Юрий Кувалдин "Известный" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

ИЗВЕСТНЫЙ

рассказ

 
Что такое "известный"? И что такое "неизвестный"? Читатель понять не может. Он живет в себе и весь мир, окружающий его, второстепенен для него. Известный же писатель живет не в себе, а в тексте, а текст всемирен и бессмертен. Вот этого писателя и знают все. 
У стены стояли толпы, чтобы читать газеты на стендах, прикреплённых к этой стене, и все, как одна, газеты крупным шрифтом сообщали одни и те же новости дня, и все люди делали скорбный вид, чтобы выглядеть угрюмо снаружи, а внутри никто не разглядит их непомерной радости, пусть лучше на всех лицах будет усталость и старость, словно в последний раз вышли на солнечное крыльцо, а в мыслях надежда, и здания кажутся нарядными, несмотря на скорбь всего необъятного народного двора государства.
Все цветы раскрылись вдруг искренно, не прося ни милости, ни жалости, потому что им легко симфонией открывать небу свои поступки, безошибочны они в движеньях переливчатых, не отмечены людскою торопливостью, их шаги по кругу вечности неведомы, красотой своей бахвалиться стыдно им, это мы сидим за стенами бетонными, полагая, что и мы цветы чудесные, целым городом посажены в цветочницу, крыша неба слаще ветра льётся в сердце нам.

Тот, что является с нимбом,
Входит бездонно в небо,
Единый всегда на потребу
Людям своим - Бог.

Во всём великолепии сооружений город вмещает многочисленные события различной степени важности с точки зрения каждого человека, в прямой зависимости от индивидуального его развития, и самым важным своим достоянием человек считает, что он на всё имеет свою, как ему кажется, точку зрения, а точек этих миллионы, и целесообразным было бы создать иерархию точек зрения без ущерба государственному штатному расписанию со всеми его индексами степеней важности, и это стремление со значительными усилиями не просто желательно, а уже осуществляется.
Павильон у пруда зазвонил в колокольчик, из стеклянных дверей льются тени людей в бликах бывших огней, разумеется, молча, ожидают, когда запоёт соловей, на скамейке под клёном, совсем перед домом, у раскрытой калитки читаешь журнал, постороннему кажется это весомым, по сравнению с тем, что сулит карнавал.
В поисках состраданья каждый не просто проживает жизнь, но и ждёт понимания, сочувствия, но зачастую не находит себе равных среди других, которые, как туманы, скрывают всё на свете, понятнее лишь бывают дети, чем взрослые, покрытые мраком тайны, но которую знают даже воробьи, не говоря уж о том, что всё сокровенное знают ветры, со всех сторон дующие, когда одиноко стоишь на берегу реки, и некому крикнуть «помогите» в непостижимом океана города, который ты знаешь пешком, туманно проплывая по нему рыбой с легким сердцем.
Эквивалент хорошего настроения разлит в реальности так незаметно, что значения этому факту мы не просто не придаём, но совершенно не думаем в эту сторону, поскольку он не имеет обозначения, то есть нет его прикрепления к слову, а если нет слова, то нет и предмета для рассмотрения, хотя можно внедриться в него по личной инициативе, когда необходима суровость трактовки связей идеального с материальным для создания нового понятия, поскольку пассивность в нахождении названия неизведанному исключительно опасна, ибо не даст возможности для создания своей жизни в тексте.
Самое главное, чему нужно научиться в жизни, - это не приставать к другим людям. Человек есть изначально мучитель других людей. Если уж человек - животное стадное, то необходимо выделяться из стада, уйти в пещеру, чтобы не мучить других. Главное, в мучителе сидит учитель. Вот тогда кончается художественное произведение, когда автор начинает поучать. Так для меня абсолютно не интересен Лев Толстой, не знавший даже элементарных вещей, как то имени Бога, сущности Бога, системы языка всех времен и народов, языка произошедшего от одного не произносимого имени Бога.
