Галина Ульшина “Яда Сосница. Цыганская Суламита” рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Ульшина Галина Григорьевна. Член Союза российских писателей с 2013 года. Родилась в 1952 году в поселке Красноармейском  Орловского района Ростовской области. Детство прошло в поселке Архипо-Осиповка Краснодарского края. В пятнадцать лет переехала в Ростов-на-Дону. Окончила Ростовский государственный университет, училась в Московском пединституте им. Крупской. Работает дефектологом.
Педагог, эссеист, писатель.
Автор сборников поэзии «Осенний пасьянс», «Батайские звезды», «Дикая птица», «Вышепчи имя мое». Автор сборника рассказов «Точка в сердце», повести «Incunabula vita. Колыбель жития», исторического романа «Хазарская халва утешения». А также сборника рассказов «Красная Москва» и повести «Зеленоглазая птица павлина», изданных в России, Германии и Канаде.  
Как поэт и эссеист публикуется в литературных журналах «Ковчег» и «Дон» (Ростов-на-Дону), «Веси» (Екатеринбург), «Литературный Кисловодск» (Кисловодск), в общероссийской газете «Литературная газета», в сетевых альманахах «RELGA», «45 параллель», «Точка ZR-рения», интернет-журнале «Гостиная» (США) и других.
Участница международного русскоязычного поэтического издания «Антология ХХI Век» (2013 г.) и антологии «45 параллельная реальность» (2014 г.).
Победитель Международных конкурсов «Белая скрижаль» (2012 г.) и «Золотая строфа» (2012 г.)
Живет в г.Батайске Ростовской области.

вернуться
на главную страницу

Галина Ульшина

ЯДА СОСНИЦА. ЦЫГАНСКАЯ СУЛАМИТА

рассказ

Положи мя, яко печать, на сердце твоем, яко печать, на мышце твоей: зане крепка, яко смерть, любовь, жестока, яко смерть, ревность: стрелы ея - стрелы огненные. 
Песнь Песней

Нас с маленьким сыночком положили в больницу. Он простыл и тяжко дышал - чувство вины меня не отпускало. Во всём виновата мать, а кто же еще? - терзалась я, втаскивая сумки в палату на двоих…
Вторая кровать оставалась не занятой, что - с одной стороны дарило спокойствие, а с другой - усугубляло ощущение отчуждения и враждебности пространства и скатанным матрацем, и холодной цепкостью сетки и равнодушием крашенной облупленной стены. Из крана капала вода. Ну, хоть раковина с зеркалом есть…
Вскоре мы с малышом ушли на осмотр и на ингаляции, а возвратившись, я обнаружила у себя в палате цыганку с дитятей. Она сосредоточенно возилась со своими узлами, пока малыш спал - с покрытой головой, в длинной пёстрой юбке, всё как обычно.
Только очень молодой была цыганка, лет пятнадцати, не больше.
- Драстуйти, женчина! - вежливо и тихо поздоровалась цыганка, слегка кивнув головой и не сводя с меня глаз. - Меня Катей зовут… А вас как?
Я не успела ответить. Дверь распахнулась и в палату влетела заведующая отделением:
- Вы извините нас… - глазами ко мне, но подбородком указывая на цыганку, - мест в палатах нет, и вот…Вы не будете возражать, нет? - уже настойчиво вглядываясь мне в лицо.
Я как-то неловко, но отрицательно мотнула головой и одновременно пожала плечами. Заведующая явно облегченно вздохнула.
- Но… если что, - и многозначительно посмотрела на цыганку, - я приму меры. Не-мед-лен-но приму меры! - И удалилась, высоко подняв голову в высоченном колпаке очень похожем на поварской.
А слова «я приму меры» остались висеть в палате.
Катя, спрятав лицо, возилась с узлами так, что под тонкой желтой кофтой бились её острые лопатки, как бьются крылышки цыплёнка в отчаянной попытке взлететь.
Малыши беззаботно сопели на разных бочках: мой на левом, а цыганчонок - на правом.
- А меня Галиной звать, - продолжила я прерванную беседу, пытаясь сгладить неловкую паузу.
Цыганка легко развернулась всем гибким корпусом:
- А вы не бойтесь меня! - Она по-особенному сверкнула глазами. - Дура она, хоть и заведующая…
- Да я и не боюсь, - примирительно улыбнулась я Кате, чувствуя, как остро
она всё понимает и уязвлена. - Давай, Катя, чай пить, пока тихо.
Так мы и познакомились.
Вечером, укачивая детей, Катя протяжно затянула вполголоса: «Яада соосница…», известную старинную песню, и я поддержала её нижней терцией. Я знала мотив этой песни, впрочем, как и многих цыганских, правда, я всегда пела «ай да сосница», совершенно не представляя, что стоит за этими загадочными словами. Да, впрочем, какая была разница, если песня и так была печальная, душевная и, как нельзя лучше, помогла нашим пацанам угомониться.
Загрустившая Катя теперь рассеянно крутила в ладонях стакан с чаем да вздыхала о своём, и - а может, мне просто показалось? - украдкой вытирала слёзы.

