Юрий Кувалдин "Сплетения" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

СПЛЕТЕНИЯ

рассказ

 
Начало конца проступает из-за бравады по поводу собственного величия, которую по-простому называют медными трубами, редко кому удаётся пройти невредимо это сладкое испытание, потому что вскоре появляется новый вызов, сталкивающий безжалостно с высот исключительности в болото толпы, чтобы стал как все, о, это с достоинством, не падая на колени, мог пройти разве что Достоевский после публичной казни, но ему и падать было некуда, поскольку писатель не занимает чьего-либо места в штатном расписании государства, но глаза человека, взлетевшего из ниоткуда на вершину социальной лестницы, и накрытый бравадой медных труб, наполняются жалким ужасом, и никто его не бросается спасать, ибо там они все плюют друг на друга с высокой колокольни, и ни единой души не сыщется, кто бы спас ему жизнь.
Стремление натурализовать идеальное свойственно индивиду, считающему, что он живёт только один раз, и это пристрастие присваивать мир себе есть первичный и главный фактор рождения агрессии, своеобразной формы существования как бы в конце времён, когда вся предшествующая история была лишь подготовкой к появлению и вечной жизни этого индивида, и система ценностей которого исходит только от него, ибо другого механизма жизни он допустить не может, расценивая всё прочее как нулевое состояние вещества, степень значения которого дальше этого нуля не идёт, но неумолимое время и этого уникума считает своей добычей, для примера деформации другим уникумам в конкретизации конечного существования каждого из себя смотрящего с целью производства нового индивида, коим нет числа в колесе бесконечности.
Весенние весёлые лепестки показывает на боку фарфоровая китайская чашечка, источающая нежный аромат, словно она сама есть прекрасная роза, мерцающая чистой золотистой росою, как будто слезы счастья вызвало смущенное солнце, когда незаметно наступила пора тихо наслаждаться зарею, ощущая на щеке приятный ветерок, идущий со стороны поблескивающей зеркалом реки, когда впечатлительный вечер незаметно становится утром.
На фоне финала всегда присутствуют начала, потому что ничто никогда не останавливается, и всюду звучат, пусть сбивчиво, голоса новорожденных, и неорганично стонут финиширующие о жажде бессмертия только для своего тела, но увы, общий настрой до сути ясен, тела взаимозаменяемы сквозь сумрачную неоднократно предъявляемую в заявке несменяемости и незаменяемости, установка на конечность экземпляра и бесконечные резервы появления всё новых и новых устройств, под названием «люди» - совершеннейших биокомпьютеров для разумной жизни, не подвергается сомнению, а сомневающихся успешно учит история.
То, к чему меня постоянно влечёт, не может быть новостью, потому что, едва успев родиться, я увидел не предметы, а слова, вместо, например, стены, я увидел слово «стена», а вместо потолка, прочитал по слогам «по-то-лок», а уж о слове «пол» и говорит нечего, потому что я сразу догадался, что всё вместе это выразится словом «комната», которая вместила и чудный блеск глаз, и женские тонкие брови, и нежный голос, и все эти слова влекут меня всю жизнь.
Идёт по улице влюбленный, ещё не ведая в кого, но точно влюбится невольно, не скроет он огня зрачков, как от фонарика летящих, как будто крохотная фея, успела завладеть его сознаньем, пустила в ход все прелести свои, а молодости нужен быстрый парус и величавое паренье по волнам, которые дают такой изгиб, что дух захватывает от набухшей страсти, и сам ты превращаешься в цветы.
Пусть каждый день является как новость, на чистые листы бросая луч, чтобы писалась собственная повесть, едва мелькнув из-за сомнений туч, как робкое величье из воды, несмело превращает сердца пламень в ритмичные цветущие сады, в которых к небу тянемся мы сами, рожденье заменяя на утраты под бременем непознанной вины, где нет нам ни причала, ни возврата из жизни, превращающейся в сны.
