Сергей Михайлин-Плавский “Коммуналка"
рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Сергей Иванович Михайлин-Плавский родился 2 октября 1935 года в поселке Крутое Больше-Озерского сельского совета Плавского района Тульской области. Окончил Тульский механический институт. В Москве живет с 1970 года. Печтался в журнале "Сельская молодежь" как поэт. Автор 6 поэтических книг. Прозу начал писать по настоянию Юрия Кувалдина. Постоянный автор журнала "Наша улица". В 2004 году Юрий Кувалдин в своем "Книжном саду" выпустил большую книгу рассказов и повестей Сергея Михайлина-Плавского "Гармошка". Умер 16 августа 2008 года.

Пришел в 2002 году в редакцию "Нашей улицы" никому не известный поэт Сергей Михайлин со стихами. А я стихов не печатаю. Говорю ему - приносите прозу. И он принес. Потом я ему сказал написать про избу. И он написал.
Сергей Михайлин-Плавский создает ряд типов, дающих понимание того, что есть русский характер и та самая "загадочная русская душа". Когда, чем был так сломлен человек, возможно ли его "распрямление" и "выздоровление" в России - над этими вопросами Сергей Михайлин-Плавский думает постоянно: это - широкие картины жизни и быта русской деревни, да и города, написанные живо и увлекательно. Из книги можно узнать, кажется, всё: как рубили избы и как вели засолку огурцов, какие приметы и обычаи сопровождали каждую трудовую стадию, где и когда устраивались деревенские вечеринки и еще многое, многое другое. Казалось бы, произведения Сергея Михайлина-Плавского небогаты внешними событиями, резкими поворотами сюжета, нет в них и занимательной интриги, но они богаты писательским мастерством, добрым сердцем, умением ставить слова в нужные места со смаком, ему присуща богатая русская лексика, дух народного языка и его поэзия.

