Сергей Михайлин-Плавский “«Кино»" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Сергей Иванович Михайлин-Плавский родился 2 октября 1935 года в поселке Крутое Больше-Озерского сельского совета Плавского района Тульской области. Окончил Тульский механический институт. В Москве живет с 1970 года. Печтался в журнале "Сельская молодежь" как поэт. Автор 6 поэтических книг. Прозу начал писать по настоянию Юрия Кувалдина. Постоянный автор журнала "Наша улица". В 2004 году Юрий Кувалдин в своем "Книжном саду" выпустил большую книгу рассказов и повестей Сергея Михайлина-Плавского "Гармошка". Умер 16 августа 2008 года.

Пришел в 2002 году в редакцию "Нашей улицы" никому не известный поэт Сергей Михайлин со стихами. А я стихов не печатаю. Говорю ему - приносите прозу. И он принес. Потом я ему сказал написать про избу. И он написал.
Сергей Михайлин-Плавский создает ряд типов, дающих понимание того, что есть русский характер и та самая "загадочная русская душа". Когда, чем был так сломлен человек, возможно ли его "распрямление" и "выздоровление" в России - над этими вопросами Сергей Михайлин-Плавский думает постоянно: это - широкие картины жизни и быта русской деревни, да и города, написанные живо и увлекательно. Из книги можно узнать, кажется, всё: как рубили избы и как вели засолку огурцов, какие приметы и обычаи сопровождали каждую трудовую стадию, где и когда устраивались деревенские вечеринки и еще многое, многое другое. Казалось бы, произведения Сергея Михайлина-Плавского небогаты внешними событиями, резкими поворотами сюжета, нет в них и занимательной интриги, но они богаты писательским мастерством, добрым сердцем, умением ставить слова в нужные места со смаком, ему присуща богатая русская лексика, дух народного языка и его поэзия.

Юрий КУВАЛДИН

вернуться
на главную страницу

Сергей Михайлин-Плавский

«КИНО»

