Юрий Кувалдин "Абсолют" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

АБСОЛЮТ

рассказ

 
Ты по устройству прирожденный абсолют, и тьма тебе примеров, но гораздо меньше тех, кто назначение своё распознал, и загружался нужными вещами для максимального овладения мастерством, да, редко кто нащупывал свои способности, чтобы воспользоваться ниспосланным свыше достоянием, в высшей степени присущим великим людям, и впоследствии при мешающих развитию обстоятельствах даже не пытался давать оценки своей бездеятельности, не руководил памятью, не напрягался умом, не припадал к книге, всячески избегая развивающих интеллект бесед с гениями.
Пишется отлично безо всякого жизненного опыта, в постоянном детском отвлечении, про значимость произведения не думаем, потому что думать вообще писателю вредно, поскольку он мастер по сборке книги из алфавита, пребывающий в априорных эмпиреях, где достоверность въезду в рай равна падающим яблокам, и в этом есть источник вдохновения и воображения, когда рассудок сознательно отключается, ибо ты вступаешь в сферу написания картин о пространстве и времени, сам являясь создателем любых форм, доказывая, что возведение небоскрёба из слов есть дело эмпирическое.
Ты воздухом поэзии пропитан, заметно это по всему, твой вид ученый говорит о многом, в котором неземное наслажденье строкой бегущей требует усилий таких, которых требует любовь, сияющая в торжестве победы над собою, когда сродниться мимоходом можно с прибывшим издалёка соловьём, свой слух направив на его рулады, стыдливость погасив в самом себе, чтоб совести свободнее дышалось, она ж всегда души не чает в спонтанном представленьи, без удержу несущему к весне.
Чистоту можно изобразить в виде снега, и сразу засомневаться, потому что белое содержит в себе весь спектр, убегающий от этой тайны на длинных ножках карминных тюльпанов в кусты лиловой сирени, подальше от сирени белой, и чистоты на солнцепеке уже не останется, потому что, да, ещё раз «потому что», иначе о чистоте говорить невозможно, она ведь возрастает из земли, которая не может быть взята для сравнения с чистотой, а уж перемешанная со снегом под дождём и вовсе далека «от потому что» своим названием, противоположным понятию чистоты, воды сердца, красоты формы, значения цели.
Во всю длину изгибов переулка домишек пёстрых разместился ряд, где гипсовые лепятся уборы на каждой крыше, где любовь к шарам, большим и малым, по всему забору здесь явлена с улыбкой, чтобы в пору случайной встречи ты бросал вверх взгляд, и видел в полный рост ствол вечной жизни, вскрывающей любую твердь полей, разрезанных беспечно на тропинки, где каждая судьба окаймлена звучащей в небе тихой бороздой.
Всё в жизни совершается постепенно, так что содержание происходящего тает, не имея никакого значения, остаются лишь свойства серьезности орнамента жизни, которая в конечном итоге и заключена в украшениях, неестественность которых ставит быстроживущих здесь и сейчас в тупик, поскольку для них сознательной пользы от красоты нет никакой, а мотивов отрицания не приносящего дивидендов творчества находится в таком количестве, что нет никакой возможности построить пропорцию между смертью индивида и бессмертием творца. Когда не подписываешь фотографию, то через годы ты уже не в состоянии назвать всех тех, кто на ней изображен. А ведь когда фотографировались, четко знал всех поименно, кроме тех, которые почему-то постоянно пристраиваются к групповым фотографиям, не имея имени. Нет, пристроившиеся про себя знают всё, но не знают о них ничего окружающие. Почему о Федоре Достоевском знают многие и о многом в его творчестве и жизни? Потому что он объективировал свою душу, запечатлевал её в порывах и образах через текст. Вот коренное понятие - текст! Даже фотография не удерживает душу без текста. Без подписи.
Я летал накануне во второй половине дня вместе с людьми над рекой, когда резко прекратился покой, накрытый чёрной крышкой, а я только вышел побыть на свежем воздухе, как был взвихрён, словно бумажка, при этом говорил себе - проснись, но не пробуждался, а лишь ввинчивался, как штопор в пробку бутылки, в ураганном потоке, чего прежде ни чаще, ни реже никогда не было, в многолюдную толпу, стремительно со звоном атлетических дисков кружащуюся в дантовом аду.