Моё аналитическое мышление доводит меня до того, что я разлагаю собственный роман до тридцати трёх букв алфавита, и с восторгом взираю на небо, не в состоянии понять, как из этих знаков возведено величественное здание всемирной библиотеки, и при этом ликует моё синтетическое «я», когда чувствую, что все линии текстов сходятся в моём сердце, вычленяя мою фигуру в единственном числе, подверженную созерцанию красоты в непостижимой геометрии души, когда субъективное моё мнение превращается в треугольник, безотносительно к сложившимся канонам, диктует собственные условия творчества, никак не скованного предметами вещного мира абсолютно.
Известно, когда последние становятся первыми, неразрывно связанные с предыдущими последними, в предчувствии появления новых последних в самый разгар торжества первых, что в нескольких словах можно определить как исчезновение с лица земли современных первых, которые даже близко не приближались к пониманию трудов последних, потому что чтобы узнать первенство последних, должно бесследно исчезнуть не одно поклонение первых, а впоследствии станет ясно, кто искупил вину последних на кресте.
По количеству кругов Земли вокруг Солнца измеряется путь человека от рожденья в широком просторе жизни, которая не имеет конца, смелее поднимай паруса, и нетерпеливо записывай шум волн, внимая голосам, появляющимся в споре в том самом просторе, где проносятся мимо горя, как футбольный мяч мимо ворот, виденья, что были от рожденья жизнью, и в ответ звучит благодатная молитва ветра.
Мастерство вырабатывается десятилетиями, день ото дня технически совершенствуясь, и помощником здесь выступает интеллектуальность, то есть тот самый процесс, по которому и определяется гениальность классика, необратимая сила которого заключена в филигранном владении словом, а соискателей для этой неподъёмной работы ничтожно мало, поскольку специфическими чертами человека нашего времени являются быстрота, сиюминутность, мгновенное приобретение самых лучших благ, при этом работа аппарата мозга ниже кпд паровоза, сознание непроницаемо, отрицающее экзистенцию в состоянии абсолютного неведения в устрашающих масштабах.
Среди своих современников становишься несовременным, поскольку впечатление от современников быстро исчезает, как только отскакиваешь с книгой в иные сферы, печатью от которых остаётся твоя вечная бессмертная жизнь, каждая часть из которой совершает поездки, не зная о том, во все времена, прообраз которых как вариант заложен в тебе, чтобы ты наслаждался процессом, память от которого постоянно прерывается, но остаётся идея неисчерпаемого воспроизведения, когда идеальное создаёт материальное, дарующее годы творческого счастья, когда тобою владеет страсть в отдельной телесной оболочке.
Чистым глазом начинаешь чтение незнакомой вещи, как будто ты вообще в первый раз в жизни видишь книгу, как предмет, исполняя настойчивую просьбу отречься от своей рукописи, сделавшись посторонним, тогда листы торжественно и нараспев открываются совершенно иначе, неожиданно и логично, поражая тебя новизной, и ты без остановки исполняешь про себя строки, правильно делая ударения, ощущая при этом неподвижность остального мира, потому что ты оказываешься во власти игры, превращающей тебя в посторонний воздух.
Каменный дом надёжнее деревянного в движении во времени, потому что каменный стоит одиноко, а деревянных уж след простыл за три столетия, стоит величественно, как знатная особа, выступающая в роли свидетеля истории, говоря о молодости и переменчивости удивительно открыто, давая простор вольности трактовок, дабы не стеснять современников в их умилительной цифровой простоте.
Герой всегда погибает - таков закон античной трагедии. Героизм есть, в сущности, фанатизм, когда человек видит лишь одну цель, мишень, как в тире, причем его интересует только яблочко, или, как быка на корриде, только красная тряпка, и он летит к цели, не считаясь ни с чем. Человеческое же культурное качество заключается в преодолении героизма, в исключении его, в переходе к системной работе по созданию совершенной личности. Ежедневный алгоритм работы над собой в любой сфере деятельности - от духовной до материальной - есть высочайшая европейская культура.
Жизнь во власти известной композиции, рождение, жизнь, смерть, устремляется по лабиринтам, когда теряется нить логики, показывая тебя ослепленным чужими мнениями, а ты все равно петляешь во тьме будущего, не теряя из виду предварительный порядок и форму поучений, из которых лишь отдельные части совпадают с получаемым результатом, а цель неминуемо приближается, и это единство хаоса и гармонии со всеми своими хитрыми связями, открывает четкую истину о краткости твоей жизни.