***
На другой вечер Катя настирала с мылом пелёнок и подгузников и развесила кругом: и на батарею, и на спинки кровати, и на дверцы шкафа. Санитарка, протиравшая полы не сказала нам ни слова.
А утром… Утром к нам влетела грозная заведующая в сопровождении свиты медсестер и санитарок с категорическим требованием Кате «немедленно убрать», а мне «проследить, чтобы впредь…»
Я тихо, но внятно задала вопрос:
- А где госпитализированной матери, мне, ей или другой, в вашем отделении взять чистые пеленки? - я сама отчаянно, но безуспешно надеялась, что мне принесёт пелёнки муж. Ни мужа, ни пелёнок, ни телефона. - Отделение детское, а белья нет! Вы не знаете об этом?
Некоторое время стояла мёртвая тишина. Не ожидали, значит.
Катя, растерянно сжав руки, замерла, но белые косточки пальцев выдавали её волнение. Сёстры переглядывались. Няньки переминались с ноги на ногу.
Гордо приосанившись, заведующая подчеркнуто снисходительно пояснила мне, что в «её отделение» родственники с самого утра приносят выглаженные пелёнки и ползунки, а мужья, образуя очередь при входе, с утра до вечера несут и несут пакеты с деликатесами, и никто - вы слышите? - никто не требует белья. Никто и никогда. И она, завотделением, от меня, взрослой русской женщины, такого непонимания не ожидала. Тут она мельком бросила испепеляющий взгляд на поникшую Катю, опустившую каменное лицо.
- Я рассчитывала, что вы будете влиять на неё, а выыы… - теперь заведующая пробуравила глазами меня, сокрушённо покачивая колпаком.
Не опуская глаз, я упорно процедила, что ни мне, ни Кате некому приносить ни бельё, ни еду. Поэтому выбор прост: или мы стираемся сами, или воняем.
Растерянная заведующая, поперхнувшись, допустила вариант «стираемся», но чтобы утром всё-все было убрано. На этом и порешили.
И она ушла, высоко неся свою поварскую шапочку.
По нянькам пронёсся шёпот: ссспаровалисссь! И дверь хлопнула.
Мы с Катей переглянулись и прыснули от смеха.
- Спасибо вам, тёть Галь, - смутившись от вспышки смеха, прошептала Катя, - они бы тут сожрали меня.
Это Катя о медперсонале. Я в ответ только вздохнула: не исключено.

***
Вечером, так и не дождавшись от мужа чистых пелёнок, я сама выстирала испачканные в раковине, а Катя с мокрыми, вымытыми содой волосами, укачивая своего Петеньку, снова напевала: «Яда сосница, раскачалася…» И вытирала слёзы.
Я дотерпелась, пока не развесила тряпки, не собрала на стол, не налила чай и только тогда спросила, о чем эта песня, что Катя плачет?
Трудно было допустить, что она настолько скучала за домом в Тихорецке, где у неё остались и мать, и отчим, и сёстры, или - за мужем…
Катя просто ответила, что песня о сосне, которая качается, и о молодой девушке, что навязалась парню, хотя обещана другому. И снова пропела мне перевод:

Не люблю я его,
Я люблю другого,
Я клятву ему дала
Что убегу с ним.

А сама потемнела лицом и, как вчера, сумрачно уставилась в стакан, где кружились, кружились чаинки и тонули.
Мокрые Катины кудри свивались в тугие кольца, и она выглядела удивительно красивой: тоненькая, юная, немного горбоносая, с летающими тенями ресниц. Суламифь да и только. Внезапно она вскинула голову, как птица в гнезде, и напряглась, прислушиваясь к звукам ночного города под окнами больницы, водя ухом в поисках опасного звука. Она не сразу вернулась в палату, то есть, она никуда и не уходила, но мысли её были не здесь, а где-то далеко-далеко. Всё прислушивалась, слепо всматриваясь в заоконную темноту поздней осени.
Лишь вечером следующего дня, она рассказала свою историю несчастной любви, совсем не похожую ни на «печальную повесть» Ромео и Джульеты, ни на трагедию Тристана и Изольды, ни на коварство героев Нибелунгов, ни на горе Рогнеды, насильно взятой Владимиром в жёны.