Иногда и точка заявляет о себе громко, голос её звучит так, как будто она сама по себе является долгой фразой, такая вся из себя бесконечная, что ни ниже, ни выше не окажешься, просто пятно какое-то, но свои глаза отвести от неё не в состоянии, как от завораживающей взор звезды на чёрном небе, просто такая она любимая, которая всегда всё поймёт, поможет, окажется в необходимый момент рядом, и даже на ум не приходит какая-нибудь к ней просьба, такое случается, когда ты входишь в пронизанную солнцем берёзовую рощу и от красоты застываешь на месте.
Мысленно нащупал в голове фортепианный концерт, который переливается, струится, собой не может насладится, при этом нисколько не удивляясь своей музыкальной памяти, той, что словно радиоприёмник, стала с лёгкостью передавать мне, одиноко покуривающему за письменным столом, доверительную музыку с неспешными размышлениями нот, которые сами собой на лёгком автопилоте стали вытягивать каскады непрерывающихся фраз, ложащихся на чистый лист уверенно, зачем, почему, не пойму, но мне по нраву камерная музыка, задумчивое соло на рояле, где вдох и выдох совершаются в ритме стука сердца.
Вспомнилась знаковая фраза Оноре де Бальзака: «Все мы умираем неизвестными". С этой фразы начинает свою прекрасную, глубокую статью Макс Волошин о незабвенном лирике рубежа XIX-XX веков Иннокентии Анненском… И вот Иннокентий Анненский возвысился после смерти до вершин поэзии, ибо жизнь иллюзионирует равенство между людьми, но смерть возвышает гениев. «Среди миров, в мерцании светил // Одной Звезды я повторяю имя... // Не потому, чтоб я Ее любил, // А потому, что я томлюсь с другими…»
Воздух поёт бессонному человеку голосом молчания, во мгле исчезая неслышно звучащей тишиной, которой подпевает ветка без листьев, и эхо исходит оттуда, где соединяются молчания всех поющих, больше напоминающих тени, переходящие в робкую зелень, беззвучно поющую, как потухший огонёк в сердце, чтобы в ночи умолк.
В привычках развивается душа, поэтому ты в окруженьи близких становишься собой, чего нельзя с другими, далёкими, где всё предрешено на незнакомство, а стало быть, контакта лишено, и от порога делай поворот, как много лет назад ты уходил от чуждого веселья, надежды нет на диалог, покинутым будь вечно, но с родными, коль спутника не выберешь себе, чтобы привычный он был ласков, как природа во дни весны, такое можно взять из рук любимых только, иначе неизбежно одичанье, в другом себя не сыщешь, в благе жизни к невзгоде привыкай всегда во всём
Ролан Барт бессознательно почти догадывался о независимом существовании тел и текста. Барт называет тело Природой, а текст - Историей. Но сути это не меняет. Человек в том теле, в котором он пока существует, есть явление переходное, временное, ибо человек станет Словом, и будет жить в интернете. Исчезнет необходимость в пище, и вообще в быте, поэтому обыватели, суть жизни которых заключена в ежедневном добывании хлеба насущного и в производстве себе подобных, исчезнут, и в мире останутся только интеллектуалы, которых славил Ролан Барт, при этом утверждая, что писательство есть истинное наслаждение, камасутра языка. Впрочем, он живёт уже в Слове.
Если ты видишь, как капля упала, когда покачнулась ветка, то просится в гости точка, стремящаяся встать туда, где кончается строчка, а уж за нею речи взлёт накрывает переплёт, словно поезд скорый, книга мчится сквозь века, дирижёр своих созвучий, управляю букв оркестром, в каждой букве инструмент, открывающий глубины недр и высших сфер, симфоний мыслей высшая ступень.