Старые вещи крепче новых, их частицы сохранились в архиве не распавшимися, потому что родом они из букваря, благодаря бесконечным возможностям которого и искусному мастерству сборщика букв запросто созданы тысячи лиц, безостановочно идущих в ту и в другую стороны по вечной улице, и даже железо меньше живёт, чем эти бесконечные идущие из роддома на кладбище через ясли, академию наук и районный загс.
Эта неделя похожа на прежние семидневки, как говорили прежде, своей наивной повторяемостью, когда в спехе и в смехе легкомыслия дни сливаются в один день, как бы для того, чтобы лучше разглядеть все его стороны в мелких деталях, ибо полных картин переживания своих дней не видно, разве только высказывания о них как-то застревают в памяти, и то ненадолго, а уж помыслы о скорости недель с их днями без мужественной подготовки непозволительны, поскольку непривычные мысли о концах и началах в своём трагическом значении для живущих в жизни, а не в тексте просто запрещены.
Каждый человек живёт с выражением своих собственных представлений о мире, почти с математической точностью вычерчивает ежедневно чертежи перемещений от места жительства до работы, и поток этих линий строг, превращающихся со временем в сплетение, где можно выявить некие замыслы, стили и пропорции индивидуального существования в единстве времени, места и действия, в которых даже обнаружится своеобразная гармония строя жизни, её последовательность и план. После жизни в записанном виде.
У птиц нет империй, следовательно, нет и столиц, конечно, чащи тоже можно считать империями, но часто ли в чащи приходят правители, которые и простой толпы боятся, поэтому сидят в глубине своих коробочек, из которых по проводам возникают на экранах других коробочек и делают вид, что управляют чащей, не чаще, чем раза три в день, показываются на ветках, а прочие им и рады, словно услышали пение соловья, а так у них всё время идёт имперская перебранка, не уступая борьбе в столицах за место под солнцем, как в древности.
Я по многу раз повторяю, что сам я часто зажигаюсь от прочитанных книг, я всю жизнь живу с книгами, во второй реальности, которая намного интереснее первой, исчезающей. Писательство - это умение сидеть очень долго на одном месте и писать, по буковке, по слову, по фразе. Писателю необходимо "знание жизни" - долдонили в совке. Я же говорю, что писателю необходимо знание литературы, а жизнь сама собой в тебе живет и изучается. Не ты же управляешь сердцем, не ты же создаешь ребенка, не ты осуществляешь метаболизм... Все это делает за человека Бог. Но это совершенно незаметно простому человеку, живущему как бы бессмертно в остановившемся времени.
Неба бесконечная равнина позванивает васильковыми колокольчиками в лиловой дали, как будто это зазвенела сама хрустальная утренняя роса, наполняя чистый воздух невероятной свежестью, словно только что скосили траву, истекающую соками новизны, а тень от одинокой старой липы манит упасть на землю и смотреть неотрывно на полёт чаек, плавно взмахивающих крыльями.
Крест имеет две прямые. Одна идет горизонтально. Другая устремлена ввысь. Горизонтальная линия - это твои современники, реальная жизнь. Вертикальная линия - это все времена и все народы. Писатель не живет со своими современниками, он только создает свой мир исходя из предшествующего опыта выдающихся писателей. Реальная жизнь, не воплощенная в Слове, исчезает бесследно с лица земли. Христианство - это исключение, игнорирование, запрещение спора. Метафорически эта мысль выражена очень наглядно: ударили тебя по одной щеке, не спорь, не отвечай, а покорно подставь другую щеку. Конфликт будет исчерпан. И даже бивший тебя покраснеет от стыда. Совесть и в нем заговорит. Я даже вывел на этот счет собственную формулу: в споре рождаются враги.
Молния режет с безжалостностью бритвы небо, словно вспыхнувший во мраке от пламени спички окурок, луч от которого на старости лет пронизывает каменный лоб, а крахмальный воротничок подчёркивает оловянный крест аксиомы о бессмертии души, той самой, чей росчерк коллеги воспринимают с трепетом, погружаясь в холодное молчание на целую бесконечную минуту, ключ от которой в тайниках идеи, идущей в самом в конце.
