Александр Рыбин “Арфа" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Рыбин Александр Степанович. Член Союза журналистов России с 2003-го и Союза российских писателей с 2016-го года. Родился в 1957-ом в г.Джамбуле (Казахстан). Окончил среднюю школу в г.Фрунзе (Киргизия) и режиссерское отделение культпросветучилища в г.Дубно (Украина) в 1980-м. В 1981-ом переехал в Ростов-на-Дону. В 1991-ом окончил экономический факультет Ростовского государственного университета. Служил актером в театре кукол, потом там же работал зам. директора театра. Занимал должность директора в театре «Ангажемент». Принимал участие в независимых театральных проектах, в качестве драматического актера. Снимался в фильмах. Актер, режиссер, педагог. В настоящее время преподает актерское мастерство и ставит спектакли во Дворце творчества детей и молодежи и в воскресной школе храма Святого Иоанна Воина г.Ростова-на-Дону. Прозаик, драматург, публицист.
Первые публикации статей, рассказов и сказок состоялись в конце 1980-х, в ростовских газетах «Вечерний Ростов» и «Наше время», альманахе «Южная Звезда. Автор ряда пьес для драматических театров и театров кукол. В 2015 году в Севастопольском Академическом русском драматическом театре состоялась премьера спектакля по пьесе Рыбина «Урна или Берегите мужчин».Первая книга - сборник «Грустные сказки» вышла в 2000-ом в Ростове-на-Дону. Автор восьми книг пьес, повестей, рассказов и сказок. Живет в Ростове-на-Дону.

вернуться
на главную страницу

Александр Рыбин

АРФА

рассказ

С сопок дул ветер - влажный, с запахом хвои, с горькими волнами дыма, с посвистом, со вздохами и причитаниями. Будто в сопках какой-то большой раненый зверь лежал-умирал. Так местные буряты говорили. Еще говорили: такой ветер обычно приносит снег. Да как-то не верилось - вроде бы рано еще в сентябре-то, и Ульма еще водой до краев не наполнилась, и кусты черемухи и боярышника у воды только-только подернулись желтой пеной по верхушкам. Нет-нет! И бабьего лета-то еще толком не было. Вчера только солнышко пригрело вроде и после недельных дождей всё сразу высушило. И вот тебе на - этот влажный, холодный, сулящий непогоду ветер. Не хотелось еще думать о зиме, о холодах.
Ан нет, ветер дул, чертяка, с заросших кедровым стлаником и ольховником сопок, влажный, тревожный. Кто его знает, что ждать. Всяко бывало.
Подполковник тяжело ступал по плацу. Сзади семенил усталый капитан, он придерживал фалды расстегнутого бушлата, парусившего по ветру. Чуть поодаль, в кильватере, вразвалочку вышагивали два сержанта и солдатик. Сержанты были бравые, осанистые, сразу видно, что дембеля. А вот солдатик, замыкавший эту кавалькаду, хоть и имел тоже справку об увольнении в запас, был кургузым, кривоногим и простым до изнеможения. В общем, в его внешнем виде никак не угадывался дембель. И смотрел-то он на вышагивающих впереди лощенных принаряженных сержантов с чемоданами, с какой-то отеческой заботой. Ну, нафуфырились, ребятки - говорил он всем своим видом, - как детки малые. И ладно. А нам ни к чему это. У солдатика висел за спиной вещмешок, и по всему было видно, что он никуда особо не торопился, хотя документы на увольнение из вооруженных сил у него лежали в правом нагрудном кармане - как, впрочем, и у сержантов. Воспринимал он происходящее, как некую заключительную экскурсию, и осматривал всё с неподдельным интересом, будто и не служил здесь, будто ему и не хотелось побыстрее очутиться дома.
- Эка хрень, - кривился один из сержантов, - чего ходим-то, пока ночка солнце не съест. Плутай потом по тайге ночью.
- Да не шипи ты змеюкой, ходи себе и ходи. Завтра отлежимся за всё! Терпи, паря! - успокаивал его напарник.
- Верунчик-то ждет! Ох, ждет! - Сержантик нервно позевывал, предвкушая будущую встречу.
Капитан оглядывался, пыхтел, показывал кулак: мол, сказано вам идти, вот и идите.