Даже если малый порядок упразднить, пусть правила уличного движения, то машины поедут по встречным полосам. Карл Ясперс, занимавшийся этими проблемами, называл без всякой обиды людей «колесиками» в огромном государственном механизме, в работе которого они крутятся этими «колесиками», обеспечивая таким образом свое существование: пекари пекут булки, менеджеры управляют, шофера рулят... Многие люди, главным образом молодые, устраиваясь на работу, не хотят мириться с правилами этой работы, бунтуют, не понимая, что ломают машину, которая их поит и кормит.
Внимая маю, понимаю, что жизнь свою перегоняю, смотря назад, там вечный клад, не впереди, но только в прошлом, дотошном, призрачном, истошном, там всё написано уже, в пространстве, в облаке, в душе, всё совершилось до рожденья, чтобы писать стихотворенье, уже написанное до, но в том-то дело, что оно в тебе находит преломленье и понимание всего, слагаю снова, начинаю творить свои миры, смиряя свой норов дерзкий, утоляю неутолимое: «Ещё!».
Он вынашивает сокровенно любовные импульсы, пряча их глубже глубокого, целую вечность вмещая в сердце своё, навеки запечатав его для постороннего взгляда, оно ведь неискушенное, может случайно доверчиво открыться и оказаться в чужих ладонях, ах, это нераздельное чувство ласки, блеском своим разрушающее рассвет, угадать который нет сил в одночасье, и спасительность тайны сохраняет тебя, власть святой неподвижности за гранью добра и зла.
Сами слова без моей помощи выстраиваются между концом и началом, привязываясь к предмету даже среди ночи, ища опоры в самих себе, ибо в них избыток сил, от которых в глазах феерическое мерцанье, завораживающее до оцепененья бабочек, не умеющих отделять слов от предметов, из ниоткуда лезущих наружу, когда сам воздух пропитан любовью, так постарайся быть пониже ума, впадшего в отчуждение, обращающего мозг в бездействие.
Чтобы написать один эпизод, нужно походить дня два по улицам в раздумьях, покопаться в справочниках, почитать на нужную тему книги коллег. Я всегда вставляю абсолютно точные детали в свои произведения. Роман «Философия печали» еще в 1984 году был предложен мною в «Новый мир», где мне сказали, что роман напечатать нельзя, потому что в нём идет борьба с марксизмом-ленинизмом, и не показана правильная линия партии на демократизацию общества. Конечно, у меня там действует такой своеобразный и свободный герой как Валерий Дубовской, доцент кафедры философии, что ни малейшего сомнения в его жизненности не возникало. Но жизненность - главный враг той литературы, которую тогда печатал осоветившийся и абсолютно бездарный «Новый мир» под началом то ли Косолапова, то ли Карпова, то ли еще какого-то партийного деятеля советской литературы. Впрочем, как только с СССР было покончено, в 1990 году роман был издан 100-тысячным тиражом. И вот не прошло и четверти века, как он пошел уже сам прокладывать себе дорогу.
В «Старой Чите», журнале истории и краеведения Забайкалья, читаю:
«Получается, что в Читу приходили из США ящики с разобранными грузовиками Studebaker, а здесь, на Кадале из них собирали автомобили, чтобы отправить на фронт бороться с милитаристской Японией! Этот факт интриговал ещё больше. Ища информацию об этом, наткнулся на роман Юрия Кувалдина «Философия печали», в котором есть эпизод с воспоминаниями фронтовика, написанный как бы «с натуры»:
«…Дубовской медленно поднял руку с выставленным мизинцем. 
- Я говорю от всей души, - сказал он, - и с детства не юморю. Это надо мной постоянно юморят. Я в 17 лет, во время войны был призван в учебный автополк. Получил права. Отправили на восток. Да, – вздохнул Дубовской, рассматривая продавщицу. – В Чите участвовал в сборке автомобилей, части которых поступали по ленд-лизу. Шла война с Японией.
В монгольском городке Тамцак-Булаг доверили грузовик «Студебеккер ЮС-6-62», шесть на четыре... » 
Хоть и художественное произведение, но всё же. Автомобильная техника прибывала в Читу в виде сборочных комплектов - в ящиках, и машины собирали тут, на Кадале».