***
Цыганские женщины ездят «по делам» по всей стране, а уж по югу страны - святое дело, на торговлю. Петушки варят сахарные, торгуют с рук халатами-тапочками, гадают по курортам - заработок ищут.
Так, поехала юная Катя по делам в Краснодар, сначала к родичам в табор и, нос к носу, на перекрёстке столкнулась с молодым цыганом. Да с первого взгляда почувствовала и родство, и привязанность, и судьбу. Встретились так, как будто они знали друг друга тысячу лет, увиделись впервые - так и пошли в одну сторону вдвоём, уже не помня откуда они вышли друг другу навстречу и куда оба шли.
 Дело молодое - и Катя «прогулялась».
Три тайных дня и три волшебных ночи они провели, не отрываясь друг от друга.
Что ж, таких девушек замуж берут неохотно, но парень настолько серьезно влюбился, что дал зарок на ней жениться.
- Нет? Так украду! - поклялся он, сверкая глазами.
Катя вернулась в Тихорецк с сообщением о предстоящей свадьбе. Дескать, жди, мамо, сватов!
Осторожная мать, отправив младших девочек спать, начала наводить у Кати справки: кто да что, чей да откуда? И пригорюнилась не на шутку.
Наутро, пряча бессонные глаза, отвела невесту в дальний угол дома и сообщила своё решение, горячо шевеля сухими губами:
- Нельзя, дочка, за него.
Катя обомлела, кинулась в ноги родительнице, и, запутываясь в юбках, обняла материнские колени, заглядывая в непреклонные глаза, моля и надеясь:
- Мамо!!!
- Брат он тебе. - Отвела мать взгляд. - Родной.

***
Катя дошла до этих материнских слов и застыла, глядя в щербатый больничный пол, чуть-чуть раскачиваясь взад-вперед, как бы убаюкивая свою непереносимую боль.
Худая, с острыми плечиками, с черными тенями под огромными глазами, она судорожно перебирала локоны своей косы, запутывая в кудрях тонюсенькие пальцы - отрешённая, обречённая, отчаянно одинокая.
- Как это - брат? - не выдержала я, предполагая двоюродное родство, но никак не близкое, единоутробное.
- Родной он, тёть Галь…- глухо ответила Катя, очнувшись, и встрепенулась.
Мне показалось, что она снова услышала звук, когда-то пробудивший её к жизни.
- У нас женщины, когда уходят, оставляют детей мужу. Особенно мальчиков. Мама мной тяжелая была, когда ушла к отчиму. А сына большенького - оставила. Она мне никогда, ничего не говорила, что у неё есть сын в Краснодаре, а мы живём тут, в Тихорецкой… А вот, видишь, мы встретились - ну кто бы знал?
Катя вдруг заулыбалась, горячо и убедительно шепча скорее себе, чем мне:
- Я только глянула на него! У меня даже ноги отнялись. И он, мой Ванечка, тоже смотрел на меня так… в душу мне смотрел...
Катя прошептала «мой Ванечка» так, как старухи истово молятся Иисусу сладчайшему, катая во рту каждую согласную и наполняясь звуком гласных, вслушиваясь в озвученное слово всем своим существом: «мой Ванечка»…
И затихла, боясь спугнуть видение.
- Так ты замужем? - бестактно спросила я, кивая на Петеньку.
Она кивнула, понурив голову.
- У нас не спрашивают - выдают, и всё.
- А Ванечка... знает?
Катя едва сказала, одними губами:
- Передал, что с дитём заберёт. Решайся, говорит.
Сейчас и я отчетливо услышала негромкий свист.
Так - конюхи подзывают лошадей, охотники - собак, разбойники - подельников.
Катя вздрогнула, испугавшись сама себя, вскинулась, закружилась как-то и, приняв решение, выпрямилась.
- Я сейчас! - и исчезла за дверью, оставив спящего Петечку на меня.
Сдвинув обе кровати к стене, сунув своему сыну грудь, и засыпая, я думала о внутриутробном браке Изиды и Осириса, о сестрах фараонов, ставших их жёнами, о династийных браках с кузинами в европейских королевствах, и о традиционно-инцестных браках в Иудее и Средней Азии даже сейчас, таких как дядя и родная племянница. Но запрет на подобные союзы возникал из-за опасности проявления у детей наследственных заболеваний, (например, гемофилия, какой страдал царевич Алексей, получивший эти гены от английской ветви родственников по линии потомков королевы Виктории). Чего только не видывала человеческая история, чтобы сохранить деньги « в семье», земли, власть и страсть?
А тут - просто любовь…
Я чувствовала себя матерью троих детей: своего, Петеньки и самой юной Кати.
Так и заснула.