Капитан и сам-то не знал толком, чего они ходят битый час по территории части туда-сюда. То нанесли визит в пустую столовую, где шуршали от сквозняков плакаты на стенах с улыбающимися румяными солдатами, призывающими мыть руки перед едой, любить родину и командира. То в прачечную заглянут, то по коридорам санчасти пройдутся.
Казармы оставляли весьма гнетущее впечатление. Двухъярусные кровати были сдвинуты веером, вроде их накрыла морская волна. Тумбочки с открытыми дверцами сгрудились по углам, время от времени пугающе хлопая пистолетными выстрелами, от гулявших и здесь сквозняков.
Полковник ходил и ходил по уже умершему военному городку. Но нет-нет, да вдруг остановится, уткнется взглядом в какой-нибудь угол и чего-то там высматривает. Кто ж его знает, что он там увидел... Потом, трубно высморкавшись в платок, пойдет дальше по территории.
Капитан-то, конечно, догадывался, почему так тянет с отъездом полковник. Он-то знал, что командир начинал службу тут когда-то лейтенантиком, и по воле случая попал в эту же часть, лет восемь тому назад, уже на закате своей карьеры. Что нелегко ему так-то уехать, не попрощавшись со своей молодостью, с жизнью, что прошла здесь. И уходил он отсюда, как флотоводец с тонущего корабля, покидая его последним.
А полковник всё тянул чего-то, пытаясь что-то найти, за что-то еще зацепиться, хотя и понимал: ничего с собой не увезешь. Ни стены, ни плац. Ни эти сопки. Ни Аргун. И всё это надо бросать. Как ни прискорбно. Себе дороже, тащить это. И он раз двадцать проверил и перепроверил, не упустил ли чего. И сверху уже тоже всё посмотрели, всё описали, поставили подписи. Доложили, что распоряжение, номер такой-то, от сего года выполнено. И так далее. И так далее. Всё, между прочим, по международным соглашениям. Скрепили печатями. Отправили фельдъегерской почтой. Их уже здесь и быть не должно! Не должно! А он всё ходил, всё ходил - а вдруг что-то важное не заметил, не забрал, не отправил, а значит, не уберег!
Ветер с угрюмых сопок нет-нет, да стал швыряться редкими пока, первоцветными снежинками. Колючими, жалящими лицо.
- Эка заноза, шныряет и шныряет! - шептал себе в усы усталый капитан. - Ходи, не ходи, а всё одно, уезжать надо. - Он с опаской смотрел в сторону сопок, почти не сомневаясь, что оттуда вот-вот грянет беда!
Полковник так и вышагивал с тем особенным, повелительным, не терпящим возражений лицом: ать-два, ать-два.
Только у прачечной остановился надолго, вспомнив почему-то весенние, на ветру развевающиеся, на бельевых веревках постирушки, кальсоны да рубашки, простыни, наволочки, с жирными фиолетовыми штампами принадлежности воинской части.
И как он, тогда еще молодой лейтенант, спешил сюда на свидание к своей ненаглядной, к дочке начштаба.
Тогда они еще прятались и не афишировали своих отношений. Почему у прачечной - да потому, что та была на задворках части и до протоки, где они гуляли вечерами, под шумящими камышами, было рукой подать.
 - Ладно, - махнул рукой полковник, отгоняя нахлынувшие воспоминания. - Двигаем к машине, а то и вправду, как бы на ужин не опоздать.
 Хотя он знал, что на ужин они давно опоздали.
Он неожиданно повернулся к семенившему сзади капитану Фуфаеву:
- Так сколько там, на твоих, уже натикало?
- Четырнадцать пятнадцать, с лихом, товарищ полковник.
- Вот-вот, а мы тут чего-то всё ходим. Ты вот что, - полковник опять нахмурился. - Давай через Дом культуры пройдем, а? Может там чего забыли. Как думаешь? Машину на задний двор подавай. Оттуда и рванем.
- Товарищ полковник, не нравятся мне эти белые мухи, - загнусавил капитан, а рябоватое лицо его приняло выражение невообразимой скорби и враждебности.
- И мне не нравятся, - отрезал полковник, - поэтому давай быстренько.
 Он тоже мельком глянул в сторону синеющих сопок, над которыми ползали белыми баранами облака. Все тут же разом тяжело вздохнули …
- Можно курить, товарищ полковник? - послал расстроено просьбу вдогонку удалявшейся спине расфуфыренный сержант.
- А, черт, кури, коли охота, твое здоровье мне не жалко! - бросил тот на ходу в ответ раздраженно.