Быть точным художественно и жизненно, значит, обеспечить бессмертие своим произведениям, то есть самому себе.
Всё подготовлено до твоего рожденья, чтоб только подчинился ты всему, внедрённому в сознанье единиц, распределённых по ролям в спектакле, и следовал по сцене жизни чётко по воле режиссёра, а не твоей вдруг выпрыгнувшей воле за рамки пьесы, действуй по приказу, не личностью, числом возьмём преграды, которые рисую я в уме, воитель смотрит, срочно ждёт защиты, чтоб власти не лишиться в одночасье, иначе расписание исчезнет, а вольности размаха нам не надо, спокойно едем на своих местах. Куда?
Сочно, стройно и упрямо, точно ясным вырван взглядом, на холсте земли промёрзшей появляется росток, в срок, без тревог, сам по себе строит вечную новость, из ничего совершая на совесть подвиг явления архитектурный, ажурный, при этом очень строг в соблюдении программы, не отступая от плана ни грамма, неразлучный с поэзией драмы, хочется мысль подстеречь над водой, там, где сплетаешь узоры волной, лик свой являя простой красоты, ты, распуская волос лепестки, горделива.
И я попал под эти своды, увидел эти купола, в угоду сладостной свободе не убегал из-за стола, чтоб оказаться на трибуне, испытывая пафос фраз, и по стране, как по пустыне, пронесся голос в этот час, переходя в рыданья строго, смущая кровь, взмывая тенью, чтоб сталью стать в цепях острога, я для себя рожден мишенью, чтобы в беспамятстве жука, взлетал по первому веленью из подземелья в облака и наслаждался птичьим пеньем до одуренья, до звонка, до озаренья, до забвенья, где жизни ниточка тонка, там наступает воскресенье, там проливают море слёз, в надежде скорого спасенья из-под безжалостных колёс земного вечного вращенья.
Сам себе друг и опытный знаток самого себя, но с некоторыми оговорками по части бездны накопленного на жёстком диске мозга, и это не даёт спокойно жить, всё время явь преображает жизнь в сон, а сонные картины бредят явью, таков мыслитель, помнящий о чувстве доброты, испытывая живейший интерес к процессам переплавки букв в планеты ярче солнца, и здесь серьезно надо говорить о сути буквы, да и искать смиренно связь с ней при зрелой неге в жизненном раю, вот памятное наставленье мне самому, комичный всё же индивид я, в младенчестве ещё владел сужденьем о письменной природе вещества, и не противоречил другому, жил со страстью.
Вздох облегченья вырвался из груди, когда взошёл я в гору, и с детской грустью взглянул на прожитую жизнь, она почти в упадке сжалась до взлёта воробья, и мелкими обломками легла под полотно широкого проспекта, плоть которого чуждается искусства, ключи к которому в слезах хранятся в кольцах винограда, вот так обильна и приятна спелость жизни, неведом мне урок её из тьмы.
Отшельник, пишущий в тиши, сильней воздействует на люд и благородней, чем тип, возлезший на вершину социальной пирамиды, но только дайте время, лет так сто иль двести, чтоб свет отшельника победно воссиял для новых тел, явившихся из влаги материнской, из мглистой тьмы волшебной, чтобы страхи в самом себе взнуздать и подавить, поскольку прежде творческое тело живым письмом тебя обожествило, и ты вцепился в прелесть завитка волшебной буквы, к которой льнёт чувствительный поэт, бесстрашно тело отделив от буквы, ты ценишь обитателей искусства, нимало сотворивших в небесах подальше от безжалостного века.
Сады обрамлены мрамором, повсюду царит твердость, не только возле меня, но и кругом, придавая стройность, слева-слива-слава-слово, а по периметру идёт гранитный бордюр, чтобы моя душа превратилась в стройный цветок в алых лучах заката, отливая на горизонте медью, и лилась бессознательная мелодия, подобная иероглифам лестницы в небо.