***
Наши дети быстро шли на поправку, и мы все чаще могли оставлять сыновей друг на друга, а сами быстренько пробежаться по магазинам. Худущий полупрозрачный Петенька так жадно присасывался к голубоватой больничной каше, что выстанывая, проглатывал её вмиг, и приходилось мне бежать за добавкой. А утром, повеселевшая Катя, только успевала, раздвинув колени и ловко подцепив босой ногой газету из-под кровати, высаживать кряхтящего Петеньку, который тараща глазищи, тужась и потея, облегчался и снова смеялся, барахтаясь на кровати.
А Катя целовала его в макушечку и фыркала в пузико - это был её сыночек, пусть и от нелюбимого…
Медперсонал, почуяв нашу с Катей круговую оборону, оставил нас своим вниманием. Выщербленные полы в палате мыла Катя, за бутылочками с кашей ходила я сама, пыль мы вытирали по мере её появления. Перестроечная больница жила своей жизнью.
На другой день сияющая Катя вернулась с передачкой в руках: большой пакет с мандаринами и всякой вкусной снедью.
- Мама была? - я себе уже представила долгий путь матери из Тихорецка и посочувствовала ей.
Катя что-то невнятное буркнула в ответ и снова выбежала прочь, попросив меня следить за Петенькой.
Малышей я привычно уложила вместе, сдвинув обе кровати, и улеглась с краю, чтобы не упали, пока они ползают. Так и задремала.
Когда Катя пришла я не помню, но утром она пела, уже не вытирая слёз:

Яда сосница
Кочинэ лапэ,
Чяво грэн традэ ла -
Радынэ лапэ…

А в середине следующего дня, пока я днём дремала в обнимку с сыном, Катя долго скрипела сумками, жужжала змейками, шелестела обёрточной бумагой, шуршала юбками, стонала дверцами шкафа и двери и, наконец, угомонилась.
Я открыла глаза. Постель Кати была убрана, на матрасе расстелена газета, усыпанная мандаринами.
Ни Петеньки, ни Кати, ни вещей.
Странно…Я даже в шкаф заглянула: пусто. Ушла? Но нас еще не выписали!
В закрытую дверь постучали и выкрикнули:
- К вам посетители!
Я, уже не надеясь на пелёнки и передачки от своего командированного мужа, укутав сына, спустилась в холл - кто же пришел?
А там, в окружении дочерей, узлов и сумок стояла цыганка.
Я сразу поняла, что это и есть Катина мать из Тихорецка, и обомлела.
Увидев именно меня с такой растерянной физиономией, а не Катю, женщина знакомо потемнела лицом и как-то съёжилась.
- Сбежала, значит!- выдохнула она и обреченно опустила голову.
Я, наконец, поняла всё и, пытаясь как-то смягчить конфликт, спохватилась:
- Я сейчас мандарины принесу! - я судорожно цеплялась за что-то приятное для них. - Катя оставила... Вам!
- Не надо! - тихо, но властно одёрнула меня цыганка. - Оставь. Она не знала, что мы будем.
Растерянным девочкам от усталости было не до мандарин, они с таким трудом дотащили сюда огромные сумки, и понимали, что эти самые сумки им придется тащить назад. И печально ждали начала исхода.
Как-то примет Катин муж и весь табор известие о побеге?
Не потребуют ли изгнания из табора не только Кати, но и всей семьи, не проклявшей непокорной дочери?
Не ляжет ли пятно позора старшей своевольницы ужасом безбрачия для младших сестёр? Не брызнет ли кровь отмщения?
Я простилась с ними.
Так вот к какому свисту прислушивалась Катя - это Ванечка давал о себе знать и напоминал Кате о данной им клятве выкрасть её «даже с дитём».
И она решилась.
На другой день меня внезапно выписали, выговаривая за поддержку дикой цыганки и, не стесняясь в выражениях, обсуждали недисциплинированность Кати в частности и цыган вообще.
Залетевшая в палату заведующая отделением, в упор меня не видя, обозрела стены, голые матрацы, и грозно скомандовала:
- Продезинфицировать это помещение!
И лишь потом посмотрела на меня как на насекомое, которому осталось жить всего ничего, только до санации.

***
Что ж, а я теперь знаю перевод песни «Яда сосница», и всегда при первых звуках скрипки вспоминаю эту давнюю историю.
Так и положила она своего Ванечку «яко печать на сердце своём, яко мышцу на руке своей» - не оторвать. Что будет?

"Наша улица” №224 (7) июль 2018