27 марта родилась выдающаяся художница Нина Бондаренко. Она есть истинный пиит, любой эпохе современна, сама собой являет вид по-детски в радостных мгновеньях.
Показного много, но на самом деле человек скрытен и всю жизнь не выдает ни одного своего намерения, чтобы просто-напросто не сознаться в любви, в которой он создан, в которой все созданы, так что и он украдкой становится кузнецом своего тайного счастья, чтобы кто-то не сказал, что он не ковал того, что куют другие с такой силой звенящего копья.
С высоты последнего этажа десятка полтора людей на снегу смотрелись голубями, или даже воробьями, других схожих сравнений не привожу, поскольку интересом моим были не люди, а густо идущий снег весной, а публику можно увидеть повсюду, и она своей прямизной, может, и внушает бодрость, но я со смиренной улыбкой был полностью погружён в торжественность мартовского снегопада.
Елизавета Трифонова с "Независимой газетой" от 22 марта сего, 2018, года. "Кафка" художник Александр Трифонов, холст, масло. 2017. В гостях у абсурда, который и есть реальная жизнь, Евгений Лесин пишет о книге Шенкмана (Ян Шенкман. Ничего страшного. - СПб.: Красный матрос, 2017. - 44 с.): «Ян продолжает фиксировать тишину и одиночество. Хотя и не без усмешки постмодерна:

Справедливости нет. Само это слово звучит абсурдно.
Любой абсурд, любая дрянь претендуют на правоту.
Я люблю смотреть, как умирают дети и тонет судно
С пожилыми придурками на борту.

Что до рассказа, завершающего книжку, то начинается он почти так же, как и «Проза из журнала «Вече» Венедикта Ерофеева. «Я вышел из дома, прихватив с собой три пистолета, один пистолет я сунул за пазуху, второй - тоже за пазуху, третий - не помню куда», - пишет Ерофеев, которого вместе с Яном Кафкой (Францем Шехтманом и Венедиктом Лесиным) припечатывает к холсту художник Александр Трифонов, читая громко для всех: «Грегор медленно продвинулся со стулом к двери, отпустил его, навалился на дверь, припал к ней стоймя - на подушечках его лапок было какое-то клейкое вещество - и немного передохнул, натрудившись. А затем принялся поворачивать ртом ключ в замке. Увы, у него, кажется, не было настоящих зубов - чем же схватить теперь ключ? - но зато челюсти оказались очень сильными; с их помощью он и в самом деле задвигал ключом, не обращая внимания на то, что, несомненно, причинил себе вред, ибо какая-то бурая жидкость выступила у него изо рта, потекла по ключу и закапала на пол…»
В этом месте из Юрия Кафки на глазах у испуганного Яна Лесина вырос писатель Франц Кувалдин и запросто обронил: «Я думаю, "Превращение" есть трансцендентное видение, которое срывает маску с жизни, с которой не может сравниться никакой фантазм, переходящий в маразм. В этом абсурд физической жизни - и могущество метафизической литературы».
За хваткой скрывается нехваток с ковром на стене, где висит ружьё, которое никогда не выстрелит, потому что бутафорское, так что делу с таким ангажементом табак, желтизной, отпечатанной на пальцах голубчика, не имеющего за душой ни гроша, а всё туда же, на сцену, к успеху картонных чувств, а если уж по-русски сказать, то дурак дураком на тоталитарных подмостках, в царстве мнимых величин, где на более или менее талантливых конкурентах заранее поставлен крест.
На скамейке вдвоём Юрий Кувалдин с внучкой Лизой.

ПРИЗВАНИЕ

Ясна поначалу дорога,
Смысл жизни как будто в горсти -
Призванию следовать строго
На всём отведённом пути
От счастья родного порога
До бездны всемирной сети.