Плача поётся песня, припевы покрыты печалью, присно поставят путника, памятью позабытого, плавно плывёт пришелец, прошлому посылает прощенье, покрытый простынкой пыли, пали пелёнки подколов, плещется путь прощальный, пробует пить правду.
Редко весною бывает душно, но бывает, когда солнцем раскалённая башня тенью падает на автомобиль, собирающийся отправиться в аэропорт, чтобы лететь на берег турецкий, по пути в иллюминатор увидеть маленькую церковь, прошелестев страницами газеты, набитой под завязку рекламой, что повсюду требуются рабочие в универсамы и на стройки, а в другие, престижные, места можно устроиться только по дружбе, испытав при этом над головой сияние, и свалиться после всего этого по пьяни под куст сирени.
Люди живут так беззаботно, как будто они намерены пребывать на земле вечно. Но ведь это не так. Каждый, именно каждый, умрёт, и будет зарыт, сожжён или распылён, кому как угодно. И эту простейшую истину люди всячески скрывают от себя и от себе подобных. Хотя, с другой стороны, люди вообще не обладают какими-либо знаниями о самих себе, и о пребывании их в этом мире, хотя этот мир можно назвать и тем миром. А уж если он дорого одет, то производит впечатление, равное Канту или Гёте. Но вот беда. Люди не умеют молчать. Это просто бич какой-то. И вот модный открывает рот, и слышится вульгарный набор слов с мычанием и сопением.
Солнце веснушками вдохновенно красит лицо поэта, потому что для него никаких недугов нету, ибо сам он солнечным катится диском по изумительно сложенным виршам, чары его безграничны, как небо, блеск отражает он зеркалом строчек, словно царица избраннику строчит каблучками своих дней деревянных, платья меняя от сил окаянных, чтобы оравы за ней царедворцев попусту в снах не болтались в надежде золотом быть осыпанными поспешно, взором поэт провожает светило, чтобы оно не светило так сильно, он и в потёмках до ужаса страстный.
На чёрных плитах отблеск золотой, скользящий одинаковым свеченьем, которое дают вдали огни, и звучный свет на белых облаченьях смолкает, лишь сияют мрака дни, их тихий ход незрим в эти мгновенья, там дремлют тени тех лучистых лет, чей звук исчез при белом свете ночи.
С годами сама собой подбирается кротость, когда чувства обращаются не вовне, а в самое сердце, словно заколдованные неким видением в тумане вышеозначенного возраста, почти изнутри неосязаемого, а горизонт, манивший тебя всю жизнь, вдруг остался за спиной, и ты, ослепленный этим фактом, ещё сильнее ощущаешь себя как сокровище, приходя почти в исступление, непременно жаждешь покончить с этим тяжким грузом, бесхитростно отдаваясь ловле бабочек, беспомощно поднимая сачок.
Зачем-то думаю о розе, о том, что было с ней вчера, в итоге встретились наутро, когда пришла твоя пора, о роза, жизнь поёт сегодня на тонкой ниточке пути, вчера тебе светило солнце, сегодня нежишься в любви, едва рассвет мелькнул в крови, нектар к губам подносит пчёлка и смотрит длительно в упор, а за окном гуляет ветер, переходя от рифмы к прозе.
Ты должен быть вежливым, культурным, пропускать пожилых людей вперед в транспорте, вставать, когда в помещение входят дамы, не пить и не жевать в общественных местах, не курить при других людях, не разговаривать в лифтах, в автобусах и в трамваях, отключать везде, где есть люди, свои мобильники и т.д. Ты всюду должен быть на чеку. Осип Мандельштам возглашает о долженствовании: «Я должен жить, хотя я дважды умер!» А тот, кто никому и ничего не должен, должен оставаться за дверью общества. С пониманием отношусь к высоким заборам, отделившим творчество от варварства.
Погода нежная, мечты весенние, избыток ласк приятных вечеров, так на балконе длится незабвенность вчерашних струн, красиво спетых лет, дыханье севера на миг ушло в искусство, которое всё примет невзначай, и профиль горделивой незнакомки мелькнул синицей, как счастливый рай, где клятвы улетают невидимками в минувшее, хранящее сонм бездн.
