
Зябкий туманный денёк давит на психику, вызывая боли в голове, но он скоро погаснет, чтобы ты даже неподалеку ничего не смог разглядеть, а был лишь в самом себе, и самому себе навеивал какие-нибудь умилительные картины потихоньку ушедшего времени, вызывая лад, или копию того состояния, в которым ты пребывал в те времена, обычно плохо или приблизительно восстанавливаемые в памяти, но возникающие отчётливо в воображении, когда собственные переживания ты понимаешь яснее.

"Наша улица” №221 (4) апрель 2018