 Полковник неделю как дал зарок себе не прикасаться к сигаретам, а сейчас жалел об этом.
 Эх, затянуться бы!
 С балкона Дома культуры (черт его знает, чего он туда зашел, видно ноги сами как-то по привычке привели) полковник оглядел пустынный плац, где он обычно принимал праздничные построения и парады под бравурный марш «Прощание славянки» и повернулся было уже совсем уходить, но что-то тянуло его опять к этим балконным перилам.
- Капитан, дай бинокль. - Голос у полковника то ли от ветра, то ли еще от чего, сел и стал еще более хриплым.
- Товарищ полковник… - молящее лицо капитана взывало к жалости. -Бинокль... Нет его у меня.
 Капитан в растерянности чуть замешкался, развел беспомощно руками, не зная, как ему быть.
- В машине, в бардачке, кажись. Живо! Туда! Одна нога здесь, другая… - Полковник как-то ссутулился и внезапно смолк, обругав себя за то, что злится на капитана.
 Меж тем небо щедро стало сеять манкой, а ветер собирал это крошево, эти сухие комочки снега на бетонных плитах плаца в серпантины и принялся устраивать настоящую кутерьму.
«Чего еще командиру надо?» - недоумевали стоявшие сзади, прячущие лица от пронзительного студеного ветра, переминающиеся с ноги на ногу дембеля. Они с опаской смотрели в спину командира части, зная его крутой нрав.
А полковник, вырвав бинокль у запыхавшегося от бега капитана, впился в окуляры и смотрел, смотрел… То на протоку, то на главное русло реки, то на тот, китайский берег.
- Сволочи! - Выругался он вдруг. - Как это можно, кому это надо? В шестьдесят восьмом году крови пролито… немерено! - Опять запнувшись на полуслове, он внезапно повернулся всем корпусом к капитану Фуфаеву.
- Чего стоим, поехали отсюда...
Задержав мимоходом взгляд на дембелях, он с горечью попросил:
- А вы вот что, пацаны… Не уезжайте из своих сёл... Не бросайте свою землю. Или промотаем, профукаем всё вконец здесь! Внукам ничего не останется!
Когда спускались вниз, пошли не по центральной парадной лестнице Дома культуры, а по той, что вела во внутренний дворик, где их уже ждал «ЗИЛ-131», с сонным, видать привыкшим ко всему водилой. Но по пути чуть заплутали в полутьме и ввалились в зрительный зал, уже пустой, без плюшевых кресел, гулкий, пахнувший сыростью.
 У осиротевшей, без кулис сцены, опять задержались. Полковник заглянул в темное пространство сцены, что-то пытаясь разглядеть.
- Что это там поблескивает? - поинтересовался он у следовавших за ним капитана и дембелей. Будто они должны были непременно это знать.
 Все тут же вперились любознательно в темноту, пытаясь определить, что же так заинтересовало полковника. Капитан хотел что-то сказать, но тут же осекся.
 Солдатик Петруша вырвался вперед.
 - Можно я гляну, товарищ полковник? - И, не дожидаясь разрешения, легко вскочив на авансцену, перешагивая через баррикады пюпитров и сломанных стульев, тут же растворился в темноте. Через некоторое время, на что-то наткнувшись, он загремел чем-то медным.
Наступила тишина.
- Чего молчишь? - капитан шумно задышал, будто ему не хватало воздуха.
- Товарищ полковник! - донеслось глухо из темноты, - тут такая штуковина… забыл, как называется. Кра-си-вая! - Он опять замолк.
- Ну и чего? Не вспомнил, как её зовут? Штуковину. Так это она блестит-то? - Капитан нетерпеливо прикрикнул: - Да где ты там на самом деле?
 И тут из темноты полились дивные переливистые звуки. Будто кто-то перебирал струны на небесах.
- Это, товарищ полковник, это, товарищ капитан, это… как ее… арфа… оставили ее... почему-то не забрали.
- Арфа! Ну да ладно, пошли… полковник почему-то вздохнул. - Арфа - это хорошо. Но на ней половины струн нет и дека треснута. Я в курсе. Отжила она своё… Живенько поехали. Пускай теперь китайцы на арфах играют.
Все тихонько хихикнули и, продираясь через бурелом стульев, крышек от столов и прочей дребедени, потянулись к выходу.