До слёз волнуют ушедшие приметы старых московских дворов, где в каждом были личные сараи жильцов. Фанерный ящик из-под посылки хранился там полвека, а рядом, например, стоял почерневший от копоти чайник, напоминавший чай с хлебом у костра утром или к ночи после того, как осушали вёсла и выбрались на берег, а лодку отпускали саму по себе по реке, непроницаемой в тумане, когда где-то вдалеке маячили костры, и люди возникали призраками впереди по временам, когда в сарае в отсутствии электричества гасла керосиновая лампа.
Мир видимого присутственного места не является духовным миром человека. Душа состоит только и только из Слова, которое живет отдельно от человека, как воздух.
По тесным комнатам, набитыми книгами, на полках, корешками и переплетами взгляду, прошитыми нитками блоки из бумаги, с цветными шёлковыми капталами, с мягким светом из двора, идущим колодцем к небу, чтобы в цинкографии изготовить клише, растром негативно повторяющим авторское лицо, сознательно шелестящее страницами типографского изготовления среди воспалённых глаз букинистов.
Полнота жизни подразумевает многообразные определения, предмет которых включает противоречия для трепещущей рефлексии, возводя отношения себя к самому себе, что может быть охарактеризовано как последний элемент связи преступления, предполагающего наказание, но возможен вариант и в неисследованную сторону, как наказание без преступления, и преступление без наказания за счёт силы единства правящей партии, или имперской власти, рождение которой не предполагает её смерть, а лишь только переименование.
Муж накричит на жену, а потом корит себя за несдержанность. Писатель Виктор Астафьев сказал об этом очень просто и понятно: мол, хотел послать жену куда подальше, но сдержался, прямо заставил себя в рот воды набрать, и наутро почувствовал колоссальное облегчение от этой сдержанности. Жена ласкова, и поставила четвертинку. Крики, скандалы, оскорбления, драки - всё это идет из животного мира, в котором один поедает другого. Я постоянно повторяю, что человек рождается животным, и только через Слово становится человеком. Животные страсти, остервенения, жестокость, хищность - неразумны, поэтому подавляются они очень медленно и только у тех, кто осознанно продвигает свое животное тело в метафизическое Слово. Наиболее ярко этот процесс выразил Михаил Булгаков в повести «Собачье сердце».
Наш поэтический север в рифмах тоскует дождливых, прячет в улыбке унылой бледной полоски рассвет, что ж, доживём до заката, чтобы пурпурными снами огненный шар прокатился с темными ликами предков, чтобы наш вспыльчивый характер пронизывающий арктический июньский ветер превратил в сумерки синие счастья.
Большое удовольствие пройти насквозь ГУМ по второй, средней, линии мимо фонтана, купив до этого в начале линии в зеркальном высоком киоске фирменное мороженое в хрустящем вафельном стаканчике с куполом возвышающегося над его краями крем-брюле. Нет вкуснее гумовского мороженого, вкус которого мне знаком с 1953 года, когда ГУМ стал торговым центром, до этого пребывая под обручами советских учреждений. А я родился и жил в двух шагах от него. Я ем мороженое у фонтана, в центре ГУМа.
Он приближается, тот сладкий ужас смерти, мгновенья до него, жизнь - пламя, часовой поставлен у ворот, а трещина безмерна в подземный мрак земной, где слышен только вой, смерть сладкая придёт и ляжет осторожно всем телом на часы твоих забот, и вот на нитках нот о днях любви твоей тревожной отправлен в никуда последний пароход.
Тихого утра не слышит хозяйка, четверо детей ещё спят, и к чему ей тихое утро, когда муж, широкоплечий, скуластый, с густыми бровями казака, уже сидит за столом, ожидая сытного обеда, потому что он машинист электровоза и вернулся из депо только под утро, и очень любит сразу вместо завтрака обедать, поглядывая, как на оконном стекле играют блики солнца, как на траве увидел, когда свернул в росу с тропинки, и жизнь безмятежна, проходит украдкой, ставя на место песни, о которых когда-то девчонкой мечтала хозяйка, и даже об оперной сцене, у неё было драматическое сопрано, и пела неплохо в клубе, но бросила, теперь же стирает бельё в счастливом семейном кругу.