Юрий КУВАЛДИН

вернуться
на главную страницу

Сергей Михайлин-Плавский

КОММУНАЛКА

рассказ

Лично для меня высшее достижение развитого социализма обернулось комнатухой в 9 квадратных метров в двухкомнатной квартире. В эту комнатку прописала меня вторая жена после того, как мы зарегистрировали брак в московском ЗАГСе.
Раньше я жил и работал на заводе в Загорске. Но на десятом году первого супружества жизнь пошла наперекосяк, мы с женой перестали понимать друг друга, искренность обернулась скрытностью и отчуждением. Мы развелись, я взял на работе отпуск и махнул в подмосковный дом отдыха.
Случилось так, что прямо в первый же день я познакомился с красивой и независимой мордашкой с обжигающими глазами и острым язычком. Элла работала ведущим специалистом в Госснабе и училась на предпоследнем курсе вечернего строительного института, была общительна, весела, смела в суждениях и умела разбираться в людях.
Наши отношения не были похожи на обычный проходной курортный роман. Она мне как-то сразу пришлась по сердцу, и я, уже обжегшийся на одной любви, в первое время со страхом думал, а не обернется ли это увлечение очередным крахом, и могу ли я его со спокойной душой назвать новой любовью. Но Элла довольно-таки решительно убедила меня в серьезности своего чувства, хотя, может быть, и сама не совсем догадывалась об этом.
Со своими новыми знакомыми в один из благостных дней августа мы устроили небольшой пикничок. На лесистом берегу безымянного озерца, где можно было вполне прилично покупаться, мы на простыне разложили закусь, расставили бутылки с водкой, минеральной водой и вином для женщин (тогда женщины еще пили вино) и в купальниках уселись вокруг импровизированного достархана. Мы славно провели денек: и попили, и попели, и покупались, и погуляли по лесу. Здесь же, в лесу, на празднике лета я впервые поцеловал Эллу, и она мне ответила искренним и огневым поцелуем.
Наутро, выйдя из столовой и направляясь на волейбольную площадку, я заметил Элле:
- Куда ты столько вчера накупила и напитков, и продуктов?
Она заразительно рассмеялась, взяла меня под руку и сказала:
- Что пропито, все в дело произведено!
Как ни странно, эта ходячая среди мужиков грубая поговорка убедила меня в основательности ее намерений.
Через две недели мы вместе с ней приехали в Москву, в эту ее комнатушку, оказавшуюся для нас раем в шалаше. А еще через месяц мы расписались.
Элла оказалась внимательной, ласковой, любящей женой и хорошей хозяйкой.
Наша комнатка стала для нас и спальней, и залом, и рабочим кабинетом, и столовой, а по выходным, когда собирались друзья, - и рестораном: мы ставили на стол небольшой фикус, а под него всякие напитки.
С одинокой соседкой Матильдой Федоровной, молодящейся, крепкой еще старухой, мы поладили быстро: она никогда не отказывалась от халявной стопочки и принимала ее с благоговением в любое время, разрешая иногда собирать застолья в ее комнате, что была в два раза больше нашей.
Так, в тесноте да не в обиде, мы прожили около четырех лет. За это время нас с Эллой поставили в районе на учет по улучшению жилищных условий. В такой очереди Элла стояла и по месту работы в списке одной из первых.
Довольно регулярные поездки в командировки (не менее одного раза в месяц) разнообразили и скрадывали время ожидания новой квартиры, пока Мотыль, то есть наша несравненная Матильда (так звал ее плюгавенький старичок, приходивший к ней по выходным, скрываясь от многочисленного потомства), не задумала обменять свою комнату на подобную в другом районе.
В результате размена к нам подселилась молодая пара “вторичных”, как и мы, молодоженов, если можно так выразиться: Нина со слабыми признаками монголоидной расы, с красивым уплощенным лицом и ладной фигурой, чертежница какого-то НИИ, и Евгений с белой кожей и розовыми щеками здоровенный бугай, работающий где-то на стройке.
При первом появлении в квартире Нина впереди себя пустила черную кошку, которая обследовала все углы на кухне и в коридоре, а потом и в самой ихней комнате. Кошка в первый же день облюбовала себе уголок напротив двери, но (кошачья судьба!) через два-три дня то ли была возвращена хозяевам, то ли просто изгнана из дома за ненадобностью, а на облюбованное ею место соседи поставили широченную, как Страстная площадь, кровать.
Мы познакомились с новыми жильцами, обговорили и уточнили “условия нашего совместного существования”, в ближайшие выходные справили новоселье и зажили тихо и предупредительно.
Завтраки, обеды и ужины мы проводили у себя в комнатах: на кухне в пять с половиной метров, помимо плиты и мойки, еле разместились два разделочных столика да две табуретки. Утречком с тарелкой каши или чашкой чая, а в обед со сковородкой котлет мы неслись из кухни в комнату узеньким, меньше метра, коридорчиком, зорко следя за тем, чтобы не налететь на соседа или соседку. А в это же время тебе навстречу бежал Женька на кухню за чайником.