У машины Петруха совсем не по уставу тронул полковника за рукав.
- А можно я это… арфу домой возьму?
- Это зачем еще? - у полковника брови поползли вверх.
- Сестричка у меня, восьми лет. Ей хочется стать артисткой или музыкантшей, а у нас в деревне ни роялей, ни пианин нет. А я ей в подарок привезу. Пускай учиться.
- Не выдумывай, солдат. Как тебя?
- Рядовой Петр Росомаха.
- Так это ты из Шипулино будешь?
- Так точно, товарищ полковник. Я!
- Не выдумывай. Мы на Шипулино не выезжаем. Там от дороги четыре километра через дикое поле, и овраги, пехом тебе идти. Как же ты её дотащишь по падям? Надорвешься. Нет, не выдумывай.
- Сестренка обрадуется. А я жилистый, дотащу! - солдат, не зная, что еще предъявить в качестве аргумента, встал по стойке смирно.
- Вольно! Не пори ерунду! - оттолкнул его капитан. - Товарищ полковник! Отчаливаем?
Командир части раздраженно махнул рукой и втиснулся в кабину.
- Давай!
Машина взревела и помчалась по плацу, но тут же резко затормозила.
- Эй! Капитан! - Полковник постучал по кунгу, где уже расположились отслужившие своё дембеля и капитан. - Пускай забирает. Только живо. Арфу-то. Слышишь меня? Только живо! Чего это мы будем музыкальные инструменты китайцам отдавать? Им и так весело тут будет!

***
Петруха вдвоем с сержантиком втянули, не без труда, арфу в будку. Машина тронулась. Арфа лежала, среди армейского безобразия хрупкой беззащитной девушкой. На ухабах она жалобно постанывала изящной декой и иногда издавала нежные, еле уловимые звуки. Пассажиры будки по очереди, в том числе и капитан, глубокомысленно поводили всей пятерней по струнам, извлекая загадочные, неземные, чарующие протуберанцы.
- Ну, Петруха, как же ты её потянешь-то на себе…
- А я сбегаю домой, запрягу коняшку, погружу на телегу и привезу…
Петруха улыбался всем, радуясь удаче. Он уже представлял Варьку, визжащую от восторга.
- А ежели сопрут, пока ты за коняшкой будешь бегать?
- Не-а, не сопрут! У меня там место есть одно заветное, где схоронить можно. В копешке. - Солдат погладил гибкий стан арфы. - Там завсегда у большого оврага к зиме копешки наскирдуют, а потом по зимнику перевозят. В копешку её и зарою. Когда подъедем, темнеть уж верно будет. А утром заберу.
- А, к примеру, стырят все же, - смеялись сержанты.
- А люди у нас, я скажу, и не воровливые вовсе, чужого не берут….
Петруха говорил это серьезно и с достоинством, не обращая внимания на явное подтрунивание над ним.
- Ну-ну! Молодец Петруха.
Все как-то раскрепостились.
- Товарищ капитан… - сержантики переглядывались меж собой, перемигивались. - Мы-то уже того… может, за отставку нашу по пять капель?
- А что, есть? - Капитан оживился, хищно задвигал широкими мясистыми ноздрями.
- А как же! Припасли.
Из недр дембельского баула появилась бутылочка беленькой.
- Я ее, заветную, берег к этому моменту специально. - Сержант сглотнул слюну.
- И где вы ее добываете? На сто верст в округе магазинов нет, - дивился капитан.
Ему, как старшему, налили первому.
- Ну ладно, ребята, с Богом! - Он как-то сразу подобрел, стал своим. - На гражданке-то жизнь будет помощнее, пожестче. Там думать надо. Это тут вам все приготовлено, как в детском саду, а там ой-ё-ёй!
Капитан вытащил дежурную шоколадку, которая всегда лежала в кармане кителя. Разделил по-братски. Наливали в единственный помятый пластиковый стакан, пытаясь на ухабах не утратить ни единой капли драгоценной жидкости. Пустили его по кругу. Петруха пить отказался.
- Не приучен я. У нас и так почти все село пьет. Ежели и я начну, совсем плохо будет.
Сержанты и офицер переглянулись.
- Слушай, ты немного пригуби за дембель. Чуть-чуть.
- Не, - замотал тот упрямо головой, - не просите. У нас запойные все. Даже начинать не буду.
- Ну и ладно… не будешь, не надо.