Вам не нравится свет тихого утра? Промолчите. Вы не можете терпеть по-детски звонкие голоса? Промолчите. Вам не по нраву солнечные блики на голубом стекле? Промолчите. Вам стал ненавистен широкий мир? Промолчите. Вам не по себе от взглядов на вас украдкой? Промолчите. Вы не перевариваете старушечьи пересуды? Промолчите. Вам опротивели старики, скачущие мальчишками? Промолчите. Плохое вы видите даже издалека? Промолчите. Вы замечаете, что от вас хотят избавиться поскорее? Промолчите. Вас уличили в том, что вы равнодушны к прозрачной, прекрасной весне? Промолчите. Ваше молчание, как признак ума, будет чудесно до истинного волненья!
Даже низко не летают люди под тяжёлыми облаками, выше своего тела подняться не могут из-за обильных обедов, прикормленные, как курицы, взлетающие только на забор днём или на ночной нашест, чтобы сидеть во тьме неслышно, их даже нарочно не выучишь летать согласно принципам аэродинамики, хотя ангелов рисуют с крыльями и руками, они ведь очеловечены, и никаким ножом крылья не срежешь, только скрипучим нервом слышу скрежет чувствительного железа.
Тодоровский «Большой». Голову птица прячет под крыло медленно в такт скрипке и фортепиано, когда меркнет здравый рассудок засыпающих непонимателей воздуха высокого искусства на фильме про птицу с одним подбитым крылом великого «Большого», где прелестная девушка ловит нити тончайшего света, и бледность и красота её лица с бесприютным сердцем доводят до восхитительных слёз, и бабочки райского сада выделывают пируэты, чьи движенья бриллиантом чистейшей воды поблескивают на холсте, оттенённые синей эмалью фарфоровых танцовщиц Дега, и хрупкая седовласая дама перед зеркалом красит губы алым, вспоминая серёжки уснувших прохожих, есть невиданное воплощенье ума в молчаливой гармонии, затаённости и безукоризненной изобразительности, возносящей Валерия Тодоровского прочь от говорливой толпы.
Даю дорогу ручейкам, всё время сторонюсь, чтоб не мешать движенью весны к своим туманностям, в которых и я слиянно с миром бормочу о том, что красота всегда придёт на помощь, с мольбою обращая взор на нас, когда великолепная душа преображает нас в цветущий сад, и чудилось мне то, что я пророс сквозь твердь старинных улиц, так чистота объемлет вдруг сама с великой нежностью, как будто я родился для прибавленья вечной красоты, священной по самой своей природе, как самый редкий утренний цветок.
За современными небоскрёбами скрывается заснеженная церковь, укоренившаяся классической точкой постоянства в обстановке городской мельтешни, когда за сигаретой следует думок другой сигареты, чтобы подальше послать ключевые понятия жизни, как то смерть и рождение, необратимые по природе своей на крохотном пространстве электрона,  вращающегося с невероятной силой вокруг раскалённого атома, так что невозможно подсчитать совершённое количество оборотов за вечность в обычном представлении масштабов собственной личности, размещённой в безмятежной иллюзии жизни.
Каждый день любой человек перелистывает картинки, не придавая им почти никакого значения, да и вовсе не замечая их, потому что смотрит то туда, то сюда, повсюду картинки, идущие одна за другой, то окно, то чайник, то лифт, то вагон метро, то веточка мимозы, а стрелка жизни кружится по кольцу без остановки, предлагая одни и те же с вариациями изображения, которые редко кто преображает в символы, полные невидимых значений, опуская якорь мысли в самую глубину, и надежда передать картинку знаками осуществляется, как бы говоря что интеллектуальная стойкость не поддаётся вторичности, коей является картинка по отношению к Слову=знаку (буква, цифра, все прочие символы).
К вечеру явилась ангельская погода с розовым закатом под горку бульвара с вихрем голых ветвей, с детским гомоном, приглашающим на славный ужин с пшеном на асфальте вместе с воробьями и воронами, дабы укрепить драгоценное самолюбие, готовое с чувством воспринять благодать заснеженного в розовых отблесках заката, проветрить свои крылышки, понимая, что весна уже упаковала в хлопушку скорого взрыва вcю мощь цветения нам на диво.