рассказ

В каждом большом селе или деревне бывал свой дурачок, юродивый, если хотите. Мне кажется, что раньше деревня без такого человека вообще жить не могла. При его отсутствии она, деревня, по негласному сговору выбирала или намечала себе "козла отпущения", обычно тихого, необидчивого, незлобивого человечка, явного неудачника, и потешалась над ним сколько душе угодно, большей частью добродушно, не допуская по отношению к нему никаких подлостей.
Был такой дурачок и у нас. Звали его Семен. Зимой он все время сидел дома у родителей, а летом ходил по дворам. Я не знаю ни одного случая, чтобы кто-нибудь его выгнал из своего дома. Его, наоборот, привечали, кормили, чем Бог послал, а если Семен не хотел есть, что случалось очень редко, то особенно сердобольные бабы угощали его чем-нибудь сладеньким: печеньем, конфетой, сахарком. Сумки Семен никогда не носил и почему-то не любил побирушек, видимо, считая их конкурентами. Полученные сладости он загребал со стола пятерней, ссыпал их в глубокий карман порток из неотбеленного холста, так что, доставая потом, скажем, конфету, ему приходилось сгибаться в три погибели.
Летом и в жару, и в дождь он признавал только одну одежду: ситцевую навыпуск рубаху в выгоревших на солнце цветочках и уже указанные портки, которые держались на нем с помощью тонкой веревочки, свитой вручную из пеньки. Ширинку он никогда не застегивал и всякие приличия соблюдались при помощи той же длинной, почти до колен, рубахи. Ходил он всегда босиком.
Семен не умел разговаривать. Вместо слов изо рта у него вылетало какое-то мычание и только по жестам его рук иногда можно было понять, чего он хочет. Впрочем, сам он ничего ни у кого не просил. Придет в дом, встанет у двери и молча смотрит, отвесив нижнюю толстую губу, что творится вокруг. Смотрит и улыбается. Хозяйка нальет ему щей или наложит в миску картошки с огурцами, смотря что окажется под рукой, он аккуратно большой деревянной ложкой поест, оближет миску с ложкой, встанет у порога, поклонится и уйдет.
Как-то установилось так, и это считалось уже счастливой приметой, что если с утра в дом заходил Семен, то все дела предстоящего дня сложатся удачно: ну, например, благополучно растелится молодая корова или хорошо подойдут и испекутся в русской печи хлебы.
Семену было года три за тридцать. Все свое время он ходил по окрестным деревням, иногда пропадая на неделю и больше, а потом появлялся опять, тихий и улыбающийся. Родители его жили и работали тут же в нашем селе Большие Озерки. Мать первое время убивалась, ругала его, даже била хворостиной, чтобы он не ходил по дворам, не побирался: он только загораживался руками, мычал и подолом рубахи утирал крупные слезы.
Обидеть его мог любой первоклассник: стоило только дернуть его сзади за подол рубахи и крикнуть: "Сенька - дурак!" как белесые слезы, словно крупные градины, начинали падать в дорожную пыль, образуя черные кружочки у пальцев его почти никогда не мытых ног.
Но детвора обижала Семена редко, потому что самой влетало по первое число от родителей, каким-то путем неизбежно узнававших о непристойных проделках своих отпрысков.
Однажды только два городских оболтуса, гостивших летом у своих "предков", "безотцовщина", как их после войны называли в деревне, прямо в одежде загнали Семена в пруд, угрожая запереть его в темном сарае.
Семен панически боялся темноты и с наступлением сумерек оставался ночевать в любом доме. Отказа в ночлеге ему никогда не было: охапка соломы на полу да старая телогрейка - вот и вся постель.
Семена в тот раз мужики, неподалеку на току молотившие снопы ржи, вытащили из пруда, раздели догола, высушили на солнце его одежку, а приезжим сорванцам хорошенько надрали уши.
Семен был, как бы это поточнее сказать, не совсем дурачком. Он был скорее ближе к юродивому, хотя даром прорицания обладать не мог, так ка родился немым и умел только мычать и улыбаться. Но в моменты просветления сознания Семен был очень наблюдательным человеком и подмечал у сельчан их характерные черты, привычки и жесты, которые потом бессознательно копировал, "делал представление", как говорили на селе. Подражая каким-то действиям того или иного человека, он был настоящим артистом. Его пантомимы вызывали смех и одновременно восхищение, а зрители на какое-то время забывали, что перед ними деревенский дурачок, скитающийся по окрестным деревням: Малые Озерки, Ерохино, Кобылинский хутор, Крутой и Серебряный поселки...