И так всю жизнь, когда местами хорошо, местами плохо, и шепчутся всё время по углам, как будто статус утаённых лиц столь велик, что не узнать их сокровенных тайн, по дебрям психики даются номера, которые для цирка и подходят, продать себя стремятся подороже, чтоб здешний недотрога ликовал от откровений пенных, вот опрометчивость, с которой свой раз и навсегда известный ареал обходят грешники, грозя всем преподать науку умной жизни по секрету, ведя перевоспитание других, но не себя, отважно расставляя акценты на праведности, где уклад незыблем.
Есть всегда возможность в разговоре изменить интонацию с повелительной в согласительную, после чего вообще скатиться к нейтральности, чтобы подвести всё к занавесу, который важно закрыть раньше, чем будет что-то уяснено собеседником, потому что спустя год об этом разговоре ни тот, ни этот не просто не вспомнят, но будут жить так, как будто и самой встречи не было, то есть случится то, что мы называем провалом памяти, и тем не менее продолжают повсеместно интонировать говорящие, повышая и понижая голос, чтобы втолковать другому что-то своё, но звука за толстым стеклом времени не слышно, как в немом кино, да и оно само не только не сохранилось, но и не было снято.
Наитьем чует он беду других, провалы всех мерещатся повсюду, и молвит он, что не был другом их, и сладостно избавился от люда, не рдеет для безвольного закат, не радует успех друзей приметный, мерцает только безъязыкий ад, и горестной тоски, что незаметный, опять в унынии находит отдых он, до краха обескровлен и покорен, не жизнь, а мгла, не музыка, а звон, не свет, а мрак, и в этом сплина корень.
По виду я, как все, - цветок любой, намёком, только воздуху подспудным, вдруг догадался встретиться с собой один в библиотечном свете чудном, с волнением у водоёмной глади среди глубин в морщинистых платках, себя узрел в черёмуховой пряди, запутавшейся пьяно в облаках, я видел, как в час птичий без движенья сквозь помощь в дорогом слиянье дней, в трудах страстей слепого отраженья цветы предстали маревом огней, и здесь при многолюдном свете чудном, намёком, только воздуху подспудным, вдруг умудрился встретиться с собой, составленным из букв своей судьбой.
С помощью компьютера прекратилась борьба на чёрном книжном рынке, стремглав исчезли все жучки-фарцовщики, и на мониторе открылся бездонный книжный мир, к которому вдруг оказались равнодушны читатели между строк, да и советские писатели, державшие фигу в кармане, вот дерзкий ход по пропаганде книги, время подтвердило извечную истину, горчайшую, что пишут для души, а не для денег, и вдумчиво запоями читают для того же, и сожалеть о толчее у «Лавки писателей» на Кузнецком, о невозвратном счастье дефицита мысль даже в муках не приходит, крути зеницами и пестуй свою гордость, тоска бумажная в огонь ушла, накрывшись нечитающей тьмой.
Ответственно живёшь в режиме, не даёшь себе никаких послаблений, потому что вся твоя физика так и стремится нарушить закон творчества, из которого вытекает в день минимум 600 знаков, включая пробелы, и в этом случае за десятилетия непрерывного творчества у тебя набирается такое количество произведений, что чисел не хватит, чтобы их пересчитать, нарушив теорию ритуалов масс, рекомендующих дело исполнять для видимости, тех самых масс, ориентированных на потребление, а не на созидание, где торжествует характер обезличивания, и ответная твоя реакция на это, вопреки воле всех, молчаливое следование своему режиму, а время рассудит возможности реализации масс и твои собственные.
Не ищите идей среди временных людей, которые везде и всюду демонстрируют свою волю, лучше одному бродить в поле с книгою вечности, в которой всё уже сказано заново, а целью твоей жизни будет норма нахождения формы в самом себе, где ты есть объект, задачею которого определить значение соотношения книги с твоим стремлением заполнить страницу, высшую по сути, где будет только существенное по красоте и неизмеримо естественное по идеалу.

"Наша улица” №223 (6) июнь 2018