При каком условии повышается настроение, при таком же улучшается и внешнее, вне человека, при том же самом, независимо от объема переживаний, такое, как доминирующее понятие: «погода», принимаемая всеобщностью созерцаний за измеритель самочувствия, когда острый луч солнца, пронизывающий ледяной мрак сквозь толщу облаков, воспринимается уже как нечто трансцендентальное, непостижимое для разума, обусловленного лексическим богатством посредством синтеза текстов библиотеки вечности, когда и сам рассудок вспыхивает солнечным вдохновением, независимо от взаимодействия частей в системе мозга, ибо то, что непригодно для животной жизни, то и составляет абсолютный образ личности.
Очередь была необычна, поскольку состояла только из седобородых стариков, и сколько я ни пытался разглядеть хоть одну женщину в длинной веренице, уходящей за угол, но ни одной не находил, и ничуть не огорчался от этой картины, висевшей по центру стены, как раз справа от стола, и время от времени за разговором, впустую убивавшем время, поглядывал на цепочку очереди, отмечая уверенность рисунка, беглый взгляд стариков, навсегда поставленных в очередь.
Сказано было давно, что тиранов делают рабы, а не рабов тираны. Хотя взлетев на вершину пирамиды власти, тираны и из свободных людей хотят сделать рабов.  Эта универсальная формула действует безотказно. Но только в империях. Империи собираются по досочке. Сначала одну присоединили, затем другую, восьмую, восемьдесят девятую. Бочку держат обручи.
Максимилиан Волошин в гениальной поэме «Россия» писал об этом: «Россию прёт и вширь, и ввысь - безмерно. // Ее сознание уходит в рост, // На мускулы, на поддержанье массы, // На крепкий тяж подпружных обручей...» Как только разрубают обручи, сдерживающие бочку империи, так она разлетается по досочке в разные стороны. Следовательно, там, где обручи власти, там империя, там же, где нет обручей, - там Швейцария, или лучше Лихтенштейн. 
Читатель является пациентом автора в рамках захватившего его произведения, импульсы которого пронизывают пациента до такой степени и с такой силой, что он сам становится автором, хотя не в состоянии понять и принять то, что он лишь служит промежуточным звеном между словом и телом, никаких при этом травматических переживаний не испытывая, в том-то и сила парадоксальной ситуации, когда слово становится реальнее жизни, потому что - пишу с большой буквы - Слово есть первичное и единственное условие жизни, только Слово является источником и полнотой личности, включая прочие фрагменты, но тоже выраженные Cловом, которое почему-то называют цифрой, но не цифра правит миром, а Слово, в которое входят все знаки, то самое Слово, которое есть Бог. Так что мы живём не в «цифровую» эпоху, а в бесконечности под названием «Бог».
Пела где-то за глухой стеной песенку девушка, или мне почудилось, что кто-то поёт, но вот я увидел на снежной тропинке тень от сосны, и сердце мое запело тем же голосом, что и девушка выводила за той самой стеной, что возвышалась над глубокой водой, лодку качая из края в край, крови горячей поток направляй в город, где ночь собирает в пучок огни, чтобы были похожи на птицу они, взмахивающую крыльями на высоких камнях, с горькой улыбкой подняв головку к небу.
По дорожке кладбища идёт худой человек, почти мальчик, но ведёт за ручку еще меньшего человека, наверно, тот, кто повыше отец того, кто пониже, вышагивающего ритмично, как будто слышит стук барабана, и нервные взмахи рук того и другого говорят о том, что они не прочь послужить «царю и отечеству», как служит кладбищенским сторожем за ними показавшийся старичок, удивленно проходящий мимо оградки, возле сидящей на скамеечке там девушки, взгляд которой горек, а зря, думает худой человек за старичка, не быть же печальной навек, ведь мальчик стучит в барабан.