- Семен, покажи, как Феколка доит корову, - потешаются мужики-механизаторы на тракторной стоянке. Семен, как баба юбку, обеими руками до самого паха поднимает штанины своих порток, раскорячивая голые ноги, полуприседает над землей, словно присаживается на маленькую скамейку, вытягивает впереди себя руки со сжатыми в кулаки пальцами и начинает ими попеременно водить вверх и вниз, изредка пошевеливая, как бы вздрагивая, широченным задом.
Мужики покатываются со смеху, а Семен виновато улыбается и стоит где-нибудь в сторонке у комбайна, никому не мешая и дожидаясь обеденного перерыва. Тут уж ему обязательно перепадет что-нибудь вкусненькое: кусок сальца с хлебом, а иногда и кружочек колбаски. Вино или водку Семен категорически отвергал. Сколько ни уговаривали его мужики выпить, он только мычал и обеими руками отпихивал от себя стакан с самогонкой. Любимым его напитком было молоко. Но здесь молока не было и тогда он шел на колхозную ферму.
Доярки, очумев от ежегодного однообразия: мычащих коров, надоевших подойников и вечного навоза, всегда были ему рады. Они усадят его за стол в своем закутке, нальют в большую миску молока, накрошат туда хлеба (из кружки Семен пить не мог), дадут большую деревянную ложку и жалеючи смотрят, как несчастный мужик с виноватой улыбкой уминает за обе щеки эту молочную тюрю.
Потом одна из них, что поозорнее, обычно это вдова-солдатка, грудастая и задастая Клавка Громова, навалится Семену на плечи большими грудями и попросит:
- Сенечка, покажи, как Матрена кур щупает!
Доярки, предвкушая настоящий спектакль, начинают улыбаться, уплотняются на скамейке, поправляют прически перед одним на всех осколком зеркальца, вмазанным в стенку, прихорашиваются, как в настоящем театре. А Семен встает от пристенного столика-полки, берет у Клавки платок, заматывает им свою голову, выходит на середину закутка, лезет правой рукой в глубочайший карман порток, достает оттуда сжатый кулак, как бы с зерном, и начинает рассыпать это "зерно" наземь, при этом мычит, вроде бы созывая кур. Однако, у него место обычного "цып-цып-цып" получается что-то нечленораздельное: "мым-мым-мым". Потом он страшно таращит глаза и кидается на пол на воображаемую курицу, загоняет ее в угол, хватает обеими руками и помещает себе под левую мышку.
Доярки покатываются со смеху, а Семен указательный палец правой руки сует под хвост все той же воображаемой курицы. Но вот он якобы нащупал яичко и лицо его расплывается в дурацкой улыбке, а язык длинно свисает из правого уголка рта. Доярки аплодируют.
Довольный собой и аплодисментами зрительниц Семен доигрывает последний акт: бережно опускает курицу на землю, раскланивается, потом подходит к Клавке, осторожно одним пальчиком дотрагивается до ее прыгающей от смеха груди, густо краснеет от такой дерзости и выбегает из закутка под смех и удивление доярок. Видно, что Клавка ему нравится.
Но больше всего Семен любит кино. Он не пропускает ни одного сеанса. Тогда у нас не было клуба и кино крутили прямо на улице, пользуясь естественной темнотой, а белое полотно экрана вывешивали прямо на стене мельницы или сельсовета, благо они были расположены рядом.
Стоило появиться на сельсовете маленькой, в два тетрадных листка, афишке: "Кино ТАХИР И ЗУХРА начало 9 час 30 мин", как Семен объявлялся тут же: торчал на мельнице, топтался у крылечка сельсовета и дожидался начала сеанса. Как только начинал стучать движок киноустановки, Семен один из первых устраивался у экрана и неотрывно смотрел на него. Денег с него никогда не брали, да и кино-то на улице часто проходило бесплатно для жителей села. Видно, какие-то гроши в сумме сборов за билеты выплачивали колхоз или сельсовет.
А еще Семен любил появляться на току во время обмолота на конной молотилке снопов ржи или пшеницы. Мой дед Сергей Акимович, стоя на полке молотилки, погоняет четверку ходящих по кругу лошадей, впряженных в крестовину, широкий ремень из прорезиненного корда, как весло по воде, шлепает по огромному колесу молотилки, передавая вращательное движение на шкив барабана.
Барабан с бешеной скоростью огромными зубьями заглатывает распотрошенный сноп из рук Федора Примака. (Счастлива Дуняха Тимошина, имея такого мужика. Свой-то, Никитка, погиб в Германии, как раз 9 мая 1945 года, подорвался на мине, добывая в немецкой квартире кое-какое барахлишко: до этого каждую неделю Дуняхе шли посылки из Германии; бабы ей до сих пор завидуют - чуть ли не каждый праздник на ней новое платье, юбка или невиданной расцветки кофточка).