Капитан закурил. Разлеглись на матрасах с комфортом, ехать-то по колотушке, которую и дорогою-то можно было назвать с большой натяжкой, предстояло еще часов семь, а то и поболее.
Полковник в кабине чуть-чуть привалился к двери и в полудреме прокручивал маршрут.
«Петруха-то выйдет первым, километров семьдесят нам трястись, до пункта назначения, - прикидывал полковник. - Это значит, ближе, должно быть, к пяти часам, мы его десантируем. Тот с бархатными ресницами, с аксельбантами, сержант, по фамилии, кажись, Евсеев, еще через сто верст вылетит на свободу, в Гремячем. А третий, тот еще через двадцать окажется в объятиях сродственников. Это ежели все пойдет по плану, лишь бы погода не испортилась окончательно. Бывало так, что и тридцать верст ехали пятеро суток, заметало напрочь! А тут тайга, сопки, пяди и почти двести километров, до новой дислокации части, у Покровки. Не надо наперед загадывать».
Что-что, а вот за Петруху ныло у офицера сердце. Те-то ладно. Прямо по деревням проходил маршрут. Сдадим прямо в руки мамам. А у Петрухи, по всему видать, серьезная история получается. Деревня Шипулино чуть в стороне оказывалась, по другой дороге стояла, будто сторонилась всех. Так оврагами застроченная, что видать то ее видно, как кособочатся избушки с угора, а вот чтобы подобраться к ней, надо пятьдесят с лишком километров промахать круголя. Как он эту бандуру потянет-то?
«Нам бы засветло туда успеть, в Шипулино! - мечтал полковник. - Чтобы визуально все увидеть. Чтобы не по темноте!»
А Петруха как раз рассказывал про житье-бытье, как всё у него образуется замечательно. Как женится он следующей весной, что ждет его невестушка, и всё уже обговорено. Что мотоцикл у него есть с коляской. Ружьишко висит хорошее, на зверя лесного. Что мамка и сестричка пельменей наготовили, грибочки насолили, утей понажарили. Ждут, значит. Петруха охотно рассказывал о хозяйстве.
- Да что там, все есть… и хрюка с поросятами, и гуси с утками, и куры яйца несут. Голуби были до армии. Красивые. Так хищная птица потаскала, да ласка погрызла.
Был Петруха простой, не дембельский какой-то, а когда его спрашивали, чего, мол, не готовишься к параду, китель не справляешь праздничный, тот отмахивался:
- Зачем энто надо? Не понимаю, баловство одно. Как дети...
Всех разморило в тепле кубрика, развалились, поснимали бушлаты, гогочут, слушая Петрухины рассуждения. Бывает, конечно, «деревня», но этот уж совсем… Интернет? А зачем он? Телевизор - сквернословие всё это. Кока-кола - не наш, мол, напиток. Как пришибленный малехо!
Но служил рядовой Петр Росомаха исправно. Сильно не выпячивался, однако и в числе последних никогда не был замечен.
Подшутить Петруха над собой позволял, но и за себя мог постоять. Как-то задеть его попытались, в туалете, после отбоя, так он двоих клешнеобразно, вприсядку, раскидал. А потом поднял «кули с говном», прислонил к стенке и в глаза заглянул:
- Братишки не надо так-то шутить, какого рожна лезли-то? А то я из автомата вас порешу, где-нибудь в затонах… Ага! Прямо в глаз, как белку, не промахнусь! - И улыбнулся, отечески так.
Поверженные ломанулись на отбой и больше к Петрухе не приближались. Кто его знает - Росомаха, он и есть росомаха. Он такой, раз сказал, то сделает.
А полковник что-то всё хмурился. Чем дальше машина удалялась от покинутого всеми гарнизона, тем весомее были волны ветра с ошметками снега, тем всё больше росла будто шашкой прорубленная морщина на выпуклом командирском лбе. Все колючее и колючее были снежные заряды. Ох, и не нравилась полковнику это накатывавшая нежданная зимушка-зима.
Когда под завывания ветра полковник приказал, наконец, остановить машину, вскочив на подножку, вытянувшись в свой почти двухметровый рост, он, по-волчьи хищно раздувая ноздри, понюхал воздух. Нутром чуя, что где-то и есть по направлению к северо-востоку родная деревня Петрухи. Ну, что делать? Вот она, деревня, на карте, хоть и не видать её ещё, а жильем пахнет. Чует он. И по карте выходило, что село точно где-то рядом. Проехали, не спеша, еще с полтора километра - наконец показались огни.