И вещь находится в разных возрастах, поэтому проблемы, вызванные ею, с места понимания стремительно тянут назад к той действительности, которая была нема, и грозила тебе дать премию только за то, что возможно из многообещающего младенца вытащить доказательства его будущей гениальности, разложив эту тему по полочкам мысли по аналогии становления всякой великой личности от зачатия до смерти, когда появляется жалость к самому себе и растут сомнения в идентичности каждого тела со знаком, его вскрывающим, потому что в этом случае любой совет о природной практичности никуда не приведёт, кроме как в лабиринт сложных лексических сплетений.
Нужна могучая воля, чтобы всю жизнь отказываться от соблазнов мира и писать свою книгу уединённой мудрости, а для поддержания подобного подвига необходима подруга вроде Анны Григорьевны Сниткиной, не имевшей особых привлекательных внешних данных, но внутренне готовой понять становление гения безо всякой награды, пришедшей как бы из захолустий, выходцы из которых растворяются в безликости, но не служители Слова, честью которых является напряженность психических перевоплощений, незаурядные устремления, сопряженные с познаниями непознаваемого, которые не подменить приспособляемостью.
При власти тьмы каждый человек уповает на собственные успокоительные внушения, что он ничего не боится, а чего ему бояться, ведь никакого чувства вины за собой он не испытывает, но понизу тела пробегает дрожь, а лоб начинает потрескивать, словно голову опоясал жгут, да и его сию минуту кто-то возьмёт в охапку, и ни под чьей защитой он не окажется, даже не помыслит вступить в схватку со своей психикой, ощущающей лишь тяжесть собственного бессилия перед мраком.
Слово «народ» приобретает негативную окраску, когда это слово берется из другого языка, например, латинское «populus» (народ). На складах «Союзкниги» на 2-й Фрезерной к концу 1992 года стали появляться типы с физиономиями уголовников, фиксатые, с наколками, новый тип издателей 100-тысячных тиражей «Бешеных», «Тройных убийств», «Поющих в наручниках», «Интерёбочек» и прочего ширпотреба, чтобы «бабки» текли «в дырявые карманы», не останавливаясь. Я тогда Станиславу Рассадину сказал: «Попса поехала». Станислав Борисович спросил: «Что такое попса?» Я был удивлен, что известный критик не знает этого слова. Я объяснил, что это означает «народное» чтиво. И теперь я посмеиваюсь, когда на концертах объявляют: «А сейчас выступит народный артист России…» Мне слышится: «Попсовый артист России…»
Давеча возник совершенно случайно разговор о Саймаке. И я сразу сказал, что, не помня точно названия и героев его вещей, я вспоминаю высокий интеллигентный стиль, характерный для нашей классической литературы. Высокая литература прочно отделилась от массового чтива (попсы), и вышла на новый круг возвышения, благодаря влиянию европейской, западной литературы. Достаточно открыть какое-нибудь произведение Клиффорда Саймака, чтобы убедиться, что его фраза художественна и интеллектуальна. Ну, например: «Своим убористым четким почерком он исписал много страниц, перечислив мебель, картины, фарфор, столовое серебро и прочие предметы обстановки - все движимое имущество, накопленное…» и т.д. Имя большого писателя всегда вызывает возвышенные чувства, как в музыке - имена Рихарда Вагнера или Альфреда Шнитке, или Софьи Губайдулиной, или Владимира Мартынова … Высокое всегда приведет вас в рай, в ваш маленький рай, как пел Алексей Воронин в своей песне «В маленьком раю»:

Я жил когда-то в маленьком раю,
Под чистым небом, с ясною душой,
В каком-то дальнем, северном краю,
Но вырос я из рая и ушёл.
И я попал в нетрезвую страну,
Затопленную огненной водой,
И сам порой нетрезвый и больной
По улицам неведомым иду...