День явился во всей своей красе, напоминая день собственного рождения, когда новорожденный сразу написал гениальную книгу, которой не существовало до сих пор, а дням прошедшим счёту нет, недаром известно с былых времен, что гении рождаются сразу памятниками, и из роддома их немедленно ставят на высокий постамент на площади, и саму площадь называют именем памятника, да и вдобавок станцию метро называют памятником, вот так понемногу мы постигаем метод явления памятника миру, точный и великий.
Маленький домик мечтает о поэте, который не пишет стихов, но всё, что он пишет поэтично и выше всех этих рифмующих на глагол, не в состоянии и часу посидеть за столом, чтобы найти себя в том, чтобы отказаться от стихосложения ради поэзии, и тогда жизнь будет прекрасна, все прежние бессмысленные штампы, как медные слитки вместо золотых, исчезнут, а глаза поймут, как почтительна мелодия ветра в лесу у ручья, и догадаться, что поэтического могущества можно достичь только после смерти, когда ты будешь наделен силой лекарства слова, написанным солнцем летом.
Теперь я, как Отче наш, знаю, что натяжение голосовых связок меняется благодаря сокращению прикрепленных к ним мышц, при этом голосовая щель расширяется или сужается. Звук образуется от колебания голосовых связок, когда голосовая щель сужена. Задержать речь на бумаге (любом другом носителе) - дано писателям, которые и обеспечивают жизнь этой речи, то есть завоевывают бессмертие. Мастера письменной речи так расставляют слова, что они становятся классикой. Устная речь экземпляра исчезает вместе с его исчерпанным ресурсом. Устная речь смертна. Гоголь всегда на месте.
Необходима могучая подготовка, чтобы написать своё первое слово, и самым ценным здесь будет преодоление зажима, который присущ каждому человеку, вступающему в творчество, остальные качества тоже важны, но не настолько по сравнению с этими буквально кандалами стеснения, целью которого является исчезновение с лица земли бесследно, к тому же лишены смысла, посредством которого все ценности реализма жизни остаются в стороне, в многообразной оправдательной доктрине бездеятельности, трудности которой верным балластом тянут ко дну, преувеличенные до такой степени, что эффект Обломова кажется незыблемым.
Через 100 лет тебя прочтут и оценят, а ты всё льнёшь к неурядицам соседей, слушая их проповедь о твоей заумности, предлагающих тебя отправить в сумасшедший дом, словно ты от удара книгой, написанной тобой, выскочил из замкнутости тела, обнажив фигуру речи, когда подобная тайна по своей утонченности и вежливости известна всем в прозрачном воздухе, но краски звучат лишь какой-то момент, самостоятельно складываясь из цветных слов в идеальные тексты, сквозь реализм соседей и родственников неведомой иллюзорности в орнаменте будней, взбешённых твоей устремлённостью в вечность.
Что я живу, виной всему вода, и мне попались люди в том же смысле, быть из воды, и лить умело воду, чтобы ласкать любовницу природу, ведь от воды она поёт цветочком, боль утешая глупого сердечка, известно это милое словечко, когда плывёт корабль и ужас рвёт покой, а мы с тобой одно, вода в воде, которая возвыситься способна.
Чёрный квадрат моего окна крутится круглый год, ласку испытываю я от мрака, попав в страну вечного обещанья, край благодатный рождает во тьме цветок, звонкие птицы поют в подземелье, где танцуют красавицы античной поры, но невидим мне сад тайников издалека.
У каждого есть час разлуки свой, зовущий всех к конечной остановке, когда не песня слышится, а вой у плакальщиц, обученных сноровке рвать в клочья сердце, помнящее сны, навек уснуть и видеть сон оттуда, из вечного сияния весны, где ветерок толкает жизни судно, что будет после жизни, хоть тайком огонь души увидеть после смерти, и каждому сей ритуал знаком, как душу поднимают к Богу черти.

"Наша улица” №224 (7) июль 2018