«Вот и Шипулино, - вздохнул полковник. - А как пацана-то отпускать в такую погоду? - Полковник хмурился, не зная, что предпринять. - Ненароком собьется мальчишка с пути, или еще какая передряга… Эка канитель разыгрывается с погодой! Будем делать крюк, или все же послать с ним капитана с сержантом? Тоже хорошего мало, - тер он в задумчивости свой шишкастый лоб. - Опять же, сколько времени потеряем. И так плохо, и так не хорошо! Я ведь перед матерью Петрухи за него головой отвечаю!
Петруха тем временем вытащил под похахатывание пьяненьких дембелей позванивавшую на ветру арфу. Прилаживал вещмешок к спине, прощаться со всеми, значит, вознамерился.
Ветер его ни сколько не пугал, хоть и с зарядом колючего снега. Этого он навидался вдоволь.
- Петруха! - полковник приобнял мальчишку. - Как ты с этой бандурой-то?
- А я её вон в той копешке схороню, у оврага, видите? А завтра утречком и привезу, на лошадке. Варьке сюрприз будет. Она как проснется, а тут арфа! Ага!
- Да погоди ты с арфой. Сам-то как, дойдешь?
- Обижаете, товарищ полковник. Мы с дядькой моим, Фёдором, по семьдесят километров в день делали, когда на волка ходили, а тут - вот оно, село-то. Виднеется. Четыре с половиной километра. За час с хвостиком буду уже дома. Про это даже и не переживайте.
Огни Шипулино, и вправду, видны были хорошо.
И село-то немаленькое, дворов семьдесят. Что по нынешним меркам очень даже ничего! Лесопилка работает - не умерла. Полковник был здесь и не раз. Хорошее село. Мужички шишкобоем промышляют в кедрачах, ягоды собирают, грибы. Охотой на зверя разного балуются. Рыбалят. Опять же школа есть, клуб. Все чин по чину. Не шикуют, но и не бедствуют. В общем, как-то перебиваются.
- А погода? - Полковник с сомнением покачал головой.
- Эка невидаль! Нормальная погода! - Петруха усмехнулся. - Спасибо, товарищ полковник, за всё! Пойду я, пока не стемнело окончательно.
- Ты вот что. У вас в деревне телефон есть?
- В правлении стоит.
- Ты завтра же, Росомаха, позвонишь в часть. Это приказ. Вот номер телефона. - Полковник, покопавшись в кармане, на бумажном клочке нацарапал плохо пишущей шариковой ручкой телефон части. - Я буду на этом телефоне в восемь ноль-ноль. Доложишь, что прибыл в расположение родного дома. Как встретили, чем покормили. Понял?
- Так точно, товарищ полковник. Обязательно позвоню.
«Что за жизнь! - мысленно рассвирепел полковник. - Двадцать первый век, а сотовой связи нет, на сопках её лови, да по соснам лазь, туды её в качель!»
Но виду мальчишке не подал, улыбнулся так по-отцовски, усталой улыбкой, похлопал по плечу. Иди, мол, парнишка, с Богом!
Петруха взвалил арфу на плечо, крякнул от тяжести, но пошел легко, чуть в раскачку.
Его провожали взглядами. И капитан, и расфуфыренные сержанты и полковник. Только водила, как сидел за баранкой своего вездехода, вперив взгляд в исчезающую на глазах дорогу, из кабины так и не вышел. Не хотел расстраиваться. Ему ведь было еще трубить и трубить, до весны.
Теперь полковник корил себя, что так задержался в части. Выехали бы часа на два раньше, не было бы такой нервотрепки.
Машина, грозно урча, стала подниматься в горку, норовя залезть в ерниковые заросли березки. На гребне полковник приказал притормозить. Приникнув к окулярам полевого бинокля, он пытался в лежавшей как на ладони пади, укутанной белым саваном нежданной метели, разглядеть фигурку бредущего солдата. Ему чудилось, что он через стоны ветра слышит волшебные переливы струн арфы. Казалось, что он вот-вот увидит сказочный блеск в опустившейся мгле. И вправду, бинокль наткнулся на фигурку, бодро, в раскачку, идущую по направлению дрожащих огней деревни.
- Вот упрямец, не бросает арфу, - прошептал полковник и расплылся в отеческой улыбке.