Несмотря на день, занавески в комнате задернуты, горят красные свечи, полки книг высятся до потолка. Создана атмосфера. В писательстве главное создать атмосферу вхождения в новый текст. Полнейшая тишина. Все средства связи отключены. Вахтер никого не пустит в подъезд. Для настройки открываешь "Заповедник гоблинов" Клиффорда Саймака: «Он не понимал, почему эти ландшафты репейником вцепились в его сознание. И еще он не понимал, откуда художник мог узнать, как мерцают призрачные обитатели хрустальной планеты. Это не было случайным совпадением; человек неспособен вообразить подобное из ничего. Рассудок говорил ему, что Ламберт должен был что-то знать об этих людях-призраках. И тот же рассудок говорил, что это невозможно...» Я начал эту запись со слова «давеча». Мне очень нравится слово «давеча». Федор Достоевский его просто обожал. Но в словаре Владимира Даля слова «давеча» нет. Одного из самых русских слов нет в словаре Даля.
Родник твоей судьбы пробился ненароком, чтоб главной нитью стать связующих времён, там дюжина путей звала тебя в дорогу, а ты пошёл туда, куда понёс ручей, забавна жизни суть, порой скорей на ощупь становишься рекой, чтоб океаном быть, движенье птичьих крыл приводит осторожно, почти впотьмах туда, где сам ты был ничей, казалось бы, пустяк идти вослед потоку, но ноша тяжела прожитых дней тобой, однако вновь долбит родник себе дорогу, ты заново рождён, ты гость судьбы иной.
Читаем с Лизой пятую часть, написанную летом 1886 года в Люблино. Сначала я, потом Лиза. Вдруг она наталкивается на фразу: «Черный змей ужаленного самолюбия всю ночь сосал его сердце». Как это? Объясняю, что обиженному человеку кажется, что его считают очень плохим, а он так о себе не думает, любит себя, а другие нет, вот он и мучается. Понятно! Лиза несколько раз перечитывает: «Черный змей ужаленного самолюбия всю ночь сосал его сердце». Час спустя, когда и урок рисования закончили, вдруг громко наизусть выпаливает: «Черный змей ужаленного самолюбия всю ночь сосал его сердце»! Таково оно, «Преступление и наказание».
Улица говорлива, но глуха к тебе, потому что твой разговор пугает прохожих, ещё бы, ведь ты начинаешь плести сеть мыслей о сущности жизни с её концами и началами, отчего заряженные на текущий день люди опускают глаза, и бегут через проходной двор от тебя подальше, чувствуя, что рана, нанесённая им тобой, очень глубока, ибо кто готовится к смерти в беготне по магазинам, тот глуп и не желает видеть докторов, хотя чувствует, что душа больна, что всё тело охватывает после разговоров с тобой о смерти недуг, такой добрый, что грех на тебя жаловаться, но совесть скребёт от ужаса догадки, что и он когда-то умрёт.
Были отдельны, но вот они - родители, мужчина в отцовской роли, женщина - в материнской, а сценическая линия малыша бессловесна, он только явился на свет, поэтому гораздо новее всех написанных драматургами ролей, оттого и ролей для младенца нет, он живёт сам по себе за кулисами в каждой пьесе, такой самостоятельный и сильный, что от него не исходит никакая самая малая просьба, ибо всё в свете домашнего ритуала, когда у каждого роль начиналась с начала, такая неподкупная, открывающая все дороги, на которой видны силуэты, а неподалеку океан неба в одинокой строчке горизонта.
Свобода воли вдохновляет вольность в душе великой, рвущейся к созданью своей вселенной в необъятном Слове, где гордые стоят на полках мира, и скорбь в глазах у тихих пастухов, пасущих дев и юношей по строчкам, где умные цветущие сонаты звучат как властелины красоты, где ты идешь задумчивый и странный, оставив отдыхать от тяжб народ, и в этом торжество твоё и сила, с неукротимой страстью произросшей во вздорном сердце, чтоб сервильный критик в угоду моде сказал, что ты извечную борьбу изящно превратил в любовный танец, спокойно сбросив цепи, на которых держали с кровью спетые стихи.