Барабан метров на пять впереди себя выплевывает зерно с половой. Жеваная солома оседает тут же, у жерла барабана. Бабы, по самые глаза завязанные платками, отгребают эту солому в сторону, а мы, пацаны, сидя верхом на лошади, вязанками ("увязками" по-деревенски) отвозим ее от тока к скотному двору, где мужики аккуратно ее укладывают в омет на зимний корм скоту.
В один из таких горячих обмолотных дней, как раз к получасовому перерыву ( а их было два: один - до обеда, второй - после обеда), на току появился Семен. Почти одновременно с ним появилась и молодая учительница истории Галина Степановна, недавно приехавшая в нашу семилетнюю школу. Она решила перед началом учебного года поближе познакомиться с родителями своих учеников.
Бабы и мужики сидели на увязках соломы, переговаривались, пересмеивались, подкалывая друг друга. При появлении Семена Витя Длинный, этот балагур и насмешник, поздоровался с ним за руку и попросил:
- Сеня, покажи, как Таиска пляшет.
Надо заметить, что Таиска, вечно молодящаяся старая дева, уже, наверно, с третьим поколением молодежи все ходит на вечерки и каждый раз выскакивает плясать под гармошку с давно надоевшими всем одними и теми же частушками. Да и пляску ее трудно назвать пляской, так себе, топотушки какие-то.
Семен, исполняя просьбу Вити, встал по стойке "смирно", опустил длинные руки вдоль туловища, задрал голову вверх, закатил глаза (казалось, что он сейчас завоет) и начал, не сходя с места, сперва медленно, потом все быстрее и быстрее попеременно поднимать ноги и бить пятками в землю. И так он долбил землю, пока все, кто видел этот пляс, не покатились с соломы от смеха и коликов в животах.
- Спасибо, Семен, ты молодец! - сказал Витя, утирая подолом рубахи мокрые от слез глаза.
Еще не успели отсмеяться от предыдущего представления, как со своей просьбой выскочила молодая учителка:
- Семен, покажи кино!
На току сразу стало тихо. Все знали этот Семенов номер и всем было немного неловко за молодую городскую женщину, просящую Семена о непристойности. Семен переминался с ноги на ногу, молчал и тихо улыбался. Видимо, он не хотел показывать никакого кино, стесняясь нового человека. Но тут встряла охальница Клавка Громова и повторила просьбу учительницы.
- Сеня, покажи нам кино!
В селе поговаривали, что этому его Клавка же и научила. Он, холостой и незанятый, часто ночевал у нее, выходя по утрам из ее дома чистеньким и счастливым. Все другие мужики были женатиками и находились под колпаком своих неусыпных благоверных.
А Семен, недолго думая и не умея отказать Клавке, поднял до подмышек свою рубаху, дернул за тонкую веревочку, служившую ему вместо брючного ремня, тяжелые холстинные портки тут же упали к его ногам, и все увидели, что у Семена будто бы две с половиной волосатых ноги...
Виновница своего позора, неосмотрительная жрица просвещения в ужасе закрыла лицо руками и, спотыкаясь, кинулась с тока вон. А кто-то из баб постарше уже выговаривал Клавке за ее охальство.
- Подумаешь, невидаль какая! А она пусть не выскакивает, не подлаживается под нас, навозниц! - огрызалась бездетная Клавка.
Учительница в тот же день уехала домой в Тулу. Больше в селе она так и не появилась. Завуч школы Михаил Степанович Шумилин специально ездил к ней в Тулу, уговаривал ее вернуться. Говорил, что жители села жалеют ее, зовут в школу, а эту ее оплошность давно забыли. С кем не бывает? Но стыд, публично пережитый ею там, на току, при всем народе, она так и не сумела преодолеть.
Напоследок необходимо добавить, что после этого случая, уже никто в селе не просил Семена "показать кино": ни мужики, ни бабы, ни подростки. И даже Клавка Громова забыла об этой затее, хотя продолжала беззлобно насмешничать и потешаться над промахами своих подруг и других сельчан.
Через несколько лет Семен простудился и умер. Ранней весной, еще по снегу, он, по обыкновению своему, босиком пошел по дворам, за целый день обошел все село, схватил воспаление легких и вскоре скончался.
После его похорон село как-то притихло, словно осиротело. А одна хозяйка жаловалась соседке:
- Прям и не знаю, что делать? Ставить нынче хлебы или нет? Был Семен, все было ясно и понятно...
И так, видимо, думала не только одна эта хозяйка.

"Наша улица” №224 (7) июль 2018