***
Муха ростом невысок, крепенький, коренастый, к нижней губе у него прилепился вечный окурок. Сколько годков ему, точно и не скажешь. То ли сорок, а может и шестьдесят. Это - в какое время суток с ним столкнешься. Вечно что-то бормочет себе под нос. А что, и не разберешь. И лучший друг его Василий Мефодьевич, вышли оба по договоренности спозаранку. Мужичок Муха упряменький, торит лыжню, фырчит, аж захлебывается, а Василий Мефодьевич - с нескладной фигурой, на козлиных ножках - еле поспевает за ним. У обоих ружьишки за спинами. На охоту пошли. Мясца захотелось. И хоть Василий Мефодьевич живет в Шипулино без малого тридцать лет, что-то в нем всё-таки выдает городского жителя. То ли повадки, какие, то ли осанка, то ли говорок.
За ночь снега понабросало столько, что вчерашний утренний осенний пейзаж, сразу превратился в празднично зимний. Снег под ногами переливался алмазами, а солнце в желтой подливке облаков светило холодно и спокойно. И если еще вчера на солнышке было до пяти градусов тепла, то когда охотники выходили за околицу, было все пятнадцать мороза. Вот так вот, зимушка пришла, никого не спросясь, и уж верно до самого апреля.
Дружат Муха, как его кличут все в Шипулино, с Василием Мефодьевичем, почитай, три десятка лет: как тот приехал сюда учительствовать из большого города - Читы. В Шипулино тогда было детей видимо-невидимо, в каждом дворе двое, трое, четверо… Это сейчас домов шестьдесят-семьдесят жилые, а тогда, тридцать лет назад, под четыреста было. Своя десятилетка, филиал техникума. Василий Мефодьевич выпускник пединститута, молодой преподаватель математики и геометрии, рафинированный интеллигентишка, рассчитывал через три года умотать опять к себе в Читу. Но как-то женился, со скандалом, с безумной любовью, на бурятке. Стал попивать помаленьку, сначала один, потом и жену пристрастил к этому делу. И пошло, и поехало. Слава Господи, дети у них повырастали и, уехав к бабушке с дедушкой в Читу, там и остались. А Василий Мефодьевич, оказавшись без работы из-за пагубной привычки, иногда в минуты просветления натаскивал по математике местных лодырей и двоечников. Учителем он всё-таки был хорошим. Друг его Муха, по фамилии Мухин, был когда-то неплохим киномехаником, привозил из райцентра фильмы, считался первым парнем на деревне. Долго считался. Да так в женихах и остался, перебирая одну пассию за другой. Пока ни девок незамужних не осталось, ни других желающих, кто бы хотел взять Муху под свою опеку. Фильмы в клубе уже лет двадцать в Шипулино не крутили. Кончилось кино! Муха перебивался тем, что копал огороды, за выпивку и еду. Рыбалил, стрелял из ружья и вел бесконечный философский спор со своим другом Василием Мефодьевичем. Сошлись они не на почве выпивки, а на почве противоположных взглядов на окружающую действительность.
Муха намекал, что, все процессы на земле, давно проходят под контролем внеземной цивилизации.
Василий Мефодьевич же, человек в достаточной степени ученый, смеялся над этим и говорил, что человечество само себя обрекло на поругание, в силу подлости человеческой натуры.
Это беззлобное противостояние мнений, скрепившееся, со временем, узами дружбы, продолжалось уже лет двадцать.
И вот, выйдя утречком, по первому снегу на охоту, Муха загадочно намекнул, что видел три дня тому назад, над сопками, летающую тарелку. Он ткнул узловатым пальцем в белые от снега сопки, указывая направление, где, собственно говоря, и встретил объект.
- И чтобы не было никаких насчет этого злых инсинуаций… - Это слово он специально применил, для своего ученого друга. - Так вот, чтобы не было злых инсинуаций, - повторил он и подчеркнул: - Находился я в абсолютно трезвом состоянии. Абсолютном! - Муха поднял указательный палец. - Более того, я скажу, мне кажется, что по некоторым причинам внеземная цивилизация ищет контакта именно со мной. Не я с ней, а она со мной! - Плоское лицо его прочертила улыбка авгура.
Друзья остановились перед спуском в небольшой овражец, закурили, выбирая наиболее безопасный спуск.
Василий Мефодьевич, будучи в хорошем расположении духа, мурлыкнул.