Жгучий огонь любви зарождался в лесах, и взор любимой тоже был жгуч, и ты оставался один среди океанских зыбей, и блеск слепил тебя, как пламень её сердца, идущий из леса с океанского дна, до которого подать рукой, чтобы молот мечты, быстрый, смертельный, великий, как твоя путеводная звезда, полная слёз, приветствовал твоё рожденье.
Вихри впечатлений едва не сбивают с ног в столичном водовороте человека из тайги, где его занимало лишь изгнанье, а тут волны свободы прочь гонят мрачные воспоминанья, ибо твердыня надежды на преображенье затмевает унынье, невольником которого он был, а реальность отовсюду манит блеском и роскошью, и не надо понимать, что она лукава и не чета изгнаннику, который и без оков не может сделать ни шагу без страшащей разлуки с самим собой.
Нетронутой звездой горит мечта, а ты её простая оболочка, которую не встречу никогда, поскольку рифма затерялась в строчках разлившейся безудержно реки могучей прозы, требующей спрятать короткие эффекты в чащу слов, но ты не в силах удержать движенье созвучий птичьих, всё это именуется вращеньем в тебе пылающей звезды, такое беззащитное движенье, досель неведомое мнимым величинам, в сомнениях пребывающих, в напрасных, эфемерных утвержденьях, живущих с мыслью в будущее впасть, которое уже свершилось прежде, какая жалость в оболочке тела.
Былых времен воспоминанья в безмолвном прочерке судьбы между рожденьем и уходом, как модно ныне говорить, вместо того, чтобы сказать, что человек внезапно умер, как будто жизнь ему была дана на вечное гуденье в пчелином рое райских рощ, а так украсила смиреньем, составив бесконечный ряд здесь побывавших, но не оставивших следа, вот умолчать далекой жизни вновь суждено, как бы старинными устами могила просит подождать, ведь ты здесь будешь зеркалом души пчелиной жизни с грустным взором, и что отображает небо мне, то родственно навек со спадом в бездну немых заветов и глухих страстей.
Жизнь двойственна и в ней обширный мир со странной погружённостью в блаженство дневных иллюзий, претендующих на постоянное существованье и не желающих быть лишь виденьем исчезнувших веков с претензией быть Слова долговечней, но как безмерна жизни полнота у юных и цветущих на зеленом пространстве сцены.
И радуешься жизни беспричинно, как будто взят в объятия любви, при этом всем готов дарить прощенье, пусть счастливы все будут, так судьба любого человека приведёт туда, где будет счастье, где легче дышится от доброты и такта, где любящие души сочетали себя в одном цветущем теле, и глубоко вздыхали в сладком, тайном, наполненном пьянящим ароматом мгновении любви.
В скоплении миллионов нет приюта рождённым незаконно до возникновения вселенной, вот они и бродят безыменно, вспоминая свое отечество, которое нельзя понять, не посетив кладбище, где могилы предшественников украшаются зеленью, дабы приветствовать восставших из гроба, проходящих комиссию сразу и через год, проверяя срок годности от Адама до спама, так и рождаемся, так и рожаем, так урожаем в смысле рожаем, мы становимся урожаем без конца и краю, поскольку концы ловим в кольце, которое оказывается бесконечностью, и не только в здешней местности, где толпятся миллионы у всемирного кладбища.
Я всегда был окружён пачками книг и при этом тихонько потирал руки, которыми нужно было разгружать фуру с тысячью пачками тиража, доставленного на Фрезерную улицу на склады «Союзкниги», когда перед глазами только и мелькали упаковки, ровным потоком летевшие на транспортерную ленту, с которой их разбрасывали одну часть туда, другую сюда, и это гигантское количество разлеталось по книжным магазинам всего Союза, в каждом из которых с видом знатока книжной сцены, а любители книг были и есть те же актёры, выбирающие себе соответствующую партию, кроме массовки, когда толстые журналы завяли, как помидоры Лесина Евгения, сотрудники которых с завистью взирали на меня, не понимая от природной лени, как это я один ворочаю стотысячными тиражами, и всё прибираю к рукам в собственном деле.

"Наша улица” №222 (5) май 2018