Нищая, экономная Россия (“экономика должна быть экономной!”) даже коридоры-то в квартирах не позволяла себе сделать нормальными, чтобы можно было спокойно в них разойтись двум далеко неупитанным людям. Этот коридор немного погодя стал причиной таких нравственных мук, что не пожелаешь самому заклятому недоброжелателю.
По утрам мы по очереди уходили из дома: Женька, потом Элла, затем я и Нина. Однажды, проводив на работу своих благоверных, мы с Ниной остались одни, каждый в своей комнате. Я после завтрака собрал со стола посуду и понес ее на кухню. Завернув за угол у входной двери, я в коридоре со стороны кухни неожиданно увидел Нину, которая направлялась к себе в комнату, держа в руках вазу с печеньем. Почти одновременно мы отступили назад, давая друг другу возможность пройти первому.
Часто бывает так, что встречные люди, уступая друг другу дорогу, отклоняются то вправо, то влево и, в конце концов, с извиняющейся улыбкой наталкиваются друг на друга. Так было и у нас: мы одновременно отступили, одновременно же ринулись вперед, каждый в свою сторону и... столкнулись. Мы не просто столкнулись, нас заклинило в этом чертовом коридоре! Поняв, что вторично отступать назад уже поздно, мы попытались бочком протиснуться один мимо другого и... заклинились: грудь в грудь, живот в живот!
Нина молча, виновато улыбаясь, снизу вверх смотрела на меня, и я близко видел, как постепенно расширялись ее зрачки, будто от резкого и неожиданного света, как влажнели ее глаза, озаряя лицо мягким сиянием. Сквозь майку и тренировочные брюки я чувствовал ее тепло, которое, как мне казалось, вместе с какой-то неизъяснимой нежностью и в то же время беспричинным страхом, перетекало в мои тело и душу. В вырезе легкого халата я видел восхитительную ложбинку между припухлостями ее крепких грудей и всем телом ощущал все учащающиеся толчки ее сердца.
Я не помню, сколько времени мы так стояли: минуту, две, помню только, что в этот момент я забыл о семье, о работе и других более высоких понятиях, словно невиданный свет озарил мою душу, сорвал с нее серую пелену повседневности, вдохнул неодолимую страсть и одновременно затаенное смятение.
Первой опомнилась Нина:
- Ой, как бы Женька не вернулся!
И в ту же секунду затренькал звонок. И, правда, вернулся Женька, он забыл на столе ключи. Мы успели разойтись: я - на кухню, Нина - в комнату.
Пока я одевался, спеша на работу, Нина звякнула наружной дверью. Почти на целый час раньше, чем обычно, она выскочила из дома.
Весь день и последующие за ним другие дни я с душевным трепетом вспоминал утренний случай, постоянно думал о соседке, ломал голову над причиной ее смущения, неразговорчивости и нежелания даже случайных встреч на кухне или в коридоре. Ровная безоблачная жизнь с того дня ушла в прошлое. Что-то случилось в биополе нашей коммуналки, хотя внешне все оставалось по-прежнему: принимая своих друзей, мы приглашали к столу и соседей. Они приглашали нас. В застольях Нина появлялась обязательно с мужем, хотя не любила его пьяный кураж.
Так продолжалось больше полугода. Я ездил в командировки, немного реже уезжала Элла. Нечасто, но когда в выходные дни все бывали дома, мы ходили в Кузьминский парк, бродили по его аллеям и вокруг пруда, немного уставшие, но довольные, вместе же возвращались в нашу коммуналку.
Со стороны было незаметно, что между мною и Ниной что-то произошло: мы по-прежнему предупредительно встречались в коридоре и на кухне и, кроме пожелания доброго утра или дежурной фразы “У вас кипит чайник”, никаких разговоров у нас не возникало.
Но это было не так. Сдержанность в проявлении чувств накапливалась исподволь и рано или поздно должна была взорваться. При встречах с Ниной я иногда замечал быстрые потаенные ее взгляды, словно маленькие озарения, и тогда я знал, что сердцем она не забыла то случайное столкновение в кухонном коридоре.
Не помню, кому первому пришло в голову сделать косметический ремонт мест общего пользования нашей коммуналки: содрать старые обшарпанные обои и поклеить заново коридор, а также освежить более веселой краской кухню, ванную, туалет. За дело мы взялись с энтузиазмом, спешили вечером пораньше придти домой, чтобы побыстрее закончить эту нудную и всегда неприятную процедуру, связанную с неизбежной грязью и нарушением привычного течения жизни.
Однажды я вернулся с работы, когда Нина была уже дома. Она на четвереньках кухонным ножом соскабливала с линолеума, покрывавшего пол, пятна краски, оброненные с кисти при окрашивании дверей. Я быстренько переоделся и тоже включился в эту работу. Мы оба ползали по полу в разных концах коридора, а когда сошлись вместе лицом к лицу, наверное, были похожи на двух собачек, обнюхивающих друг друга - осталось только повилять хвостиками.
Я сказал об этом Нине, она прыснула со смеху, отчего стала еще красивее и желаннее, а ее груди тяжело покачивались, символически прикрытые легким халатиком.
Отсмеявшись и продолжая скоблить пол, Нина негромко стала напевать модную в то время песенку:

Ну а мне все кажется,
Все почему-то кажется,
Что между мною и тобой
Ниточка завяжется!..

Милая, скрытная Нина! Она все-таки нашла возможность сказать о том, что творилось у нее на душе!
Меня охватило отчаянье. Сердце в страхе и восторге готово было выплеснуть всю свою любовь на этот неустроенный мир, на страждущих и несчастных людей, которых Господь лишил самоотвержения и сердечного влечения.
Я любил свою жену Эллу, любил искренне и неотвратимо. Я был благодарен ей за ее щедрое и чуткое сердце, за умение создавать уют и избегать конфликтов, за спокойствие души и даже за нашу семейную конурку в двухкомнатной коммуналке.
Но я уже любил и Нину. А как и можно ли совместить две любви, или это одна и та же любовь, только в двух ипостасях? И позволят ли мне любимые мною женщины подобное совмещение? Любовь по совместительству - пошло и смешно! А смешна ли трагедия любящего сердца: одна любовь, поделенная пополам или две любви, независимые друг от друга в одном сердце?
Я вспомнил легенду “о разделении человека на две половины - мужчину и женщину, стремящихся вновь соединиться в любви”.
А станет ли эта новая любовь той необходимой потребностью, которая дана от природы для моего счастья и без которой жизнь окажется невыносимой? Но любая любовь преходяща и стоит ли она того, чтобы когда-то потом оказаться у разбитого корыта?
Куда же меня занесло, думал я дальше. Любая любовь - благо, и я должен быть благодарен Творцу за тот омут, куда я отчаянно бросаюсь с головой.
Мне вспомнилось всё или почти всё, что я читал о любви у Стендаля, Спинозы, Гельвеция, Кувалдина и, в конце концов, я запутался в этих своих философских изысканиях и... спустился на землю.
Испуганный и притихший, я собирал в ведро мусор, чтобы отнести его в мусоропровод, когда пришла Элла. Она поздоровалась с Ниной, быстро приготовила ужин и, только ложась спать, спросила:
- Ты не заболел часом? На тебе лица нет.
- Сердце что-то колотится...
- Валидол дать?
Элла, Элла, знать бы тебе, что от моей “болезни” человечество не придумало еще никаких лекарств!
Но Элла все-таки что-то подозревала или, скорее, почувствовала сердцем. Наши отношения с соседями оставались прежними, но она стала сдержанней, а иногда радовалась и даже злорадствовала в своей комнате, когда у них шли “разборки полетов”. Женька частенько приходил с работы “под мухой”, куражился, и тогда слышался плач соседки и грязные слова соседа.
А я в таких случаях, глядя на Эллу, с грустью думал: “Милая моя! Чему же ты радуешься? Этой руганью Женька отталкивает от себя Нину и не исключено, что она более решительно потянется... ко мне”. Эта мысль опалила мое сознание! Чтобы не свихнуться, я в тот раз быстро погасил свет, обнял Эллу, боясь думать, что обнимаю Нину, и мы вскоре уснули...
В середине недели с бригадой специалистов Госснаба Элла улетела в командировку инспектировать ход строительства завода “Атоммаш” в Волгодонске. Я проводил ее в аэропорт, крикнул на прощание “ни пуха, ни пера” и, словно потерянный, вернулся домой. Серо и скучно дожил до выходных дней. Однообразие и бестолковщина министерских будней (я уже работал в министерстве ведущим конструктором) отупляют сознание и к концу недели устаешь гораздо сильнее, чем от любого физического труда.
В пятницу вечером я пришел домой, поужинал безо всякого аппетита и рано лег спать. Я закрыл глаза и стал думать о женщинах: о жене, как о доступной только мне тайне, и о соседке, как о недосягаемой тайне, манящей и притягивающей к себе. Имел ли я право поддаться молчаливому ее зову и влечению своего сердца, понимая, что это грех и предательство по отношению к ни в чем неповинной жене?
Потом я долго слышал противный и какой-то надсадный скрип соседней кровати и даже голос Нины (“надоел!”), отчего у меня вконец испортилось настроение, и мысли мои обернулись досадой на бытовые помехи и неудобства. “Неужели, - думал я, - мне обязательно надо слышать ругань соседей или скрип их кровати в этом чертовом, словно туристическая палатка, панельном доме со звукопроницаемыми стенами?”
Проснулся я рано с туманом в голове и мыслях. Сосед в коридоре бухал сапогами, потом с антресолей доставал рыбацкий ящик, хлопал его крышкой. Он собирался на рыбалку. Я слышал недолгий разговор в коридоре, скрип закрываемой двери и резкий, со злостью, щелчок дверной задвижки. Постепенно туман в голове начал рассеиваться, и я снова заснул.
Проснулся поздно. За окном звякали трамваи, из коридора слышался приглушенный шумок - соседка принимала душ.
Я встал, убрал кровать, натянул брюки и вышел из комнаты. На повороте коридора на меня со стороны кухни налетела Нина с полотенцем на голове и наскоро на плечи накинутом халатике. Ее соски упруго уткнулись в мою грудь, словно ища спасения и защиты от какой-то опасности. Мы оба чуть не потеряли сознание и так, крепко обнявшись, вошли в ее комнату и упали на кровать. Скрипучая, словно старая колымага, кровать сладко постанывала, а холодная супружеская постель была благодарна жарким телам...
Потом я легкомысленно читал стихи. Особенно мне нравился Степан Щипачев:

А мы с соседкой молодой
В такую ночь одни в квартире.

Нина, со вниманием и удовольствием слушая эти стихи, тихо и раздумчиво сказала скорее самой себе:
- Господи! Как же теперь жить дальше?
А дальше наша жизнь потекла по тому же сценарию: “Здравствуй!”, “Доброе утро!”, “У вас чайник кипит”. Возможности для встреч нет-нет да и случались, но Нина была неприступна. В выходные дни, особенно когда я оставался один, она уезжала на весь день, а иногда и ночь, к матери или школьной подруге. А если в ее отсутствие возвращался Женька, мы с ним на кухне устраивали небольшой мальчишник, после которого заваливались спать.
Примерно через год у Эллы подошла очередь на получение квартиры. Она к тому времени окончила институт. Мы с Ниной помогали ей готовить дипломный проект: пока жена писала пояснительную записку, мы начертили 10 или 12 листов проекта: я - дома, а Нина - у себя на работе.
Последнее наше общее застолье состоялось накануне нашего переезда: мы поздравили Эллу с защитой дипломного проекта, соседи поздравили нас с получением новой квартиры, мы поздравили их с возможным расширением жилой площади, выпили на брудершафт, Элла с Женькой, а я с Ниной, отчего глаза у нее стали влажными и озарились тайным сиянием.
На следующей неделе мы с Эллой и Нина взяли отгулы (в то время они имелись почти у каждого за работу на овощной базе или в подшефном совхозе): у нас была заказана машина с грузчиками на перевозку мебели на новую квартиру.
Элла с ордером и ключами, полученными накануне, уехала на ту квартиру помыть полы, окна, на скорую руку что-нибудь приготовить из закуси, для чего она взяла сумку с продуктами, ножи, вилки и несколько тарелок.
Я остался один ждать машину “Перевозка мебели”. Комната была завалена узлами с одеждой, пачками книг и другими нужными и ненужными предметами домашнего обихода. Я вышел на кухню попить воды, не зная, что делать. В открытую дверь заглянула Нина и печально сказала:
- Зайди ко мне, посидим на дорожку.
Я присел рядом с ней на кровать, которая, как мне показалось, удивленно и весело скрипнула, словно обрадованная какой-то приятной неожиданностью. Я обнял Нину за плечи, она уткнулась мне в шею и тихо заплакала. Я гладил ее волосы, молча целовал лицо, шею, грудь. Мы понимали, что никакие слова взаимного утешения нам помочь не могли и были во власти одной мысли: мы хороним любовь! Наши сердца разрывались от неизбежного и непоправимого горя.
Потом Нина понемногу успокоилась, отерла слезы, слегка улыбнулась и затихла, вздрагивая плечами, словно обиженный ребенок после рыданий.
- Как же жить дальше, Господи?
Этот мучительный вопрос повис в воздухе и ответа на него мы не знали. Нина напоследок стал меня целовать страстно, жадно, словно запасаясь впрок уходящей любовью. Она сорвала с меня рубашку, сбросила с себя халат, осветив своим телом полумрак комнаты, и отчаянно, будто устав жить, прошептала:
- Пропади оно все пропадом! Иди ко мне, милый!..
Больше с Ниной мы никогда не виделись. Я звонил ей несколько раз, она брала трубку, долго молчала и тихо клала обратно. Я даже слышал, как однажды, на вопрос мужа “Кто звонил?”, она устало ответила: “Это бывшим соседям”.
Года через два в метро я встретился с ее дочкой Светланой, почти все время жившей у бабушки и ставшей уже студенткой. Узнав меня, она радостно крикнула:
- Здрасте, дядь Вить! А у меня появилась сестричка Лена. Мама опять веселая и никак на нее не налюбуется...
Мне стало грустно. У Нины родилась дочка, возможно, моя дочка, и ее всю жизнь не в угоду Богу и справедливости будут звать Еленой Евгеньевной, а не Еленой Викторовной.
А застольники дружно подтягивают:

Нельзя в поле работать -
Ни боронить, ни пахать.

Заслушаешься, бывало...
- А я, Василий, дальше первого-то куплета, к своему стыду, и не знаю этой песни.
- Я тоже не знаю, хотя мы-то ишшо сами песни пели под балалайку, а где под гармошку. А ваше поколение совсем петь разучилось: сначала - война, не до песен, потом радиолы всякие. Редко когда услышишь, бабы идут с поля и поют или парни с девками, когда в Озерки пойдут на вечерки, по-вашему теперь на тусовку.
Чудное это слово - тусовка. Я так мерекаю: тусуются - это тычутся куда ни попадя, как слепые котята. Нашел сиську - сыт, не нашел - и околеть можешь с голодухи.
- Нет, Василий! Тусовка - это, конечно, не вечерки, когда парни и девки все знают друг друга и рады увидеться вечером, душами соприкоснуться. Тусовка - это совместное времяпровождение часто незнакомых молодых людей, это как бы преддверие вечерок. Тусовка часто бездушна, бездуховна и больше присуща городской жизни.
- А я так думаю, сосед: ни деды, ни отцы наши, будь они сегодня молодыми, не пошли бы на нынешнюю тусовку, где ни попеть-сплясать, ни игрой какой-нибудь сердце распотешить...
Мы долго молчали, растроганные этим разговором. Потом Василий стал прощаться.
- Спасибо, Василий, за память твою добрую, за душу твою праведную да широкую. А давай-ка зайдем ко мне на терраску, посидим по-соседски да песни старинные послушаем. 
Включил я магнитофон и спели нам знаменитые певцы и “Во субботу - день ненастный”, любимую деда Сергея, и “Помню, я еще молодушкой была...”, любимую бабушки Василисы, и “Меж крутых бережков...”, любимую моего отца, а потом и любимую самого Василия “Как служил солдат службу верную...” в исполнении Ивана Суржикова, такую пронзительную, что Василий даже прослезился.
Закончили мы этот вечер за бутылочкой “Богородской” под свежие грибочки да огурчики.
- Спасибо тебе, сосед, - сказал Василий, - как у своей молодости в гостях побывал, сам с собой молодым повидался.

"Наша улица” №221 (4) апрель 2018