- Отчего же это, господин хороший, именно с тобой?
Муха ждал этого вопроса.
- Я, конечно, давал подписку о неразглашении, в армии! - Он на всякий случай посмотрел по сторонам, будто кто-то мог услышать их разговор и перешел на шепот. - Но тебе, как другу, могу сказать: служил-то я на точке, обладаю кое-какими знаниями. И они там предполагают, в чем совершенно правы, что я хочу спасти человеческую цивилизацию! А, зная, что я, безусловно, пойду с ними на контакт, рискнут выйти со мной на связь.
- Ежели они контролируют нас, зачем им нужен ты? Господин хороший! - Василий Мефодьевич заулыбался: мол, как я тебя ущучил.
- Вот! - вскричал на это Муха, а узкие его заплывшие глазки сверкнули. - Я знал, что ты это спросишь! Они завладели периферическим нашим сознанием! - Муха вычитал это слово в словаре, и оно ему очень нравилось. Как это умно звучит - «периферическое сознание». Еще ему хотелось ввернуть слово «конгруэнтно», но он не знал, где бы его применить при философских беседах.
Василий Мефодьевич остановился.
- Чего? - Он с подозрением оглянулся на Муху. - Пе-ри-фе-рическим сознанием! - передразнил он дружка. Саркастически улыбнулся, хотел что-то сказать, но, запнувшись, вдруг замолчал, распрямился и весь навострился, будто учуяв что-то.
Муха, шедший вторым номером по его лыжне, карабкаясь по склону овражка, тоже вдруг встал, как встает охотничья собака при виде зверя в стойку.
Оба они вдруг отчетливо услышали небесный перезвон: кто-то легонько, еле касаясь пальчиками струн, извлекал из них божественную мелодию. Она то замирала, то возникала из небытия опять.
Муха приложил палец к губам. Он снял лыжи, воткнул их в сугроб и по- собачьи стал карабкаться вверх, по склону оврага. Когда наконец достиг края, опасливо выглянул из-за него, но тут же спрятался. Перевернулся на спину. И медленно съелозил вниз. Лицо его побледнело. Он мелко-мелко закрестился. И простонал подползавшему к нему и изрядно напуганному Василию Мефодьевичу:
- Вот и началось. Это они спустились за мной. Прощай, значит. - Он опять покрестился, по щекам у него полились слезы, но это были слезы радости. - А ты смеялся надо мной, - укоризненно, но без особой обиды подытожил он. - Я знал, что это случится. Знал!
Василий Мефодьевич ужакой, но тоже с опаской, пополз по белому снежку к краю оврага. Медленно высунул голову и тут же нырнул опять за спасительный край, но через секунду опять заглянул за него. Долго всматривался, щурился, потом, ни слова не говоря, рывком выскочил из своего убежища и побежал по первородной снежной равнине, к ближайшему усыпанному снегом стожку. У стожка, одинокой девушкой, стояла Петрухина арфа. Струны её под солнцем искрились тем незабываемым сказочным светом, которым мы могли любоваться только в своих детских снах. Ветерок играл на её струнах волшебную зимнюю мелодию.
Два охотника долго, будто их кто заколдовал, смотрели на это чудо. Впитывая всем своим существом волшебные звуки, что выдувал ветер на её струнах.
Наконец, очнувшись, они увидели чуть оплывший бок копны и лаз. Оттуда, на свет божий, они вытащили Петруху. Мальчишка закоченел и вот-вот бы отправился в мир иной. Однако сердце Росомахи слабенько, но билось.
- Это же Петя Росомаха! - всплеснул руками Василий Мефодьевич. - Видать, из армии удрал.
- Почему удрал? - не согласился Муха. - Нет, Петя не удрал, Петя домой вернулся. Отслужил парнишка!
Укутав бедолагу меховыми куртками и уложив на мухинские лыжи, друзья потащили его, поспешая, в Шипулино, к матери. Муха пыхтел и всё оглядывался - то на Петруху, пребывавшего в сказочном сне, то на арфу, которая продолжала светиться сказочным светом под лучами взошедшего окончательно над сопками солнца. Издавая, время от времени, от порывов ветра нежные, мелодичные, завораживающие звуки, она наполнила всё пространство, сопки, пади и даже небо той нереальностью, которая-таки случается иногда в нашей жизни.

"Наша улица” №221 (4) апрель 2018